Подземный гараж

Словом, выбрала я не ту квартиру, потому что подсознательно была во мне мысль об общем будущем, хотя и неизвестно было пока, с кем, и вторая комната долгое время стояла пустой, я там лишние вещи хранила. Коробки, изношенную одежду, всякие электрические приборы, с которыми я не знала, что делать. Вот придет день, когда избавляются от ненужных вещей, сказала я ему, и тогда эта комната станет жилой, и будем мы ее называть не свалкой, а твоей комнатой. Ты ведь поможешь мне все вытащить? Конечно, сказал он, и в самом деле помог.

На улице сидели цыгане, заняв выброшенные стулья, огромные такие мужики, кричали на тех, кто пытался что-нибудь унести из груды старья: не видишь, что ли, это уже наше, — и быстро переводили взгляд на открывающуюся дверь подъезда. Это нам очень пригодится, начальник, говорили они, увидев негодный и удивительно безвкусный торшер, который еще отец мой купил, а я все не решалась его выкинуть, потому что для отца он был вроде индикатора, показывающего, люблю ли я еще своих родителей. Нормально работает, спрашивал он, когда был у меня. Он подходил ко мне сзади и предлагал помассировать мне шею, если болит, и шея как раз болела. Я боялась этой близости, хотя уже не так, как в детстве. Что-то от него исходило такое, что не должно исходить от отца. Нормально работает, спрашивал он, и я отвечала, да, нормально, и из моего ответа он делал для себя вывод, что я все еще ценю отношения с родителями, отношения, которые он считал уникальными, а отношения между нами, то есть между ним и мной, совершенно особыми, себя же — таким человеком, таким мужчиной, сравниться с которым очень трудно, почти невозможно, и он ужасно жалеет, что тем самым он исключительно высоко поднял планку для любого мужчины, который захочет ко мне приблизиться. Здоровская вещь, начальник, кричали цыгане, и что они помогут снести и другие вещи. Спасибо, не надо, сказал он, там еще на один раз всего.

Это стало — нашей квартирой. Я так и говорила, наша, и старалась не говорить, пойдем ко мне, а только: к нам. Но он никак не мог привыкнуть к этому, все время говорил, к тебе, или у тебя, а потом смущенно поправлялся: ну, к нам, или: у нас. Пойдем к тебе, говорил он, когда мы были с кем-то, и тут же поправлялся: то есть к нам. Ладно, говорили друзья, которые, конечно, точно знали, что это «к нам» для него означает совсем другое, потому что у него есть место, где он постоянно живет с другим человеком, и только время, остающееся от того, другого места, посвящает этой квартире. Мы наконец уходили, дома что-то еще оставалось после Пасхи, ветчина, ветчины я купила с запасом, потому что думала уже не только о себе, но и о нем, и эти мысли увеличивали количество покупаемой ветчины не вдвое, а вчетверо, впятеро, хотя Пасху я все же проводила в одиночестве, как и остальные праздники. И тут даже не помогало, что он говорил: перед праздником один день пускай будет — наш праздник. Потому что день перед праздником не был праздником, а был всего лишь таким же днем, как и все другие.

Он никогда не хотел жить со мной. Хотя тогда я не знала этого. Да и как я могла бы почувствовать тогда, что он этого не хочет, если я столько жила без него — и теперь не могла представить иначе, как только с ним, только вместе. Логично было или, по крайней мере, выглядело логичным, что он тоже этого хочет, поскольку там, где для него было «у нас», там, в другой квартире, он чувствует, что ему чего-то не хватает. Это «что-то» — не шкаф, не какая-то одежда, не кровать, не стол, не телевизор и не бритва, — все это там было. Не хватало ему чего-то такого, что он мог бы получить лишь от человека, который живет рядом с ним, но этого он как раз и не получал. Он в сердце ему был готов влезть, как он говорил, чтобы достать оттуда, даже силой, если не выходит по-иному, достать то, чего ему не хватает. Но силой из сердца ничего нельзя достать. Другой, тот, кто рядом с ним, лишь морщился и вскрикивал, мол, осторожней, больно ведь, или: бьется не так, когда ты там хозяйничаешь, в сердечных камерах. Нечего тебе там копаться, а рыбные консервы, маринованные огурцы — это все в кладовке. И он отдергивал руку и смотрел испуганно, как ребенок, когда кто-то из взрослых заметит, что он собрался вставить шпильку в электрическую розетку, и заорет на него. Так он и сидел испуганно, годами, и время от времени снова пробовал что-то сделать украдкой, вдруг тот, другой, как раз отвернется, и в этот момент он что-нибудь достанет себе из другого сердца, — но каждый раз его одергивали. Прекрати, слышишь ты, прекрати, я же говорю, больно.

И так лето за летом, зима за зимой, весна за весной, много раз открывались и закрывались облачные двери, кто знает, сколько раз овевал свежий ветер деревья в лесу, гладил шерстку диких зверей, — и тогда он сказал себе, все, хватит, надоело сидеть мне и ждать чего-то, соберусь-ка я с силами, заиграю на своей волшебной свирели, созову своих помощников, упакую в узелок еды на три дня и отправлюсь по белу свету искать счастья-удачи. Отправлюсь, как третий, меньший сын бедного землепашца, сын, на которого все уже махнули рукой, а прежде всех — сам землепашец, мол, никчемный совсем парнишка, и ростом не вышел, и щуплый какой-то, и уж до того неловкий, что вместо пшеницы ноги себе режет серпом, вместо гвоздя по пальцам своим попадает, а если ничего не делает, то сам об себя спотыкается, так говорил этот крестьянин.

Я любила, когда он мне что-то рассказывал, это было для меня словно обретение покоя. Я лежала, положив голову ему на плечо, слыша, как бьется его сердце, то неспешно, то ускоряясь. И мне казалось, будто это похоже на шаги, шаги самого младшего крестьянского сына. Пойду я по белу свету, говорил он, как самый младший сын бедного землепашца, пойду в тридевятое царство, через леса и моря, через горы стеклянные, и вскарабкаюсь по травинке, что до самого неба растет, и спущусь по корню, что до сердца земли уходит, и отыщу королевну, которая станет украшением моего царства. Если надо, отсеку дракону все головы, и все его лапы, и все его хвосты, и залью пламя у него в поганой глотке, и если понадобится, изрублю в куски черного рыцаря, и выпущу кровь у князя тьмы, и утоплю в омуте Бабу-ягу, и прогоню прочь злую мачеху — и в конце концов завладею сердцем, которое бьется в груди королевны, запертой в неприступной башне.

И все так и случилось, сказал он. Отправился он по белу свету и пришел наконец сюда, ко мне, и так грозно махал мечом, так стучал сапогами коваными, что я не могла удержаться от смеха, когда его увидела. Еще бы: идет по улице и руками машет, а кругом люди по своим делам торопятся. И чего это психов стали нынче выпускать на свободу, ворчали прохожие, страшно на улицу выйти. А шофер автобуса, когда увидел его на остановке, крикнул, эй, мол, с мечом на общественном транспорте не положено. А он в ответ: плевать мне на общественный транспорт, я на коне езжу, верхом, а общественный транспорт пускай хоть совсем прогорит, по крайней мере, коню не придется дышать бензиновой гарью. Понятно, сказал шофер — и на всякий случай позвонил в полицию, но там как раз расследовали теракт, какой-то человек взорвал самодельную бомбу в учреждении, сколько жертв — еще неизвестно, коммерческое радио и телевидение соревнуются, кто назовет число побольше, покажет сцену пострашнее. В городе столько бандитов, жуликов, готовых за какую-то мелочь до полусмерти избить одинокого старика, полно ревнивых мужей, которые того и гляди убьют всю свою семью, всяких аферистов, пьяных водителей, которых не остановит ни красный сигнал светофора, ни пешеходный переход. В общем, не нашлось в полиции свободного человека, которого можно было бы сюда прислать, да и вообще это не преступление, нет у нас закона, который запрещает ездить на коне и с мечом. Посоветовали шоферу позвонить в психбольницу на горе Тюндер, потому как, судя по всему, тут не наручники и не изоляция нужны, а просто успокоительный коктейль. А еще если есть деньги, то не помешало бы какое-нибудь основательное обследование, какой-нибудь новый метод психотерапии, а полицию нечего дергать из-за чепухи. У шофера телефона больницы на горе Тюндер не было, так что он махнул рукой и уехал. Не может он стоять тут бесконечно, у него график. Кто-нибудь еще накатает телегу: посмотрит в Интернете, когда он должен быть здесь, когда там, на этой, на той остановке, а он вот уже на десять минут опаздывает, и снимут с него премию, потому как общественный транспорт и без того на ладан дышит, начальство ждет не дождется повода, чтобы лишить водителей премии, которая вообще-то полагается им по праву.

Так он и шел, размахивая руками, и никто не подумал встать у него на пути, я же смеялась и говорила, ну иди же скорей, милый, убери свой меч в ножны, нет тут ни драконов, ни саблезубых тигров, ни черного рыцаря, ни Бабы-яги, я всех их разогнала к чертям собачьим. Что-что, бормотал он смущенно, разогнала? Ну да. Ты разогнала? Я разогнала. Нехорошо это, неправильно ты поступила, это моя задача, для этого я ведь и пришел. Но и ты пойми меня, я столько лет ждала, ждала, даже ждать устала, не могла я уже оставаться со всеми этими чудищами, в глубине сырых и неудобных пещер. Не нравились они мне. А они всё приставали, мол, люби, люби нас, да я и сама видела, как тяжело им жить нелюбимыми. Они же просто сохли в бездонной пропасти нелюбви. Кого-то и прогонять не надо было, от боли он сам сбегал, кого-то приходилось-таки выгонять, если он уходить не хотел или не мог, сил не было.

Ладно, ладно, нравится мне твой ответ, и счастье твое, что назвала ты меня бабуленькой, сказал он. Ты что, не называла я тебя бабуленькой, перебила я его. Не перебивай, это сказка такая, сказал он, а ты в сказке так меня и назвала, и я не обиделся, потому что обиделся бы я, если бы ты меня дедуленькой назвала, ведь тогда я бы подумал, что ты считаешь меня стариком, из-за разницы в возрасте. Да мне и не кажется, что ты намного старше. Ты точно такой же, как я. Мы с тобой как будто ровесники. В самом деле, спросил он удивленно, и расправил плечи. Ну конечно, кто на нас смотрит, наверняка думает: эти двое просто созданы друг для друга, и никому не придет в голову, мол, начальник и секретарша, врач и медсестра, профессор и студентка или старый король и невеста его сына. Вообще не понимаю, что тут сравнивать, при чем тут различия в возрасте…

Опять мне по душе твой ответ, сказал младший сын бедняка землепашца, и еще раз повторил: твое счастье, что не назвала меня старым дедушкой. Я думала, он наконец уберет в ножны свою грозную саблю, но нет, он все размахивал ею, сверкающая сталь сыпала искры, так что я иной раз закрывалась рукой, когда пучок лучей попадал мне в глаза. Он был герой, а герой не может убрать оружие куда подальше. Если нет дракона, острой саблей своей он рассекает воздух, уничтожая дистанцию между нами. Он подходил все ближе и ближе, ни быстро, ни медленно, в самом хорошем темпе, и наконец в прах рассыпались последние метры. Я же чувствовала, что очень уже жду его, не знаю даже, сколько времени жду. Я словно всегда его ждала, с тех пор как вообще стала чего-то ждать; мне казалось, будто я жду его вечно. Потому что само время словно бы появилось лишь тогда, когда я начала ждать.

Конечно, и раньше случалось, что кто-нибудь ради меня готов был отправиться на подвиги: раздавался стук в ворота, и привратник, само собой, открывал. Что надо, спрашивал он. Подвиг совершить ради принцессы, слышалось из-за ворот. Привратник, выглянув, сразу видел, чего претендент стоит, но пропускал. Ступай, говорил он, ступай, рыцарь, хоть ты и сам не ведаешь, за что берешься, но — ступай, а я и ворота не стану закрывать, знаю, ты через пару минут убежишь без памяти, а там — ищи ветра в поле. Именно так все и происходило. Очень уж никчемные рыцари мне попадались, маменькины сынки, а не рыцари. Саблю купят на деньги отца, перед отъездом посидят на коленях у матери, чтобы сил набраться. Перед тем как выхватить саблю из ножен, пожуют испеченную бабушкой погачу[1], а то, вместо погачи, вытащат из рюкзака пирожное с кремом: по дороге на подвиг заскочили в кондитерскую. До того были они никудышными, что не то что с драконом, а с воспоминанием о драконе не смогли бы сразиться.