Сила и слава

* * *

Старик сидел на пустом ящике в выжженном дворике. Он был очень толст и страдал одышкой. Он тяжело пыхтел, как после больших усилий на жаре. Когда-то он немного изучал астрономию и теперь, глядя в ночное небо, пытался определить созвездия. На нем были только рубаха и брюки, ноги босы, но в его манерах явно сохранилось что-то церковное. Сорок лет служения Богу наложили на него свою печать. В городе царила тишина: все спали.

Мерцающие космические миры, казалось, таили в себе надежду, что Земля — это еще не вся Вселенная и, быть может, есть место, где не умер Христос. Трудно было поверить, что оттуда Земля выглядит такой же сверкающей: ведь, наверное, она покрыта густым туманом, медленно вращается в пространстве, словно горящий покинутый корабль. Весь земной шар окутан собственным грехом.

Из единственной комнаты, которую он имел, его позвала жена:

— Хосе, Хосе!

Он вздрогнул при этом звуке, словно галерный каторжник. Взгляд его оторвался от неба, созвездия унеслись ввысь. Черные жуки ползали по двору.

— Хосе! Хосе!

Он с завистью подумал о тех, кто погиб: это произошло так быстро! Они были отведены на кладбище и расстреляны у стены. Две минуты — и жизнь прервалась. Разве это мученичество? Его жизнь все тянулась. Ему было только шестьдесят два. Он мог прожить до девяноста. А те двадцать восемь лет — неизмеримый период между рождением и первым приходом — вмещали все: детство, юность, семинарию…

— Хосе! Иди спать!

Он задрожал. Он знал, что смешон. Старику нелепо жениться, а уж старому священнику… Он посмотрел на себя со стороны: разве годится он даже для ада? Он просто толстый старый импотент, предмет насмешек и упреков в постели. А потом он вспомнил о даре, который получил и который никто не мог отнять у него, — власти претворять облатку в Тело и Кровь Господни. Вот что делало его достойным осуждения. Он был святотатцем. Куда бы он ни шел, что бы ни делал — он предавал Бога. Какой-то безумный католик-ренегат, напичканный политикой губернатора, ворвался в церковь — тогда еще здесь были церкви — и надругался над Святыми Дарами, оплевал их, бросил на пол и топтал. А народ схватил его и повесил, как вешают на колокольне чучело Иуды в Великий Четверг.

«Он не такой уж плохой человек, — думал падре Хосе. — Он может быть прощен: для него это была просто политика. Я хуже его. Я похож на непотребную картинку, которая у всех на глазах изо дня в день развращает детей».

Он икнул на своем ящике, дрожа от ветра.

— Хосе! Ты что делаешь? Иди спать!

У него теперь не было никаких дел: ни треб, ни литургий, ни исповедей. И больше не имело никакого смысла молиться. Молитва потребовала бы действия, а у него не было намерения действовать. Уже два года жил он в состоянии смертного греха; и некому принять его исповедь. Ему ничего не оставалось, как сидеть и есть, и он ел, ел слишком много; она откармливала его, как на убой.

— Хосе!

У него началась нервная икота при одной мысли, что сейчас он в семьсот тридцать восьмой раз пойдет к своей грубой домоправительнице — своей жене. Она, должно быть, лежит под противомоскитным пологом на громадной мерзкой кровати, занимающей полкомнаты. Костлявый призрак с лошадиным лицом и коротким крысиным хвостиком седых волос, в нелепом ночном чепце. Воображает, что заняла положение в обществе — государственная пенсионерка: жена единственного женатого священника. Она гордилась этим.

— Хосе!

— Да, да… ик… иду, любовь моя, — сказал он, встав с корзины.

Где-то раздался смех.

Он поднял свои красные заплывшие глаза, похожие на глазки свиньи, которая чувствует, что ее ведут на бойню.

— Хосе! — пропищал тонкий детский голосок.

Он в замешательстве обвел взглядом двор. В зарешеченном окне напротив трое детей пристально наблюдали за ним. Он повернулся к ним спиной и сделал шаг или два по направлению к двери, двигаясь очень медленно из-за своей тучности.

— Хосе! — крикнули снова. — Хосе!

Он оглянулся и уловил на их лицах выражение дикого веселья. В его красных глазках не было злобы. Он не имел права обижаться. Он растянул губы в жалкой, растерянной, нескладной улыбке. И словно этот знак слабости дал им все права, они не таясь заорали ему вслед:

— Хосе! Хосе! Иди спать!

Их тонкие бесстыжие голоса разносились по дворику, а он покорно улыбался и делал им знаки молчать: никто не уважал его ни в доме, ни в городе, ни во всем мире.