Южный Календарь (повесть и рассказы)

Дым

Отцветал дрок. Марина, сложив руки на груди, стояла на плоской крыше бывшей крюйт-камеры, затянутой липкой повителью. Когда-то здесь держали боеприпасы, а теперь пансионатские овощи. Справа у самого подножия маяка на бордовой скамейке за голубым столом смотритель дядя Коля пил пиво и ел вяленых бычков. Жирный запах рыбы долетал до нее и нелепо смешивался с пряным ароматом желтых цветков дрока. Она поморщилась и снова стала смотреть перед собой, где по косо лежащим плитам, точно пленка, расстилались волны, разбитые до берега метров за двадцать пять – там, где края этих плит круто уходили под воду. Еще правее на парапете из вылущенного ракушечника сидел в старомодной панаме Алексей Михайлович, профессор биологии, о котором было известно, что вот уже лет тридцать пять каждое лето он приезжает сюда из Питера на две недели. На душе у Марины было скверно. Утром на пляже один парень, когда она закурила, сказал, что с курящей женщиной целоваться все равно что с прокаженной. Это слышали его молчаливый друг, ее двоюродная сестра Вика и Шурик из Днепропетровска. По выражению молчаливого друга сложно было понять, какого он мнения о поцелуях с курящими женщинами, между тем он-то и подносил зажигалку, а Шурик из Днепропетровска был занят своим приемником, по которому на украинском языке передавали подробности взрывов в лондонском метро. Он был так безразличен, этот Шурик, что Марина испытала к нему почти благодарность. Вика выразила презрение обидчику всеми доступными способами, но, хотя тоже собиралась закурить, после этих его слов сделала это не сразу, а сидела некоторое время молча, зло поджав губы и разбрасывая песок дужкой солнцезащитных очков. Некурящий парень им нравился обеим, и теперь они сосредоточенно пускали дым, униженные и как бы заранее отвергнутые. «Невозможно, значит, курящей женщине заслужить внимание такого мужчины?» – спросила Вика нехорошим голосом. «Боюсь, что так», – ответил он со своим расслабленным смехом, но не дружелюбным, а каким-то обращенным внутрь, служащим только для самого себя. Поэтому и непонятно было, то ли он тактично прикрывает угаданную истину, то ли иронизирует над самим собой. Все замолчали.

А незадолго перед этим отчаянно визжала двухлетняя девочка, которую родители окунали в прохладную волну, и под этот трогательный визг он рассказывал, что граф Анжуйский Готфрид имел обыкновение украшать свою шляпу веткой дрока, отчего и созданная им династия английских королей получила название Плантагенетов. Никто, кроме Шурика, ничего не знал об этой династии, но все равно было интересно и загадочно, и обе они слушали его развесив уши. Ричард Львиное Сердце тоже был членом династии, заметил Шурик, и он-то уж не позволил бы сарацинам терзать свою столицу бомбометанием. Все это сейчас промелькнуло у Марины в голове. «Сволочь», – подумала она, но как-то вяло, почти плаксиво, так, что ей самой это не показалось. Она вздохнула, сошла по ступеням погреба, согнувшись под ветками дрока, и, обсыпанная желтыми благоухающими цветами, приблизилась к голубому столу. Некоторое время молча смотрела за тем, как дядя Коля толстыми пальцами чистит бычков, на их черную, припудренную солью кожу, смотрела на массивный татуированный якорь повыше левой его кисти, на мокрый след от кружки на столешнице, потом сказала:

– Дядя Коль, я курю…

– Ну и дура, – мгновенно отозвался дядя Коля, даже не посмотрев в ее сторону. – А я вот не курю, а тоже все равно дурак, – задавил он свою фамильярность тромбоновым голосом. – А что? А? Что? – Он заворочался своим грузным телом, но амплитуда его поворотов была ничтожно мала, как у заржавевшего механизма пусковой установки – только на десять процентов оси, оставленных ему еще ржавчиной. Марина присела с краешку, сложив руки на коленях. Наблюдать за дядей Колей было весело и приятно.

– Да мне тут один сказал, – прыснула она, – что целоваться с курящим человеком противно.

Они сидели под маяком и смотрели на море, которое за линией прибоя трепало розовый детский матрас, утащенный утром во время шторма.

– Разве можно человеку говорить такие вещи?

Дядя Коля покосился на ее страдающую интонацию процентами тремя доступной ему амплитуды, оторвался от бычков, облизал жирные пальцы и, обозначив поворот к профессору биологии еще градуса на два, крикнул своим покрывающим волны басом:

– Михалыч, женщина человек или нет?

– Хромосомы такие же, – ровным невозмутимым фальцетом отозвался профессор, не отрывая глаз от газетного листа, – значит человек.

– Тогда нельзя, – двинул шеей дядя Коля и уставил на Марину свои идеально круглые, выпуклые, как у бычка, глаза. – Слушаешь ты дрянь всякую, – уже мягче, сочувственно добавил он, имея в в виду не то слова, не то человека, их произнесшего. – Дай-ка пакет там стоит.

Она ухватила за рваный край целлофановый пакет и, поддерживая его под дно, перенесла на руках через стол в лапы дяди Коли. Солнце скользнуло к горизонту за полог сиреневых облаков. Через восемь минут высоко над их головами обезжиренное небо коротко дважды вспыхнуло почти белым светом. Только сама гигантская лампа-тамбур светилась густо, ярко-желто, как миндальная семечка, или, пожалуй, как недозревший абрикос, а на восемнадцать миль во все стороны посылала свет бледный и бесцветный.

Побелка башни, с которой едва соскользнул шафряный загар заката, засияла лимонным оттенком заработавшего тамбура, и на этой гладкой, светлой, покатой поверхности сумерки теперь во время вспышек прятались только в глубоких прямоугольниках окон, смотревших на море и почему-то заложенных кирпичом.

«Сволочь», – еще раз подумала Марина, но на этот раз задорнее и веселей, и вспомнила, как вчера Вика сказала о его руках: «Настоящие мужские руки». Правда, сказала еще до того, как владелец мужских рук изрек свой суровый приговор. Но если курящие женщины могли быть предметом сомнений и споров, то про руки – это была правда. Поросшие черными, густыми, чуть вьющимися волосами, они казались способными обнаружить силу или подарить нежность, в зависимости от того, куда влекли обстоятельства их хозяина, и выглядели золотистыми на загоревшей коже. В сущности, два эти выражения, а именно, «сволочь» и «настоящие мужские руки», соединившись, вкупе с некоторыми не столь яркими вехами сознания и чувства, и привели к тому, что случилось вскоре.

Его комната была второй от крюйт-камеры, осененной кустом дрока. Марина видела, как после ужина молчаливый друг упругой походкой спортсмена ушел по берегу смотреть сухогруз, который выбросило на скалы у Джангуля, а Андрей завалился на кровать с книгой. Она распотрошила папиросу «Ялта», высыпала из спичечного коробка чуть-чуть травки, смешала с табачной крошкой и аккуратно засыпала в пустую гильзу, свернув кончик косичкой. Веселый дымок взвился в душно-душистых зарослях, сверху свет маяка двумя короткими вспышками накрывал свое «подлунное» пространство. «Смешной маяк, – мелькало у нее в голове, – смешной свет ты даришь людям. А корабль-то сел на скалы. Ха-ха. А мы целоваться-то и не будем. Ха-ха. В губы только с любимым. С любимыми. Сволочь. Сволочь. Сволочь. Я тебе покажу!» Потом потыкала конец окурка в мягкую пыльную землю у нежного корня тамариска, вышла на берег и по его кромке медленно побрела к пансионату, похрустывая тонкими хрупкими ракушками, налитая веселой злостью.

Дверь в его комнату была открыта, в нее сонно посапывало успокоившееся море. Она перешагнула через мачту от серфа, закрыла дверь, сбросила сандалии и несколько времени привыкала к темноте. «Покурим», – тихонько сказала она, когда поняла, что он проснулся. Кровать оказалась узкая, неудобная, с ленточной плетеной сеткой, как гамак; она сбросила матрас на пол и задернула штору у двери и занавеску на окне.

Когда он, в перерывывах между ласками, пытался что-то сказать, она зажимала его опухшие губы маленькой шустрой ладошкой, и все повторялось сначала. «Тихо, милый, тихо, – приговаривала она, – я сегодня еще не курила». «Зажги глаза», – удалось все же выговорить ему. Она засмеялась и деловито сказала: «Не сейчас».

Утром нигде он ее не видел, днем тоже ходил смотреть на сухогруз, выброшенный на скалы у Джангуля, на обратном пути набрел на поле лаванды и принес с собой букет. Вечером побрился, надел чистую гавайскую рубашку и пошел в Оленевку, в единственное кафе с танцполом, где собирались серфингисты, дайверы и даже девочки из Херсона, – словом, все приезжие в это место, обещающее стать модным курортом.

Она сидела с Романом и его друзьями и еще с какой-то девочкой, которую он видел раньше пару раз, но знаком не был. Она его заметила, но даже не кивнула. Роман, напротив, приветливо взмахнул рукой, однако приглашающим жестом это не было. Ее рука лежала у Романа на плече, правая грудь на его левой лопатке, между ее пальцев от алого кончика тонкой длинной сигареты строго вверх исходила фиолетовая струйка, расходясь и сходясь, как косичка. Она курила. Когда проходила мимо его столика в уборную, он придержал ее за руку повыше кисти и насмешливо спросил:

– Что же мне теперь делать?

– Спроси у дяди Коли, – так же насмешливо посоветовала она. – Все-то он знает, наш дядя Коля.

– Дядя сегодня на смене, сидит на своем маяке. Маячит. Может, мне начать курить?

– Не стоит, – сказала она уже серьезно и оглянулась на своих. – Еще сгоришь. Спасибо за лаванду. Где ты ее нашел?

Он сделал рукой неопределенный жест, подошел к стойке и попросил пива. Вошли три подружки и расселись неподалеку от бара. Одну из них он тут же пригласил танцевать. Через несколько тактов она сняла руку с его плеча, небрежно вытянула заколку, и ворох светлых волос окатил ее плечи и защекотал его ноздри. Он забрал заколку из ее пальцев, сунул ее в задний карман джинсов и привлек к себе, не особенно заботясь о ритме тех движений, которые положено было совершать. Несколько раз она поднимала к нему лицо, и он слышал запах перегорелого табака. Он сунул пальцы правой руки за пояс ее джинсов, она нежно, но остро укусила его в плечо.

– Ваши волосы, – прошептал он в приливе какого-то глупого раскрепощающего веселья, – пахнут дымом костра, ветром дальних дорог…

Он хотел сказать еще, что тут рядом, на мысе Тарханкут, с восемьсот шестнадцатого года горит маяк, освещая путь отважным капитанам, что в любую погоду и при любых политических режимах маяк зажигается и погасает в одно и то же время, и что можно, пожалуй, еще найти любовь на краешке земли в начале третьего тысячелетия. Но она отстранилась и, держа его корпус на вытянутых руках, довольно долго и изумленно смотрела в его лицо.

– Ты что, дурак, что ли? – произнесла, наконец, она. – Мои волосы пахнут духами шанель номер пять… – она покачала головой, а потом помотала ей, дабы ароматы, которые таили внутри себя не до конца распущенные пряди, сделались явственней. – В вашем возрасте пора бы уже научиться различать запахи.

Теперь уже он поджал губы, как Вика на пляже. Танец продолжился, но без прежней обещающей страсти, в плечо его больше никто не кусал и живота его больше не касались мягкие острия высокой трепетной груди.