Далекий гость

Так и есть. Опять наш моряк. Не мог выместить зло на шофере, решил излить его здесь. Теперь он широко размахивал левой, здоровой рукой, выискивая в своем богатом лексиконе непечатные выражения. Около него собралось еще пять-шесть солдат.

— Правильно орет старшина! — обрывали они тех, кто просил прекратить истерику. — Так отдать концы недолго.

Метнув из-под черных кустистых бровей яростный взгляд, старшина схватил за руку санитара, несущего пустые носилки:

— А ну доставь сюда начальника! Живо!

Мерцавший поблизости огонек погас. То ли от ветра, то ли от крика старшины. Перепуганный санитар, маленький, тщедушный человек, что-то хотел сказать, но в это время к старшине подошла сестра в накинутой на плечи шинели.

— Зачем вам начальник? — спросила она старшину в упор.

— Иди-ка ты, милая! Я ему самому скажу! Я ему покажу, как издеваться над защитниками Родины! — кричал старшина больше для окруживших его солдат.

— Шла бы ты, сестра, правда, от греха подальше! — уговаривали другие.

Девушка сдернула с головы ушанку, будто та мешала ей, и хриплым, простуженным голосом настойчиво произнесла:

— Зачем вам начальник? Говорите все, что хотите, мне!

— Мы на фронте кровь проливаем! А тут нас холодом и голодом морят! — распалялся старшина, подогреваемый своей ватагой. — Братцы, тут вредительство! Пойдем, проучим кой-кого!

Возбужденная группа тронулась было к выходу, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не резкий, повелительный окрик, заставивший людей остановиться:

— Эй, бузотеры, стойте! Начальник не может прийти!

— Это еще почему? — обернулся моряк.

— Почему? Он сам ранен! — тряся маленькими кулачками, гневно, сквозь слезы выпалила сестра. — Все наши врачи и санитары третьи сутки на ногах. А вы?! Да какое вы имеете право? — она подошла вплотную к моряку. — Крикун несчастный…

Старшина даже попятился, не ожидая такого решительного отпора. Сестра, видно, хотела добавить еще что-то резкое, но дверь тамбура со скрипом открылась, и двое санитаров внесли за ручки большую дымящуюся кастрюлю. Сестра повернулась к ним, что-то на ходу шепнула и вышла. Старшина, не успевший ответить, растерянно смотрел ей вслед. Ватага разбрелась по нарам.

Когда мы, не евшие с самого утра, расправились с сытным ужином — мясной лапшой, по проходу прошла та же сестра в сопровождении двух новых санитаров в чистых халатах, которые держались немного поодаль. Она шагала быстро, не глядя по сторонам, и вместе с санитарами скрылась за дощатой перегородкой в конце помещения. Вскоре оттуда послышались громкие вскрики: видно, тут же, после дороги, начали оперировать.

Медсанбаты всегда производили на меня гнетущее впечатление. В санроте, куда попадешь с передовой, ты еще разгорячен боем и вроде самой боли от ранения не чувствуешь. Да и не держат там долго. А в медсанбате нервы начинают расслабляться, боли в ранах свирепеют с каждым часом, и ждешь не дождешься, когда тебя отправят дальше, думая, что уж там-то, в тепле и уюте настоящей госпитальной палаты, сразу полегчает.

К ночи моя нога стала гореть, будто ее поджаривали на огне и со всех сторон кромсали клещами. Так, видно, было со многими. Всю ночь в огромном, угрюмом коридоре раздавались стоны и бессвязная ругань в бреду.

На другой день с утра привезли много раненых. Более часа двери тамбура не закрывались совсем: все вносили и вносили тяжелораненых. Хотя мороз был лютый, санитары побросали свои шинели. С воспаленных от натуги лиц и мокрых спин поднимался в воздухе белесый пар.

Непонятно было, когда санитары и сестры отдыхали: утром просыпаемся — они на ногах, вечером засыпаем — они все еще работают, возятся с нами. Ночью — опять дежурство. Глядя на изнурительную работу медперсонала, смягчился и морской старшина: он то и дело склонялся над тяжело раненным соседом, поправлял здоровой рукой бинты на его ранах, вместе с сестрами кормил его.

Настала моя очередь занять место на операционном столе. Когда сестра сняла с ноги повязку, ко мне подошел хирург в надвинутой на самые брови белой шапочке. На землисто-сером продолговатом лице его сухо горели глубоко ввалившиеся воспаленные глаза.

Хирург ткнул костлявым длинным пальцем мою отекшую, посиневшую ногу и крикнул сестре:

— Лекалова! Люда, новокаин есть?

— Да, три дозы, — ответила сестра безразличным голосом. — Последние.

Я не видел девушки: она стояла за моей головой, но по голосу сразу понял: это та самая сестра, что поставила на место разбушевавшегося старшину. Люда! Мне захотелось хоть чем-то обрадовать ее, показать, что я не был, не мог быть среди крикунов, и я сказал:

— Вот и пусть эти три дозы останутся про запас. Доктор, тащите мои осколки без замораживания.

Хирург сразу повернул голову и, остановив на мне оценивающий взгляд, улыбнулся скупо, благодарно:

— Это мы, голубчик, без тебя знаем, что делать.

Конечно, хирург был уверен, что такой полускелет, как я, вряд ли выдержит операцию без обезболивания. А я чувствовал: за моей головой устало стоит замечательная девушками не мог сдержать желания показать свою стойкость.

— Не бойтесь, доктор. Ничего плохого не будет, — упрашивал я. — Я уже на фронте две операции перенес.

Хирург перестал ощупывать ногу и сверкнул по мне смеющимися глазами:

— Посмотрите, Люда, на этого храбреца! Я его кромсать собираюсь, а он меня успокаивает. Значит, есть еще порох, а? Ну, ну…

На фронте к операциям готовятся быстро. Два санитара притянули к столу мои ступни и живот, а потом так прижали плечи, будто припаяли к доскам.

Не Люда, а другая сестра, худощавая и высокая, смазала мне ногу чем-то прохладным и стала тихо переговариваться с хирургом. На грудь мне положили марлевый щит — это для того, конечно, чтобы я не мог увидеть, что они будут делать. Две мягкие руки коснулись моей головы.

Я почувствовал, что хирург уже режет мою изрешеченную осколками ногу. Вначале боль была терпимой. Потом же страшной силы ток пронзил все тело. Если бы я вскрикнул, боль хоть немного уменьшилась бы. Но, видно, столько сил я потратил на то, чтобы подавить вскрик, что потерял сознание.

Словно издалека до меня донеслись слова хирурга о том, что у меня большая потеря крови. Потом я стал учащенно дышать, потому что мне не хватало воздуха, и хирург резко произнес:

— Камфару!

И опять страшная боль во всем теле. Огромная тяжесть навалилась на грудь. Чувствую, начинаю задыхаться. Гибну, хочу звать на помощь, но нет уже сил и крикнуть. И тут я увидел, что сверху на меня смотрят два глаза, синие-синие, с темноватым оттенком. Как глубокие озера в глухих мордовских лесах, мягкая вода которых прибавляет сил в жаркую летнюю пору.

Я не смог видеть отчетливо черты ее лица: оно расплывалось, словно в тумане. Все внимание приковали глаза, из которых лился густой и сочный свет, дающий силу и твердость, которые так нужны были мне в те минуты.

Я забыл о ранах и видел только склонившееся надо мной бледное лицо. В нем не было ни испуга, ни жалости, а только нежность, глубокая, всеобъемлющая… Хирург откинул скальпель и небрежно бросил: «Конец», девушка устало закрыла глаза и отняла руки. С опущенной головой, измученная и разбитая, прошла она мимо стола операционной. Хирург мыл в углу руки и расхваливал меня. Он, видите ли, насчитал больше двадцати осколков, а я ни разу не закричал.

В нашем лазарете с вечно закрытыми окошками трудно определить: ночь на дворе или день. Да и какая в этом нужда? Спали и днем, и ночью, когда не беспокоили раны. Одна забота: покрепче стиснуть зубы, чтоб не стонать, не беспокоить соседей…

— Ярцев! — сосед по нарам толкнул меня в бок. — Спишь? Сестра кличет.

Я повернулся: передо мною стояла сестра Люда. Серьезные синие глаза смотрят пытливо, изучающе.

— Как вы себя чувствуете? — простуда не прошла: голос у нее по-прежнему хриплый. А я молчу и не знаю, что ответить. Еще выше поднял голову и сел, опираясь на левую руку.

— Как нога? — снова спрашивает она, а взгляд ее устремлен на меня.

«И зачем ты спрашиваешь? Ты же видишь, мне с тобой хорошо! — хочется ответить ей. — Сядь рядом и подольше не уходи».

Но разве хватит смелости так ей сказать? Я только покачал головой, и при этом на моем лице, чувствую, всплыла бессильная, жалобная улыбка. Люда, смутившись, пошла к дежурному столику, отгороженному полосатыми байковыми одеялами. А я стал ругать себя: не нашелся, что сказать, растяпа.

Вечером Люда мерила раненым температуру, делала уколы, заботливо меняла многим повязки. Все быстро, плавно, мягко. Приятно было наблюдать за всем, что она делает. Вот подошла к тяжелораненому, который лежит человека за четыре от меня. Поднявшись на нары, Люда встала на колени возле темнокожего пожилого солдата и положила ему под мышку градусник. Раненый лежит на спине, черты лица его заострились, он с трудом выговаривает слова:

— Сестренка, скажи… только правду… Не жилец я, а? В живот угораздило… А?

— Ну что ты, миленький, что ты! — прервала его Люда и ласково погладила по щеке. — Ты ведь знаешь, какой у нас хирург! Вот увидишь, все будет хорошо…

Блеклые глаза солдата немного ожили, и когда Люда направилась к своему столику, он долго смотрел в ее сторону. «Да она со всеми такая внимательная, заботливая, — подумалось. — Чего это я себе голову морочу?»