Самсара

— Мы пыль. И так нельзя продолжать, — заключил Гавриил. — Когда-то всё было не так. Оно истлело, изжилось, сгнило. Мы кончились, все.

— А что нужно?.. — смущённо спросил Акаша.

— Я… — начал Гавриил, и резко остановился, поднял строго худой длинный палец, пресекая все попытки. Его взгляд как будто погрузили в что-то отвлечённо-далёкое. Как будто он смотрел не сквозь даже пространство, а уже видимую мировую форму — в саму суть. Несколько раз он молча кивнул, через пару минут выдохнул и заключил: — Теперь я понял. Что действительно надо сделать.

После этого уверенно встал. Больше в его худом потрёпанном теле не чувствовалась тревожная тень волнения — как будто в него вставили металлический стержень, и он не согнулся бы, даже если захотел.

— Что нужно сделать? — спросил Акаша.

— Надо разжечь их… Но не здесь, — и пошёл в сторону, вдоль старых бетонных плит.

Смутно ощущая себя и тело — то ли от голода, то ли от изменений в мире — Акаша тяжело встал и будто поплыл следом. Ему было непривычно передвигать задеревенелые негнущиеся ноги. От того, что их как будто никто не чувствовал, ноги хотели согнуться каждый шаг, но преодолевали эту глупую идею, веря, что есть кто-то, кто на них ходит, и двигались дальше.

Акаша перестал ощущать пустое время и тянущееся пространство. Короткие неправильные постукивания, что он мог слышать иногда, быстро тонули в его тягучей памяти — о них напоминали только редкие гильзы, да дыры в потускневших старых стенах и холодной земле.

Иногда они кушали, иногда спали, но чаще брели. Акаша только видел спину своего друга, и радовался этому, как нежному солнцу, даже если оно отдыхало за горизонтом. Иногда он падал на колени возле очередного человека, убитого случайным грустным стечением обстоятельств, и плакал — ему становилось жаль это тело, которое лежит никому ненужное, даже душе, и человек становится забыт. Было и такое, что он по полчаса разглядывал раскрывающийся утром цветок одуванчика, который приветствовал его, и устало поднимающееся солнце, своими жёлтыми лепестками.

Когда Акаша снова заметил окружающее пространство, они были в частном секторе. Гавриил устало лёг на лавку, подняв свои грязные потемневшие ноги без обуви. Акаша лёг рядом, прижимаясь к лавке ближе, закрываясь руками от всего мира — чтобы отдохнуть. Солнце тоже клонилось к горизонту.

— Отдых впереди, — с тихой радостью прошептал Акаша, и уснул.

Проснулся он от скрипа двери и сразу же вжался всем жалким существом под скамейку, ощущая, как уверенно ползают муравьи по холодной бледной спине. Ему казалось, будто тёмные ветви, тяжёлые листья, одинокий ветер — вся Земля — тянется к нему, чтобы наказать. Как будто они хотели взять его за ноги и утащить в страдающую неизвестность — возможно, к такому же покинутому существу. Но Акаше не хотелось туда идти, он хотел остаться собой и рядом с другом. Поэтому он по-детски закрывал глаза, будто прячась от насмешки мира над его нежностью и всеми холодными неудачами.

После этого была череда страшных непонятных звуков: скрип, медленные тяжёлые шаги по половицам дома, удаляющееся шуршание травы и ветра, трение металла о землю. Акаша оцепенел от ужаса и, чтобы как-то привязать себя к этой земле, чтобы не уйти случайно и окончательно из слабого тела, вцепился грязными потрескавшимися ногтями в одну из ножек скамейки, а второй — в свою. Так он привязал себя и стал чувствовать спокойнее от болезненной определённости жизни. Вскоре после этого забыл о тяготах мира, и снова уснул.

Когда Акаша открыл глаза, уже рассвело. Он бросил взгляд на своё жалкое худое тело, не умерло ли оно за холодную ночь, не растянула ли его по кускам хищная природа. Заметив засохшую под ногтями кровь, он обсосал пальцы и начал выбираться из своей берлоги. Гавриила не было на лавке. Испугавшись, что остался один, Акаша бегло начал осматриваться и тонкой болючей иглой вонзилась мысль: «никого». В глазах мир сразу опасливо закружился, начал пульсировать и темнеть, а сердце боясь, что тело умрёт, начало компенсировать это и бешено стучать.

Кое-как, не разбирая окружение, Акаша нащупал лавку и сел. Ему хотелось плакать, выразить своё человеческое горе одиночества сознающего духа. Голос дрогнул, прокатилась слеза. Но тут скрипнуло что-то в стороне. Акаша повернул голову — Гавриил поднимался по лестнице дома рядом. Сразу же прошла печаль и сердце Акаши наполнилось теплотой ко всему миру, почувствовав которую он и пошёл за другом. На полпути он совсем потерялся и стал любоваться красивым живым соцветиям бутонов радостной яблони: её неприкрытое желание размножаться леденяще завораживало, но совсем не пугало.

Из дома послышался топот, удары, битая посуда. Но эта резкость тонула в плавности белоснежных лепестков и свежести туманного утра. Будто только здесь кончалась темнота страдания и, совсем на мгновение, начиналась настоящая человеческая жизнь. Возникший где-то в глубине дома крик сразу же потонул в пучине повседневности и будничной спешки. Акаша, собравшись с силами, решил нарушить грустную невинность и совсем чуть-чуть коснуться пальцами спокойствия и светлости, от которой не мог оторвать глаза. Робко потянув руку, как будто яблоня могла обидеться на такую наглость, он всё-таки едва коснулся маленьких палочек, выглядывающих ему навстречу — и сразу же засмущался, познав таинство Жизни. Никто никогда не давал ему касаться таких сокровенных и нежных мест.

— Спасибо большое, — смущаясь, прошептал Акаша, совсем едва позволяя себе дышать приятным запахом весны. Он не ждал ответа — само действие уже сказало ему всё, что он и не смог бы услышать.

В этот же момент вышел Гавриил. Вместо верхней части пижамы на нём теперь была широкая рубашка, а на босых ногах торчали нелепые от величины ботинки. Акаша перевёл взгляд на него и совсем на секунду заметил, что у входа в дом, внутри, стояла куча детской обуви.

— Это магазин? — тихо спросил Акаша.

Гавриил быстро вытер лезвие ножа в руках о грязную тряпку, и тут же выкинул всё это в небольшой зеленеющий кустик в стороне.

— Теперь всё сделано, — со спокойной уверенностью сказал он.

— Это магазин? — почти бесшумно повторил Акаша.

— Ты что-то говорил? — твёрдо, как будто сверху, переспросил Гавриил.

— Да… Там обувь, детская. Много, — поворачиваясь, нервно проговорил Акаша. Как будто звуком он доказывал своё существование, стыдился, и поэтому хотел исчезнуть.

— Дом, как дом — только без детей. Может, в наследство дали? Не знаю. Всё равно там жизни не было, а теперь точно. Пойдём.

Несмотря на висящие тревогой тучи, Акаша радовался своей жизни, потому что не думал о ней. Лишь краем глаза он заметил несколько вздутых рыхлых куч земли позади дома, но не придал этому значения, и пошёл следом.

Следуя болезненным порывам, они пошли дальше. Нужно было успеть уйти, чтобы куда-то прийти вовремя. Если Акаша никуда не спешил и радостно наблюдал движение в своей сути, то Гавриил почти чётко знал время и место, где требовалось находиться живым.

На улицах почти никого не было. Или так только казалось. Иногда встречались брошенные машины и догорающие военные устройства — они уходили в ничто, чётко выполняя свою задачу. Иногда бывали и мёртвые тела — тогда Акаша оплакивал их, как будто вместе с ними умирало что-то внутри него, но, спустя несколько шагов, снова рождалось, готовое к очередной своей кончине. Акаша не замечал этого, а мёртвые устало ждали разложения.

Один раз им встретился пожилой мужчина. Он просто сидел на лавке, облокотившись на трость, и смотрел на надпись «нет войне» на заборе напротив. Там, под ней, расцвели белоснежные ромашки. Акаша тоже остановился на несколько секунд, но Гавриил не хотел прекращать движение, и поэтому Акаша тоже ушёл. Мужчина даже не повернулся к ним — возможно, на самом деле он уже умер в размышлении, и жизнь его тела только казалась. Акаша хотел проверить это, но побоялся, что тот рассыпится, и быстро побежал за другом.

Подходя в нужный им район, Гавриилу стало плохо. Будто он потерял связь с окружающим светом и всем прошлым, и упал в одном из пробитых несчастьем домов. Он упал на пыльную кровать, и мертвел там два дня, пока неожиданно не воскрес своей прежней брошенной жизнью.

В это время Акаша тихо бродил по дворам: он искал общения и, хотя бы, привычного досуга. Иногда хотелось есть, и тогда он жевал свою рубашку, выпуская в исхудавший желудок тяжёлый сок, перемещающий ткань жизни из одного в другое. Чудесным образом, не получая ничего или только зелёные листья, желудок давал ему поддерживающее чувство худого бытия.

На одной из улиц мальчик и девочка играли в классики, худо вычертив тонкие линии квадратов на брошенной земле, и были в этом деле непривычными для окружения, как и сам Акаша раньше. Всякое проявление ушедшей жизни казались здесь неуместным и неправильным. Но его, как и любую жизнь, невозможно было уничтожить одним желанием и овеществлённым трудом — поэтому они прыгали по квадратам.

На вид им не хватало ещё развития для школы.

— А что вы здесь делаете? — спросил Акаша, приседая штанами на траву обочины. Обычный его тихий голос в окружающей пустоте казался звенящим. Акаша испугался этого, и хотел уже вставать, чтобы уйти.

— Нам, дядя, мама запретила с чужими говорить, — с жизненным задором ответила девочка, допрыгивая до конца.

Акаша успокоился и решил сидеть дальше. Он сделал над собой усилие, стало жаль брошенную жизнь.

— Так давайте подружимся — и больше не будем чужими сердцами. Меня Акашей зовут.

— Настя, — серьёзно протянула свою ручку девочка. — А это Дима, но он стесняется прыгать и поэтому ничего не скажет. Разве что, если вы не хотите заплакать.

— Заплакать? — удивился Акаша. — Не знаю… Вроде, не хочу. Приятно познакомиться, Настя, — улыбнулся Акаша. — У тебя платье будто горит — хоть и грязное.

— Это потому, что бабушку убили, — нисколько не смущаясь, сказала Настя. — Я расстроилась — и платье тоже.

— У многих людей так, — ответил Акаша, вытирая выступившие слёзы. — А у меня друг есть.

— Его тоже убили? — спросила Настя, забегая на начало дорожки.

— Нет, он устал и не просыпается.

— Тогда его убили. У меня бабушка тоже не проснулась. Они всегда лежат, обманывают, будто спят, а потом не встают.

— Он проснётся, — немного обижаясь, ответил Акаша.

— Хорошо, — ответила Настя.

Смотря на этих детей, Акаша преисполнился горькой печалью и стыд острой иглой воткнулся в сердце. Захотелось сплюнуть это, но, на его жидком небритом грязном лице, выступили раскаянные слёзы.

— Почему вы плачете? — грустно спросил мальчик. — Это из-за вмятины на голове?

— Нет — это от другой злости. Плачу, потому что вы должны быть там, — Акаша, едва сдерживая рыдание, махнул вверх. — А вы… вы здесь…

Нелепым движением Акаша попытался вытереть слёзы, но, на половине пути остановился и пристыдился этому, замер.

— А вы разве не должны были? Вы тоже здесь.

— Не знаю. Но я должен был что-то… — только и ответил Акаша.