Боль

Как раз в то утро Омер был относительно бодр. Он неистово скакал на их двуспальной кровати, когда Микки уже был одет, а она едва проснулась. Стояло ясное летнее утро, и было даже немного прохладно, так что Микки надел старый тонкий джемпер – ужасный, на взгляд Ирис, но выбросить его он отказывался, – а Омер, не давая им расслышать друг друга, изо всех сил голосил, с восторгом переиначивая слова.

– Семилетние ребятки рисуют писями и каками! – вопил он, как всегда умудряясь всех взбесить.

– Уходишь? – удивилась она. – Никто еще не готов, еще нет семи.

А Омер закричал:

– Мне уже семь! Вы что, забыли, что мне уже семь лет?

И Микки сказал:

– Вызывают на работу. Сервер упал. Надо поднимать.

Она снова изумилась:

– В такое время?! – Как будто речь шла о середине ночи.

И он сказал:

– Омер, замолчи немедленно!

Как раз в этот момент мальчик скакал беззвучно, но при этих словах его молчание немедленно превратилось в истошный вопль, перешедший в вызывающую песню:

– Папа-пипи, папа-кака, говорит со мной, как бяка!

Это безобразие заставило ее вмешаться:

– Омер, хватит! Я тебе запрещаю так выражаться!

А Микки, человек настроения, уже начал расстегивать молнию ветровки:

– Ничего, я останусь и отвезу их, как всегда.

Их школа была по пути к его, а не к ее работе, да и вообще в то время она находилась в академическом отпуске, готовилась к защите магистерской степени и любила неторопливо принять душ и выпить кофе после того, как все уже ушли, – но по его лицу она поняла, как важно ему выехать поскорее, как он обеспокоен проблемами с программным обеспечением, и решила раз в жизни отказаться ради него от своих утренних удовольствий, чтобы возместить что-то иное, куда более существенное, из-за чего всегда испытывала к нему сочувствие, что-то вроде угрызений совести, и за это иногда сердилась на него, а иногда и на себя.

Она села в постели, напротив зеркальных дверец шкафа. Ее лицо было бледным и выглядело усталым, черные волосы были растрепаны, и она слегка поправила волосы и посмотрела на себя в профиль. Омер уже вышел из комнаты и, видимо, начал устраивать ералаш в комнате Альмы.

– А ну вали отсюда! Папа! Мама!

Ирис вскочила с постели и, проходя мимо Микки, сказала ему:

– Иди налаживай свою систему, я с ними справлюсь.

Он подергал молнию на джемпере вверх и вниз, и это легкое движение положило конец неопределенности и решило их судьбу. И судьбы десятков других людей, которые занимались в этот миг привычной подготовкой к обычному рабочему дню: мыли свои тела, которым вскоре предстояло быть преданными земле, наклонялись надеть ботинки на ноги, которые ровно через час будут оторваны, наносили увлажняющий крем на кожу, которая вот-вот сгорит, торопливо прощались с ребенком, которого больше не увидят, меняли подгузник младенцу, которому оставался всего час жизни. Вот и она тоже надела свободную полосатую блузку и джинсы, снова небрежно поправила волосы (ведь скоро она вернется), за немедленный выход из укрытия пообещала Омеру пиццу на полдник, сделала им бутерброды и засунула в ранцы, даже успела перед выходом сделать Альме особенно удачную мальвинку. В машине они услышали окончание восьмичасовых новостей, и Альма закричала, что снова из-за него опаздывает, но меньше чем через десять минут они оба уже оказались у ворот школы, а Ирис с легким сердцем прибавила газа на подъеме, чтобы проехать мимо автобуса на остановке.

Откуда эта легкость, пыталась она понять теперь, что именно вызвало внезапное чувство свободы за несколько секунд до того, как рухнула ее жизнь? Можно ли придавать такое большое значение тому моменту, когда она разрешила Микки отправляться по своим делам? Сейчас это утро казалось ей необыкновенным, предвещавшим перемены. Не потому ли она так упрямо пыталась объехать автобус, который уже подал сигнал отправления, но она не уступила и приблизилась к нему почти вплотную, даже нажала на клаксон, в полном противоречии со своей обычно вежливой манерой вождения, но гудок утонул в грохоте взрыва.

Микки спешил, и я просто сказала ему, что он может идти. Что тут такого особенного? Когда оглядываешься назад, каждая деталь кажется судьбоносной, но оценивать все следует проще, в реальном времени, не приписывать событиям смыслов, которые наложит на них будущее. Она с трудом повернулась на бок, поддерживая бедра руками и поражаясь, каким болезненным способно стать мельчайшее движение. И вдруг услышала шорохи на кухне, а потом звук спускаемой в туалете воды. На Омера не похоже, темп медленнее, должно быть, это Микки, странно, что он тоже не спит. Сейчас пять часов утра. Как ей продержаться весь завтрашний день, час за часом?

– Микки, это ты? – простонала она.

– Ты меня звала?

Он открыл дверь и заглянул в комнату. Его гладко выбритая голова на мгновение показалась парящей в воздухе, и внезапно напомнила облысевшую голову больной старой женщины. Ирис вздрогнула: что же это, что с ней творится этой ночью, дальше так продолжаться не может! Все из-за него! Зачем вообще нужно было напоминать ей, как будто это годовщина свадьбы или день рождения… Прав был Омер, когда сказал: «Это все из-за папы».

– Что случилось? – тихо спросил он. – Почему ты не спишь?

– Мне ужасно больно, принеси мне еще одну таблетку.

Он вернулся с кухни с пачкой таблеток.

– Запас кончается, – сказал он. – Ты не злоупотребляешь этими лекарствами?

– У меня что, есть выбор? – проворчала она, когда он присел к ней на кровать.

И сказал:

– Похоже, что есть. Говорят, теперь появились новые способы обезболивания, нужно посмотреть. Лазер, кортизон, еще какие-то методы. Может быть, встанем на очередь в клинику боли?

– В клинику боли? Уже? – поразилась она.

Вечно он заглядывает вперед, прямо как с лифтом! Она-то думала только про завтрашнее утро, ей даже в голову не приходило, что боль может продолжаться несколько дней и недель.

– То есть ты думаешь, это надолго? – вздохнула она. – Печально! Я уже научилась воспринимать тебя всерьез, после того как ты предсказал теракт.

– Прямо-таки предсказал! – горько усмехнулся он. – Ну, хорошо еще, ты не сказала «устроил»…

Ирис проглотила таблетку и попыталась выпрямиться, опираясь на большую подушку, которую Альме подарили друзья по случаю призыва в армию.

– Почему, собственно, ты тогда так торопился? Обычно, когда вы работаете допоздна, то вас не вызывают спозаранку.

Он ответил тут же, как будто он тоже всю ночь думал о том же самом:

– Разве ты не помнишь? Был системный сбой.

– Странно, – заметила она. – Ничего подобного никогда не случалось – ни до, ни после, по крайней мере в такое время.

– Ирис, давай не будем бередить рану! Ты же знаешь, как это меня мучает. Если бы детей отвез я, то и оказался бы ранен вместо тебя, а скорее всего, и вообще обошлось бы, потому что мы бы вышли на несколько минут раньше. Все было бы иначе, если бы я не спешил в то утро. Может, у нас был бы еще один ребенок, может, мы бы вообще разошлись.

– Разошлись? – изумилась она.

– Да, возможно, ты бы ушла от меня. Ты ведь всегда считала, что заслуживаешь кого-то более стоящего. Но после того как я честно за тобой ухаживал, ты уже больше не могла себе этого позволить.

Она удивленно глядела на бритый череп: как загадочен чужой мозг, куда загадочнее, чем само будущее.

– О чем ты? – возразила она. – Ты не так уж хорошо за мной ухаживал, еда была чудовищной, ты постоянно избегал меня и вообще вел себя странно. Если бы я хотела тебя бросить, это уж точно мне бы не помешало, но, может, это ты хотел меня бросить, но уже не мог? Скажи!

Его большая голова приблизилась к ней.

– Что именно случилось с вашей системой? – спросила она.

– Что случилось с твоей системой? – усмехнулся он и попытался ее поцеловать. – Я уже успел позабыть, как ты выглядишь ночью, с тех пор как ты бросила меня одного в постели.

Она старалась не уступать:

– Не сбивай меня, Микки! Что там было такого срочного? Ты ведь вернулся среди ночи, если не под утро. Почему они не позвонили кому-нибудь другому, кто мог бы решить проблему?

– Что с тобой? – возмутился он. – Что происходит? С чего вдруг ты об этом вспоминаешь? Прошло десять лет, Ирис, все давно позади!

– Мне так больно, как будто это случилось вчера! – простонала она, и он шепнул:

– Покажи мне, где болит!

Он спустил ее ночную рубашку до пояса, склоняясь над нею, его горячее дыхание обожгло ее исполосованную шрамами кожу, а под нею – платиновые пластины, костные имплантаты, нити и болты, оставшиеся в ее теле осколки. Все это грохотало, сопротивляясь его прикосновению, и она крикнула, гораздо пронзительнее, чем хотела:

– Не трогай, Микки! Больно!

– Прекрасно, ты нашла идеальную отговорку! Может быть, просто сознаешься, что я тебя вообще никогда не привлекал? – буркнул он и убрал руки, упер их в колени и почему-то начал рассматривать.

Она задохнулась от ярости:

– Я просто ушам своим не верю! Что с тобой сегодня? Нашел подходящее время для сведения счетов?

– Это ты сводишь со мной счеты! Ни с того ни с сего тебе вдруг приспичило узнать, что обрушило систему! Ты меня так допрашиваешь, как будто я спешил к любовнице!

– Это мне вообще не приходило в голову, – ледяным голосом ответила она. – Ты вообще о чем? Чего ты сейчас от меня добиваешься?

– Право же, совсем немногого – чуточку любви, чуточку тепла, чтобы я мог почувствовать, что у меня есть дома жена.

– Как мне надоела эта твоя жалость к себе! Сейчас речь не о тебе, а обо мне, это мне больно, и все, что ты можешь предложить, – это секс? Почему нельзя получить хоть немножечко сочувствия без секса?

– Никогда я тебя не пойму! – Он схватился за голову. – Вечно что-то не так! То я тебя избегаю, то, оказывается, слишком пристаю.

Ирис уже почувствовала, как в ней просыпается эта вечная жалость к нему.

– Это вопрос настроения, Микки, здесь не существует правил – иногда человеку нужна близость, иногда – дистанция. Мы уже сто лет вместе, так что не говори, что ты этого не понимаешь.

– Ясное дело, понимаю, госпожа директор, только вот вы, к сожалению, все меньше и меньше хотите близости.

– Есть разные виды близости. Жаль, что тебе знаком только один.

Он со вздохом выпрямился. На его голую спину легли полоски утреннего света, словно покрыв его шкурой зебры.

– Есть разные виды дистанции, – сказал он. – Жаль, что тебе знаком только один. Доброго тебе утра.