Миграции

27

НА БОРТУ «STERNA PARADISAEA», ЮЖНАЯ АТЛАНТИКА.

СЕЗОН СПАРИВАНИЯ

Эннис застает меня спящей среди писем, я без сил, потому что меня рвало почти всю ночь. Он, впрочем, устал куда сильнее, чем я: боролся с волнами и творил чудеса. Сейчас качки не чувствуется — видимо, он бросил якорь.

Я подвигаюсь, чтобы он мог рухнуть на твердый матрас. Каюта с низким потолком и тесными стенами вызывает клаустрофобию, но мне хорошо оттого, что он рядом.

— Где мы? — спрашиваю я.

— Полагаю, остался день или около того. Иди посмотри.

— Ты здорово вчера справился. Повезло мне, что я тебя встретила, Эннис Малоун.

Он улыбается, не открывая глаз:

— Все выслеживаю свой Золотой улов, детка.

А ты тут что делаешь?

Я молчу.

Эннис приоткрывает глаза, бросает взгляд на письма, на которых я лежу:

— Интересно, муж твой знает, как сильно ты по нему тоскуешь?

Сердце сжимается. Если не знает — в этом моя, и только моя вина.

— Тоска от разлуки, — замечает Эннис.

— Знаешь по опыту?

Он слегка улыбается:

— Да.

«Я никогда тебя так не ненавидел».

— А с твоей женой… — говорю я, не совсем понимая, что хочу знать: мне нужно хоть что-то.

— Долго все было очень славно, — отвечает он. — И просто.

— А что потом?

Эннис переворачивается на спину, смотрит в потолок.

— Сирша ее зовут, — говорит он. — В тридцать шесть лет ей поставили диагноз: болезнь Гентингтона.

Эннис смотрит на меня и будто бы подается вперед, чтобы утешить меня в моем потрясении и печали, и я ценю его щедрость.

— Она съедает человека. Сирша быстро сдавала и решила, что я должен ее покинуть.

— Почему?

— Потому что у нее в голове было такое особое священное место для нас двоих, она не хотела, чтобы это разрушилось. Не хотела, чтобы я видел ее… сдавшей. Думаю, тут речь о чувстве собственного достоинства. И о том, чтобы наше прошлое осталось нетронутым. Она хотела, чтобы я вернулся в море, чтобы хотя бы один из нас жил дальше.

— И ты вернулся?

— Ненадолго. — Я вижу, как он преодолевает нежелание говорить. Трясет головой. — Я не хотел уходить. Упирался, как мог. Но, наверное, не мог иначе. А она только этого от меня и хотела. Вылечить ее я не мог, дать ей мне больше нечего… Детей она мне не доверила, чтобы я был с ними все время; решила, лучше дать мне свободу, а их отправить к своим родителям.

— И когда она…

— Она еще жива.

Я медленно судорожно выдыхаю:

— Не понимаю.

Эннис поднимается. Во внезапности этого движения читается агрессия.

— Она меня умоляла. Умоляла уйти.

На миг это делается невыносимым. Сердце во мне расколото пополам.

— Ты что вообще здесь делаешь, Эннис? — спрашиваю я. — Ты бросил умирающую жену и собственных детей и поперся с какой-то идиоткой хрен знает куда!

Он отворачивается:

— Ребятишкам-то без меня лучше. Не нужен им сумасшедший папаша.

— Чушь. Ты должен вернуться, — говорю я. — Вернуться к семье. Ты не понимаешь, как это важно — быть с ней рядом, когда она будет умирать, держать ее за руку. А когда ее не станет, ты будешь нужен детям.

— Фрэнни…

Я выхожу из каюты. Пытаюсь удержать снаружи то, что снова заползает внутрь.

Мошки пляшут в лучах фар.

К штурвалу, потом на корму и — ох. Вокруг плавают айсберги, тут же — море из голубого хрусталя и бескрайние небеса снега. Неужели подобная красота все еще существует? Как она избегла нашего разрушительного действия?

В жизни не вдыхала такого чистого воздуха. И все же.

Мешок с футбольной формой у меня в руке.

Босые ноги на снегу.

Запах крови в ноздрях.

ИРЛАНДИЯ, ГОЛУЭЙ.

ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Предсказуемо, что решение я приняла именно в тот вечер, после отмечания второго дня рождения чужого ребенка. Я весь вечер смотрела, как мой муж играет с детьми, вытирает им рты, перемазанные тортом, целует перед сном, когда после захода солнца родители уводят их спать и начинается взрослый праздник. Давняя коллега Найла по Национальному университету, Шэннон, устроила это празднество ради своего малыша, и для меня оно выглядит едва ли не как вручение «Оскара»: фонтаны шампанского, плавучие огни, гости в костюмах и при галстуках. Понятия не имею, откуда у нее столько денег, на университетскую зарплату так явно не разгуляешься. Возможно, наследственные, как и у Найла. В любом случае, мне противно подобное расточительство.

После ухода детей я вдруг ощущаю усталость, и Найл, видимо, тоже; через некоторое время мы сидим у задней двери, несмотря на мороз, и передаем друг другу бутылку «Дом Периньон», которую умыкнули с кухни. Шэннон пришла бы в ужас, увидев, что мы пьем ее шампанское не из высоких бокалов.

— Помнишь наше первое Рождество? — спрашивает он.

Я улыбаюсь:

— В том коттедже.

— Ты сказала, что хочешь его купить и жить там.

— Я и сейчас хочу.

— А ты не думаешь, что мы бы перелаялись, если бы жили там только вдвоем?

— Нет, — отвечаю я, и он улыбается, как будто ответ правильный.

— Домой не хочешь? — спрашивает Найл. — Всех интересных людей на этом торжестве насильно отправили спать.

«Я хочу, чтобы у нас был еще один ребенок», — почти что произношу я, однако осекаюсь.

— Да, пожалуй. А то Шэн притащит кокаин и вообще слетит с катушек.

— Она этим, кажется, больше не балуется, — замечает Найл, отхлебнув. — С тех пор, как малыш родился.

— А, ну конечно. — Понятное дело. — Она, кстати, в хорошей форме. Хамит всем напропалую.

— Бен мне сказал, что ему снятся кошмары о том, как она заглатывает его целиком.

Мы смеемся, потому что это слишком просто себе представить: муж Шэннон, Бен, похоже, боится ее до полусмерти. Тут я замечаю, что делает Найл, и роту меня открывается сам собой:

— Ты что, курить будешь? Найл ухмыляется и кивает.

— Зачем?

— А холодно.

— При чем здесь температура?

— Ни при чем. Просто предлог.

Я смотрю на него в золотистом свете обогревателя.

— Я устал бороться, — говорит он и глубоко затягивается. — Ничем, похоже, ничему не поможешь.

Я выдыхаю:

— Не надо, милый. Не сдавайся.

Ему сейчас очень даже есть о чем печалиться.

Он решил уйти из 388, потому что сердце его разбито, он не в состоянии это больше выносить, — я знаю, что он не добился и половины того, чего хотел. Сбережения наши закончились, то есть обоим придется искать работу. А еще мы сегодня встречались с его матерью, которая холодностью обращения со мной могла поспорить с засыпанным снегом задним двором, в котором мы сидели. Я к этому привыкла за долгие годы, но Найла воротит от ее неизменного высокомерия, ее нежелания признавать, что она ошиблась, когда сказала, что брак наш не продержится и года. Не знаю, почему ему так важна собственная правота, однако важна.

Плюс. Есть еще и Ирис. Это наше непреходящее горе.

— Кури, если иначе никак, — говорю я. — Но не сдавайся и не жди от меня поцелуя.

Он улыбается:

— Я готов часик потерпеть.

Я поднимаю брови.

Налетает порыв холодного ветра, пробирает насквозь, унося все тепло от обогревателя. Внезапно делается темнее, холоднее. Я дотягиваюсь до руки Найла и стискиваю ее: на меня вдруг наплывают недобрые предчувствия.

— Все хорошо, милая? — спрашивает он тихо, тушит сигарету и идет разбираться с обогревателем. А я льну к нему, не отхожу ни на шаг, он снова опускается на стул, берет за руку. — Фрэнни?

— Ничего. — Я качаю головой. — Просто… посиди минутку.

Он остается, мы сидим тихо и неподвижно, пока чувство это не проходит сквозь меня, неведомое и несокрушимое.

Найл выпил, помимо шампанского, порций пять виски, а я всего три, так что вести машину, видимо, мне. Он бросает мне ключи, я их роняю, смеюсь, глядя в его обескураженное лицо.

— Я тебе никогда не обещала, что смогу что-то поймать.

— Да уж, верно, любовь моя.

Смешно, что наступившее молчание заполняет общая мысль, что мы ведь на самом деле вообще ничего друг другу не обещали. По крайней мере, на словах. Видимо, были обещания, данные губами, пальцами и взглядами. Да, таких было много тысяч.

Я включаю обогреватель на полную мощность, минутку мы сидим, держа пальцы в потоке воздуха, — поскорее бы стало тепло.

— Господи всемогущий, — ворчит Найл. — Как мне надоела эта зима.

— И кончится она еще ох как не скоро. — Я пускаюсь в обратный путь, «дворники» едва справляются со снежными хлопьями. Еду медленно, мне плохо видно в темноте, но на этой дороге в это время никогда не бывает машин.

— Тебе понравился вечер, милый? — спрашиваю я.

Он дотягивается до моей свободной руки, сжимает ее:

— Скука была смертная.

— Врунишка. Я видела, как ты хохотал — прямо шампанское из носа выливалось.

— Да ладно. — Он пытается скрыть улыбку. — Было сносно. А тебе?

Я киваю.

И почему-то принимаю решение, что скажу ему прямо сейчас: «Я бы хотела еще одного ребенка. А ты?»

Вместо этого он говорит:

— Мне придется вернуться в 388. И на этот раз я считаю, что тебе не стоит со мной ехать.

Я ошарашена.

— Ты вроде бы говорил, что с 388 покончено.

— Это я из раздражительности, в запальчивости, но ты права. Еще можно что-то сделать.

— Хорошо. Разумеется, я поеду с тобой. А с деньгами как-нибудь разберемся.

Он качает головой:

— Мне кажется, тебе лучше поехать попутешествовать.

— Дорогой мой, да, это всего лишь Шотландия, но и то — путешествие.

Он долго молчит. А потом произносит очень отчетливо:

— Я не хочу, чтобы ты со мной ехала.

— Почему?

— В таком месте «приехал — уехал» не годится. Раз там оказался, там и оставайся.

В машине повисает тишина. Я облизываю пересохшие губы. Спрашиваю спокойно:

— Пока мы там были, я хоть раз уезжала?

— Нет. — Помолчав, он добавляет: — Но я ждал этого круглыми сутками.

Я смотрю на него.

— Дорога, — напоминает он, и я неохотно отвожу глаза.

— То есть на сей раз это ты говоришь, что я не должна с тобой оставаться?

— Фрэнни, я не говорю, что ты что-то должна. Меня захлестывает ярость.

— И чем я это заслужила? — спрашиваю я. — Это что, ловушка? Если я сижу на месте, ты ждешь, когда я уеду, так уж лучше действительно уехать.

Найл медленно кивает. Я ждала чего угодно, только не этого. По телу разливается жар, за ним приходит тошнота. Я глубоко дышу, пока она не отпускает, потом пытаюсь объяснить:

— В ту ночь, когда ты упал в озеро, многое изменилось. Я изменилась.

Он берет меня за свободную руку, сжимает ее:

— Нет, милая, ты не изменилась.

— Я знаю, что ты не скоро научишься снова мне доверять, но…

— Я полностью тебе доверяю.

— Чего ж ты тогда меня не слушаешь?

— Слушаю.

Пульс участился, потому что я не понимаю, о чем этот разговор. Спокойствие Найла меня обескураживает — мое исчезло без следа, костяшки пальцев, сжимающих руль, побелели. Снегопад превратил дорогу перед нами в туннель, образованный фарами.

Ты как-то сказал, что я уезжаю, потому что боюсь, что так нельзя, и ты был прав — оно не помогало, вот я больше и не дергалась никуда. Уже много лет.

Я бросаю быстрый взгляд на его лицо, он смотрит на меня в изумлении.

— Я не то имел в виду, — говорит Найл. — Я имел в виду, что ты боишься признать, в чем истинная причина твоих странствий.