Сила и слава

* * *

В задней комнате Торговой школы женщина читала своим домашним. Две девочки — шести и десяти лет — сидели на кровати, а четырнадцатилетний мальчик стоял, прислонившись к стене, с выражением смертельной скуки.

— «Юный Хуан, — читала мать, — с детства отличался смирением и благочестием. Другие мальчики могли быть грубыми и мстительными, но юный Хуан следовал завету Господа нашего и подставлял другую щеку. Однажды отец решил, что Хуан солгал ему, и избил мальчика. Позднее он узнал, что сын сказал правду и попросил у Хуана прощение. Но Хуан сказал ему: „Дорогой отец! Подобно тому, как Отец наш небесный имеет право наказывать, кого захочет…“»

Мальчик с досады стал тереться лицом об известку, а кроткий голос продолжал монотонно читать. Девочки сидели с блестящими внимательными глазами и впитывали сладость благочестия.

— «Не нужно думать, что юный Хуан чуждался смеха и игр с другими детьми. Но бывали моменты, когда он, взяв духовную книгу с картинками, удалялся в отцовский хлев, покидая круг веселых товарищей».

Мальчик раздавил черного жука босой ногой и мрачно подумал: все имеет конец. Рано или поздно они доберутся до последней главы и юный Хуан умрет у стены, воскликнув: Viva el Cristo Rey![9] Но потом, думал он, появится другая книга — их тайно провозили каждый месяц из Мехико. Если б только таможенники знали, где искать…

— «Нет, юный Хуан был настоящим мексиканским мальчиком, хотя он был более задумчив, чем его товарищи, но когда готовился спектакль, оказывался всегда первым. Однажды его класс ставил в присутствии епископа маленькую пьесу, посвященную гонениям на первых христиан; и никто не был так забавен, как Хуан, выбранный на роль Нерона. Сколько юмора вложил в роль мальчик, которому суждено было погибнуть от руки правителя, более жестокого, чем сам Нерон! Однокашник Хуана, ставший впоследствии иезуитом, отец Мигуэль Серра, пишет: „Ни один из нас не забудет того дня“»…

Одна из девочек украдкой облизнула губы: вот это была жизнь!

— «Поднялся занавес. Хуан был одет в лучший купальный халат матери. Углем ему нарисовали усы, а на голове была корона, сделанная из жестяной коробки из-под печенья. Даже добрый старик епископ улыбался, когда Хуан шагнул к краю импровизированной сцены и начал декламировать…»

Мальчик подавил зевоту, повернувшись к стене.

— Хуан вправду святой? — спросил он, потеряв терпение.

— Он будет им скоро, когда решит Святой отец.

— А они все похожи на Хуана?

— Кто?

— Мученики.

— Да, все.

— Даже падре Хосе?

— Не упоминай его имени, — сказала мать. — Как тебе не стыдно? Это презренный человек. Богоотступник.

— А он мне сказал, что он больший мученик, чем все остальные.

— Сколько раз я тебе говорила, не разговаривай с ним. Дитя мое, о, дитя мое!..

— А тот, который приходил к нам?

— Нет, он не совсем такой, как Хуан…

— Он тоже презренный?

— Нет, нет, совсем не презренный.

Младшая девочка внезапно сказала:

— От него пахло чем-то странным.

Мать продолжила чтение:

— «Предчувствовал ли юный Хуан в тот вечер, что пройдет не много лет и он сам войдет в число мучеников, мы не знаем. Но Мигуэль Серра рассказывает, что в тот вечер Хуан дольше, чем обычно, стоял на коленях, и когда его товарищи стали подтрунивать над ним, как это любят делать мальчики…»

Голос читал и читал. Он звучал тихо, неторопливо, с неизменной кротостью. Девочки слушали внимательно, стараясь запомнить благочестивые выражения, чтобы потом удивить ими родителей, а мальчик снова зевал у стены. Все имеет конец.

Потом мать пошла к отцу.

— Мне так тревожно за мальчика, — сказала она.

— А почему не за девочек? Сейчас всюду тревожно.

— Они обе уже маленькие святые. А мальчик, он задает такие вопросы — об этом попе-пропойце. Жаль, что он был у нас в доме.

— Его бы забрали, если бы мы не дали ему приют. Он стал бы одним из твоих мучеников. О нем бы написали книгу, и ты читала бы ее детям.

— Тот человек? Никогда!

— Ну, в конце концов, — сказал муж, — он продолжает делать свое дело. Я не верю тому, что пишут в этих книгах. Все мы люди.

— Знаешь, что я сегодня слышала? Одна бедная женщина принесла ему покрестить своего сына. Она хотела назвать его Педро. Но священник был выпивши, ничего не разобрал и окрестил мальчика Бригиттой. Бригиттой!

— Что ж, это имя хорошей святой[10].

— Порой ты выводишь меня из терпения, — сказала она. — А недавно наш мальчик беседовал с падре Хосе.

— Город наш маленький, — сказал муж. — Рассчитывать нам не на что. Мы здесь брошены. Мы должны сами, как можем, выходить из положения. Что касается Церкви, то это падре Хосе и тот поп-пропойца. Я не знаю никого другого. Если нам не нравится такая Церковь — что ж, мы должны ее покинуть.

Он терпеливо смотрел на нее. Он был лучше образован, чем жена, умел печатать на машинке, знал основы бухгалтерии; один раз он побывал в Мехико, мог читать карту. Он знал степень их покинутости. Десять часов по реке до порта и еще сорок два по заливу до Веракруса — вот единственная дорога. На севере — болота и реки до самых гор, которые отделяли их от соседнего штата. А по ту сторону и вовсе бездорожье. Только тропы для мулов и случайный, маловероятный самолет; индейские селения и хижины пастухов, а через две сотни миль — Тихий океан.

Она сказала:

— Я лучше умру.

— Конечно, — ответил он. — Это само собой разумеется. Но мы должны продолжать жить.