Далекий гость

Я повернул голову, и все тот же голос:

— Батяй, симан!

Но это же мордовские слова. Где-то здесь есть мордвин, и он просит пить. За три года на войне я не слышал ни одного мордовского слова. Но не может быть, чтобы на моем пути не встречались земляки. Возможно, они не раз были со мною рядом. Но мордвина трудно отличить от русского как по лицу, так и по выговору. Поэтому я был очень удивлен, услышав родную речь. Может, этот голос во мне звучит как продолжение сна?! Я толкнул сибиряка:

— Леша! Спишь?

— Нет. Чего?

— Слышишь голос?

— Давно бормочет. Это немец.

— Немец? Не может быть! Это не немецкие слова!

— Да ты, видать, и вправду не проснулся. Мы уж тут досыта насмеялись: все команды выкрикивал. Наверное, думает, на фронте, против нас воюет.

— Подожди, не шуми, — прошу я товарища. Я приподнялся на локте и стал пристально всматриваться в немца.

— Батяй, симан, — уже безразлично, безнадежно просит он, и я вижу, как жалобно, по-детски, словно плача, растягивает он последнее слово: «Си-и-ма-а-а-н».

Что-то резкое толкнуло меня в сердце, и я что есть силы стал кричать:

— Сестра! Сестра! Сестра!

Тут же подбежала Люда и испуганно спросила:

— Что с тобой? Что случилось?

— Люда, ты слышишь? Слышишь? Это не немец! Это мордвин. Он говорит по-мордовски.

Она с недоумением смотрит на меня, а потом спрашивает:

— Как? Откуда ты знаешь?

— Это не немец! — кричу я. — Он говорит по-мордовски! Дай скорее ему пить!

Забыв про раны, я соскользнул на край нар и схватил ее за руку.

— Это не немец! Не немец! — кричу ей в лицо. Но она стоит, как каменная, и смотрит на меня отчужденно.

— У тебя жар. Ложись и успокойся.

— Дай же ему пить! — в отчаянии со злобой кричу я. — Дай ему пить! Какая ты бессердечная!

Люда, не говоря ни слова, пошла в дежурный закуток. Все напряженно ждали, выйдет она оттуда или нет. Но вот одеяла раздвинулись — Люда несла стакан воды. Медленно, очень медленно подходила она к таинственному раненому. Десятки пар глаз наблюдали за ней. Она остановилась возле носилок и посмотрела в лицо полумертвого человека, у которого чуть шевелились губы:

— Батяй, симан…

Люда склонилась над носилками, но, будто испугавшись, тут же выпрямилась. Немного постояла, потом снова наклонилась и подняла левой рукой страшную с кровавыми сгустками голову и прислонила край стакана к черным, потрескавшимся губам.

Раненые вытянули с нар головы, зорко всматриваясь в загадочного человека.

— Пьет, пьет! — послышались голоса.

Люда прошла мимо меня, безразличная, отрешенная. Через несколько минут она возвратилась вместе с хирургом, сосредоточенным и хмурым. Он остановился возле носилок и, склонившись над раненым, пощупал у него пульс. Потом что-то сказал Люде. Она прошла к своему столику и тут же назад, неся в руке шприц. Свободной рукой она расстегнула у полуживого человека верхние пуговицы немецкой шипели и френча и сделала укол. Вяло, безразлично, будто по принуждению. Вскоре пришли два санитара. Они взяли носилки и понесли в операционную.

Кто же этот человек? Я верил, что он не фашист. Но почему он в форме немецкого офицера? Возможно, он партизан? А как партизан мог очутиться вместе с нашими ранеными? Как правило, партизанские отряды действуют в тылу врага, а раненых партизан переправляют через линию фронта на самолетах. Да и не слышно, чтобы поблизости, в этой степной стороне, были партизаны… Значит, остается одно: этот мордвин изменил Родине, дослужился у немцев до офицерского чина, и вот теперь сама судьба привела его к нам, чтобы он сполна получил за предательство…

Весь медсанбат ждал: придет в сознание загадочный немец или нет? Из операционной вышел санитар. Я хотел спросить его, кто этот человек, что известно о нем из его документов. Но санитар сам спросил нас, остановившись посредине помещения:

— Кто знает, с какой партией привезли этого немца?

— Как так немца? — спросил я. — Разве он сказал, что он немец?

— В том-то и дело, что немец. Вильгельм Шнейдер. Чистый пруссак.

Санитар еще раз оглядел палату и громко повторил:

— Я спрашиваю, кто из раненых приехал вместе с немцем.

Никто ему не ответил. Солдаты удивленно смотрели друг на друга.

— Ну, так и запишем: с неба упал, — мрачно пошутил санитар.

Я совсем растерялся, когда Люда прошла мимо меня, даже не взглянув. Она шла вместе с высокой операционной сестрой. Значит, хирург решил делать операцию.

После завтрака с улицы послышался прерывистый гул машин. Санитары сказали, что большинство раненых повезут дальше в тыл. Мне тоже велели готовиться к отправке. Что ж, у солдата сборы недолгие: вещмешок на плечо — и готов.

Весть об отправке всполошила всех. История с немцем отошла на второй план. Все строили предположения насчет маршрута. Многим хотелось попасть в большие и красивые города: в Саратов, Куйбышев, еще лучше в теплый Ташкент.

А меня беспокоило другое: увижу я Люду или нет? Она сейчас не дежурила, но я знал, что во время отправки раненых работает весь медперсонал. Должна прийти.

Человек десять уже положили на носилки. Скоро и моя очередь. А Люды нет. Вот зашла операционная сестра. Я уже хотел окликнуть ее, спросить, где Люда. И в это время вошла она сама с кислородной подушкой в руках. Она нерешительно остановилась возле меня, опустив голову. Лицо бледное. Видно было, как тяжело стоять ей.

— Я верю, что он не фашист, — сказала она, подняв на меня грустный взгляд воспаленных от бессонницы глаз.

— Не приходил он в сознание?

— Нет. У него ранение в голову, — слабым голосом отвечала Люда. — Осколки вынули. Сделали переливание, Теперь вся надежда на организм.

— А кислород? Ему?

— Ему.

Люду качнуло в сторону, и, чтобы не упасть, она прислонилась коленями к парам и, стесняясь пристально смотревших на нас раненых, тихо сказала:

— Прощай, Миша. Может, выйду проводить.

Она сделала два-три шага к операционной, но остановилась и оглянулась просительно. По ее щекам катились слезы. И у меня словно защипало глаза. Я никак не мог сказать то, что хотел: «Мы встретимся. Обязательно встретимся!»

Ушла.

Нас уложили в крытые кузова машин.

Потемнело. С мутного неба медленно летели редкие легкие снежинки. Товарищи мои, особенно те, кого не слишком донимали раны, шутили о предстоящей дороге, курили.

Мне было тяжело. За дни, пока я был с Людой, я впитал в себя ее безмерно большое горе, оно как бы стало нашим общим горем. До этого я чересчур легко воевал. Моя ненависть к врагу не скреплялась личной болью, которую чувствует человек с потерей своих близких. Теперь моя ненависть стала безмерной, яростной… Люда, Люда… Я был между жизнью и смертью. Ты влила в меня свои последние силы. Ты оставила мне счастье видеть мир, дышать воздухом нашей земли, чувствовать, как тают на щеках снежинки. Выйди, Люда! Только бы еще раз увидеть тебя, сказать об этом!

Тяну голову, смотрю через борт, жду. Может, выйдет. Досада: машина стоит одной из первых в колонне, далековато от дверей.

Наш шофер, стоя возле кабины, вдруг спросил санитара, что прикручивал проволокой брезент:

— Слухай, Серега, ты не спросив здись, як там морожений нимец, жив ище?

— Шут его знает! Вроде жив, — безразлично ответил тот.

— А где его нашли, не знаешь? — включился я в их беседу, то и дело поглядывая в сторону дверей.

Санитар оглянулся на меня:

— И чего этот немец всем покоя не дает? Как нашли? Обыкновенно. Везли сюда партию. Село одно сожженное проехали. Видим, копошится на снегу. Остановили машину, подошли: немец! Голова как попало обвязана бинтами. Наверное, сам сделал перевязку. Руки как деревянные — обморожены. Но ползет в беспамятстве. Вместе с шофером подняли немца и положили в кузов.

— Слушайте, хлопцы, — сказал я как можно убедительнее собеседникам. — Надо сообщить военврачу. Тут не знают, откуда он взялся. А это не немец.

— Не немец? А кто же? — округлил глаза шофер.

— И сам не знаю. По-моему, мордвин. Он в бреду по-мордовски говорил. Не немец.

— Надо бы сходить, — согласился санитар. — Да уж некогда. Сейчас тронем.

И точно: от головы колонны торопливо пробежали шоферы. Загудели моторы.

— Другой раз сообщу, — успокоил меня санитар и сел в кабину.

В эту минуту показалась Люда. В распахнутой телогрейке, с бьющимися, как крылья, полами, в съехавшей на затылок шапке, она подбежала к одной машине, к другой, третьей… Она была как мальчик, потерявший родителей, и как птица, ищущая свое гнездо. Я кричу и машу ей рукой, но гудящие моторы глушат голос, перехваченный волнением. Передние машины уже тронулись. А Люда все бегает и ищет меня. Вот поехали и мы. Я кричу шоферу, чтобы остановился, но разве он услышит? Только когда тронулась последняя машина, Люда остановилась, тяжело дыша и бессильно опустив руки. Она долго провожала взглядом нашу колонну, а я смотрел и смотрел на нее, пока машины не перевалили за высокий заснеженный холм и, спустившись в лощину, покатили по глубокой, как траншея, снежной дороге…

Известно, как ходят в прифронтовой полосе санитарные поезда. От станции, где нас погрузили в эшелон, до тылового госпиталя меньше трехсот километров, а ехали мы четверо суток. Немного проедем — паровоз останавливается и начинает гудеть: кончилось топливо. Санитары попрыгают из теплушек — и бегом в лес, если он близко, или под отчаянную ругань местных жителей разберут пару сараюшек. Заборов и станционных будок уже не видно: успели разобрать до нас. Торопливо забьют тендер дровами, и паровоз, пыхтя и вздыхая, ползет до следующей станции. А то вдруг кончалась вода, и санитары с ведрами торопились к ближайшему колодцу или озерку, чтоб заправить паровозный котел.

Одно меня обрадовало: санитар нашей теплушки, молчаливый рябой солдат, еще в дороге сказал мне точный адрес госпиталя, и я на первой же стоянке, когда вагон не трясло, как в лихорадке, написал Люде письмо. Потом из госпиталя, еще и еще. Но мои письма уходили словно в пустоту. Ни одного ответа я не получил…

Я выпроводил сотрудников из кабинета, запер дверь на ключ и сел ждать, когда междугородная выполнит мой торопливый заказ. И вот он, протяжный звонок междугородной. Я поспешно схватил трубку.

Издалека, словно из-за моря, среди неясного шума слышу тихий и немного встревоженный голос:

— Вельдина слушает.

— Это Людмила Михайловна? — кричу, запинаясь.

Но трубка молчит. Что-то затрещало, вмешались отчаянно ругающиеся чужие голоса, треск, гудки. Стремясь преодолеть осточертевший шум, я уже во весь голос кричу:

— Лаймово! Лаймово! Где Лаймово?

— Вельдина слушает. Кто говорит?

— С вами говорит Ярцев. Вы меня слышите?

— Ярцев?.. — послышалось в трубке.

— Да, да, Михаил! Я лежал в медсанбате, где вы были медсестрой. Вы помните? С раненой ногой? Помните?

Я жду, я напряженно жду — и никакого ответа.

— Лаймово! Вы меня слышите?

— Очень плохо. Говорите громче.

И надоумил меня черт заказать этот мучительный разговор! Я уже совсем не верю, что это Люда.

— С вами говорит Михаил Ярцев, — громко, четко, выделяя каждое слово, кричу я. — Люда, это вы?

Слава богу, кажется, треск перестал.