Миграции

— Найл, — говорю я. — Найл, она…

Я поворачиваюсь и бреду назад к нашей машине. Открываю дверцу со стороны Найла, склоняюсь над ремнем безопасности, который он почему-то не снял, расстегиваю, чтобы он мог вылезти, и говорю:

— Давай, нельзя нам здесь оставаться…

И тут я все вижу.

Глаза его все еще открыты.

Они такие дивные, такие переменчивые. Я вижу, сколько в них скрыто разных цветов — багрянец осени, рыжина лесов, крупицы золота от правой фары. А были они густо-карими, орехово-зелеными, черными, как бесконечная ночь.

Черны они и сейчас.

И чудовищны.

Теперь во мне не один человек, а два.

Один — это старуха, которая забирается на его тело. Все суставы ее скрипят и стонут, почти ей не подчиняясь, но она как-то умудряется лечь сверху, притискивает к себе его голову с темными, тщательно расчесанными волосами, прижимается губами к его холодным губам, ощущает запах дыма.

— Не надо, милый, — шепчет она. — Прошу тебя. От него тепла не исходит, но она волевым усилием передает ему свое тепло, вкладывая в это усилие всю себя, пусть возьмет все до последнего атома. Пусть возьмет ее душу. Иначе она оставит ее здесь, рядом с его душой.

Второй человек так и стоит на дороге, потому что безгранично боится всего мертвого.

Проходят часы.

Я уже давно решила умереть тут вместе с ним и с Гретой, но внезапно в голову приходит одна мысль. Стоя на одном месте, цепляясь за остатки тепла, растраченные уже давно, я замерзаю, голые руки и ноги онемели, нос болит, уши жжет, на ресницах — иней от слез.

Мысль такая: футбольная форма. Ее нужно вытащить из багажника Гретиной машины.

— Найл, — тихо зову я с дороги. — Найл.

Хочется дать ему что-то — что-то, что позволит нам расстаться по-доброму, пошлет его духу весть, что я за ним последую, но ничего не придумать, я стою совершенно нагая, лишенная всяческой благодати. Слишком сильно меня пугает то, что недавно было им.

Как он смел умереть здесь, на холоде, столь бес-церемонно? Как смел умереть так, что я не видела, как он уходит? Неужели мы с ним не заслужили последних слов, последних секунд, последних взглядов? Как может мир быть настолько жестоким — настолько жестоким, что позволил ему уйти в одиночестве, без присмотра, пока я растрачивала свою любовь на женщину, которую совсем не знаю? Это невыносимо.

Я стою на холодной земле. Подхожу к Гретиному багажнику, вытаскиваю мешок с формой футбольной команды ее сына. Иду по дороге — одна нога раздроблена и в крови — обратно в мир, к которому никогда ни на миг не принадлежала.

Останавливаюсь на самом краю конуса света от нашей фары. Зарываюсь лицом в мешок и думаю: не уйду, не уйду, не уйду, и в конце концов решение принимает нечто, что гораздо примитивнее и древнее меня. Оно заставляет меня выпустить незримые когти на ногах, повернуться спиной к конусу света и шагнуть в непроглядную ночь на дороге, которая — я это знаю — ведет к одному лишь горю.

Это не любовь, не страх.

Это то дикое у меня внутри, что требует: выживи.