Далекий гость

Меня взорвало. Я повернулся к официантке и, еле сдерживаясь, сдавленным голосом проговорил:

— Скажите, вы всегда требуете деньги, не обслужив человека?

Официантка повернула ко мне колючие глазки и скривила губы:

— А вам-то что за дело?

Потом порывисто отвернулась и, махнув в воздухе белым передником, уже на ходу добавила:

— Тоже мне адвокат!

— Вот что, товарищ, — сказал я мужчине, который снова упрятал под клеенку руку. — Садитесь ко мне.

Он, ничего не говоря, пересел. И я успел обнаружить, что он без кистей обеих рук. Я долго не мог отвести оторопевшего взгляда от пустых концов его рукавов.

— На каком фронте, товарищ, угораздило? — спросил я, чтобы побороть смущение.

— Партизанил, — коротко и четко ответил он, давая понять, что дальнейший разговор на эту тему для него нежелателен. Он стал смотреть мимо меня куда-то в окно темно-карими проницательными глазами. Его сухое, мускулистое лицо говорило о большой внутренней силе и выдержке.

Я подозвал другую официантку, строгую пожилую женщину. Она чинно осведомилась, что будем заказывать. Я слегка кивнул своему соседу, уступая ему первенство. Он заказал то же самое, что и первый раз.

— Рубль шестьдесят, — сказала официантка и посмотрела выжидающе.

Повторившаяся сцена меня несколько озадачила. Сосед полез за деньгами. Он вынул из кармашка культю с зажатой в ней трешницей, протянул официантке.

Когда официантка ушла, мы поговорили с соседом о весне, о севе, коснулись тех невинных тем, которые становятся предметом разговора двух незнакомых людей. Но во время беседы меня мучила мысль, что где-то мы уже встречались.

Нам принесли ужин. И я слова готов был вспыхнуть от негодования, потому что официантка поставила мне, как и принято в ресторане, маленький графинчик с водкой и рюмку, а соседу двести граммов в граненом стакане. Но он, поняв мое намерение, остановил меня:

— Все в порядке.

А потом, повернувшись к официантке, спокойно и тихо произнес:

— Извини, Сергеевна, вышло недоразумение. Я просил не водки, а любое третье — кисель, компот…

Официантка вначале, кажется, растерялась, а потом с веселым удивлением изрекла, убирая стакан и возвращая лишний рубль:

— Ты, Кузьма, уж не в святые ли записался?

Тот усмехнулся: нашло, мол.

Мой сосед споро управлялся с ужином. Он держал вилку в правой культе, а левой прижимал к столу поставленный на ребро кусок хлеба. Сидящие в ресторане украдкой поглядывали в сторону нашего стола, но инвалид к этому был привычно равнодушен.

Официантка принесла на блюдечке стакан компота. Она явно хотела о чем-то спросить Кузьму, но раздумала.

Тот взял с блюдечка компот и поставил перед собой на край стола. А потом, убрав руки под стол, нагнулся и зубами приподнял его вверх, но тут же поставил на место, смущенно посмотрел на меня:

— Извини, дурацкая привычка молодости…

И тут я вспомнил, где мы с ним встречались. Это было сразу после войны в Саранске, куда я приехал после демобилизации. Иду, задумавшись, по Московской улице в полинялой солдатской гимнастерке и кирзовых сапогах. Возле моста меня остановил сильный, волевой голос:

— Товарищ офицер! Не обойдите вниманием жертву кровавой войны! Вы тоже фронтовик и человек.

В тени тополя человек в замасленном кителе. Чувствую, меня, словно магнитом, тянет к нему. И не хочется проявлять слабость, уступать силе голоса, потому что этот человек не просит подаяния, а требует. В его голосе нет нытья. Это голос командира, привыкшего повелевать.

Я уже тяну руку в карман за деньгами, но все еще не хочу поддаваться силе незнакомца. Ищу повода, чтобы по подчиниться ему, чтоб оправдаться перед собой. Я не дам ему денег: он специально назвал меня офицером! Он же видит, что я в солдатской форме. Льстит. Я вынул из кармана пустую руку. Теперь, когда я почувствовал, что освободился из-под влияния этого голоса, я увидел, что у человека из рукавов торчат, как рогатины, обрубки рук.

На другой день я зашел в «забегаловку» выпить кружку пива, чтоб спастись от жары, и не успел расположиться за столиком, как увидел обладателя командирского голоса. Опустив полупустые рукава вниз, он вцепился зубами в край кружки и с жадностью процедил сквозь них пиво. Поставив пустую кружку, он долго и испытующе, не чувствуя никакой неловкости, смотрел на меня. Потом спросил с оттенком покровительства:

— Давно в Саранске?

Мы разговорились. Я угостил его пивом. Восприняв это как должное, он с удовольствием выпил, а потом заказал водки. Мне стало не по себе: сейчас я буду пить на его нищенские деньги. Стал отказываться. Но он вдруг с обидой, не допускающей никаких возражений, произнес:

— Эх ты, благодетель. Порадел инвалиду, А я, значит, хуже тебя? Я не человек?

Мы выпили. Вспомнили войну, узнали, кто где воевал. Он, оказывается, женат, дочке второй год, но давно дома не был — забродяжничал. Деньги добывать для него ничего не стоит, но это не радует…

— Думаешь, сколько я вчера заработал? Двести рублей за присест, а в день иной раз — полтыщи. Только для этого мне надо обязательно выпить стакан водки. Трезвым лучше не садиться!

По тем временам полтыщи рублей — это месячный заработок рабочего. Все деньги, конечно, пропивает. Изъездил всю страну, но нигде подолгу не задерживался.

— Надо тебе добраться домой, — говорю я.

Он понурил голову. На загорелом, обветренном, словно продубленном, лице застыла боль:

— Никто там меня не ждет. Кому я нужен. Давай-ка лучше выпьем.

Я смотрел на крупные волевые черты и удивлялся: почему он стал бродягой?

Он снова предложил выпить. Я было хотел угостить его. Но не тут-то было! Угощать будет он. Так он решил отомстить мне за мою нечуткость.

Изрядно захмелевшие, прощаясь, мы обнялись и расцеловались, огорченные тем, что вряд ли когда-нибудь встретимся еще.

Я долго не мог заснуть тогда, растревоженный судьбой этого человека, и пришел к выводу, что согнула его не война, а личная трагедия. Слишком большая обида на людей звучала в его словах и слишком дорого ему было мое сочувствие.

Вскоре я уезжал, уже не помню куда, и, спеша на поезд, на перроне чуть не наступил ногой на лежащую на краю мокрого тротуара офицерскую фуражку. Возле нее сидел сгорбленный человек. Я еле узнал в нем своего знакомого. Шел моросящий дождь, с крыши лилась вода, и грязные брызги летели в пустую фуражку. Кузьма сидел, сжавшись, не обращая внимания на спешивших людей. Я поздоровался, он не ответил, глядя на меня невидящими глазами.

И вот я снова смотрю на него и еле узнаю. Кузьма сильно изменился. Черные густые волосы стали прозрачно-пепельными. Широкие плечи ссутулились и поникли. Глубокая морщина перечеркнула ровный смуглый лоб. Пожалуй, одни глаза были прежними: они подавляли собеседника застывшей, тяжелой болью.

Я не стал напоминать ему нашу давнишнюю встречу. Мало ли с какими людьми приходилось Кузьме столкнуться в те бесшабашные, кочевые годы? Хотелось спросить: что с семьей? Вернулся ли он к ней? Но не было слов начать этот разговор. Командированные соседки поужинали и, проходя мимо нашего стола, с состраданием смотрели на Кузьму. Но когда одна из них жалостливо покачала головой, я заметил, как заходили желваки на его скулах.

К вечеру следующего дня я добрался до Лаймова. Это большое мордовское село с двумя улицами: одна, длинная, растянулась километра на два вдоль Мокши, вторая — короткая, широкая — разделяет первую, создавая своеобразную площадь и центр. Я шел по селу и любовался чудесной картиной: за могучими соснами, подступающими к огородам, медленно плыло красное распаренное солнце. Утопая в гуще леса, оно полнило улицу мягким, замирающим светом. Стояла необычайная тишина: дневной гомон угас, а вечерние хлопоты еще не наступили.

Я быстро нашел медпункт — небольшой аккуратный домик из силикатного кирпича, но не решался тронуть калитку. На крылечко неожиданно вышла девушка в легком ситцевом платье. Она, не заметив меня, закинула руки за голову и любовалась закатом. У меня замерло сердце: это же она, Люда! Те же пышные, небрежно брошенные на тонкие плечи волосы, то же округлое, нежное лицо с огромными глазами.

— Здравствуй, Люда! — тихо сказал я. Она, слегка вздрогнув, обернулась.

— Здравствуйте, — и, улыбнувшись, сказала: — Вам, очевидно, мама нужна.

Я представляю, какой у меня был вид, если девушка залилась звонким смехом.

— Мы очень похожи!

— Конечно, мама!

Я все еще не отрывал восхищенного взгляда от девушки. Так похожа, так похожа…

— Мама сейчас дома, — девушка продолжала рассматривать меня с озорной улыбкой. — Пойдемте. Я вечерами помогаю ей убирать помещение.

Мы молча шли по заросшей травой улице, мимо сидящих под окнами старушек.

— Мы с твоей мамой вместе воевали… — сказал я тихо.

Девушка замедлила шаг.

— Воевали? Она мне никогда об этом ничего не рассказывает…

«И, может, хорошо делает», — подумал я, ругая себя за нечаянно сорвавшиеся слова.

— Ты, конечно, еще учишься в школе?

— Ага… Кончаю, — кратко произнесла она, глядя перед собой. Ее щеки отливали свежим загаром, глаза были полны внутреннего, трепещущего света. («Воевали… Расскажите…» — вертелось у нее на языке: это я чувствовал.)

— Большой выпуск? (Вопрос не нравится. Можно было спросить что-нибудь посерьезнее. Но говорить надо: волнение овладевает мной.)

Девушка тоже говорит односложно:

— Нет, небольшой. Двадцать человек.

Явно она думает о другом. Я вижу, что ей страшно хочется узнать обо всем, это не просто интересно. Это же мамина молодость. Но о чем спрашивать незнакомого человека? И как? Мы повернули к деревянному дому с шиферной крышей. Перед самым входом в новые рубленые сени меня что-то остановило.

— Я подожду здесь.

— Почему? Пойдемте, пойдемте!

— Нет. Нет. Предупредите маму, потом я зайду.

С замирающим сердцем я остановился у дверей. Еще не захлопнулась дверь, донесся радостный голос девушки:

— Мама, к тебе гость из Саранска.

В ответ тревожно и взволнованно:

— Гость? Где же он? И кто это?

— Не догадываешься? Он с тобой на фронте был. Я сейчас его позову.

— Нет, Леночка, нет! Погоди!

В открытое окно я заметил заметавшуюся женскую тень. Неловкость сковала и меня. Неужели двадцать пролетевших лет не стерли в наших сердцах того волнения, что согревало нас в первую встречу?

Я шагнул в сторону от калитки, чтоб привести в порядок разволновавшееся сердце.

Кроваво-красный закат, игравший в Мокше, остановил меня. Вечерний ветерок потянул от реки свежим воздухом. Я вздохнул глубоко и постоял несколько минут у реки, прикрыв глаза. Двадцать лет… Медсанбат… Худенькая большеглазая санитарка… Почему сотни встреч, событий, радостный, тревожных, горьких, тысячи километров журналистских странствий не затуманили вас?

«Чудак ты, Ярцев, — обругал тут же я себя. — У нее своя жизнь, своя семья. У тебя то же. Ничего нельзя ни изменить, ни исправить, ни вернуть…»

Я снова подошел к дому Вельдиных и, не останавливаясь, направился к двери. На мой стук никто не ответил. Я постучал настойчивей. В комнате послышались тихие шаги. Вот они совсем близко. Передо мной стояла Люда, медленно опуская ладонь вниз, будто гладя ею дверь. Она держалась спокойно, лишь губы слегка дрожали: