Трактат о лущении фасоли

Но через какое-то время он снова прислал письмо. И опять все сначала. Мол, приглашаю, когда приедете? Я отправил открытку: благодарю, с сердечным приветом и самыми добрыми пожеланиями, давайте отложим эти планы до той поры, когда я буду посвободнее. Однако он продолжал настаивать. Присылал одно письмо за другим и в каждом меня приглашал.

В одном из писем сообщил мне свой телефон и попросил мой номер: мол, будет рад иногда созвониться. Отказать было неудобно, но я предупредил, что дома меня застать трудно. Утром репетиции, вечером я играю, а жизнь ведь требует и времени, и сил, ему ли не знать. Он позвонил, как потом оказалось, в тот же день, когда получил мое письмо:

— Звоню и звоню с самого утра. В самом деле, непросто вас застать. Но все же живой голос — это живой голос. Письмо, как ни крути, немо. Куда ему до живого голоса. Вот слушаю вас, и мне кажется, что мы снова встретились. Вы уже решили, когда приедете?

И так год за годом. Я, как мог, тянул с ответами на его письма и открытки. Потом извинялся: одно, другое, сами понимаете. Да-да, конечно, он понимает. И в следующем письме приглашал меня с еще большим пылом. Однажды сообщил, что поменял в домике телевизор, теперь у него цветной, и марку написал, и сколько дюймов экран. В другой раз — что еще что-то новое купил. Все более страстно расписывал это место, уговаривал. А я проникался все большим недоверием. Я вам больше скажу, я даже стал его бояться, в чем-то подозревать, хотя и не знал, в чем именно. Но был уверен: он меня во что-то втягивает. А может, мне это только казалось, потому что недоверие к людям было крепостной стеной, которую я вокруг себя возвел.

С каждым письмом он становился все сердечнее, сплошная лирика и такая душевность, что мне делалось не по себе. В одном из писем написал, что я, мол, и представить себе не могу, как здесь благоухает смолой, особенно по утрам. Просто вдохнуть такой воздух — и то радость. В водохранилище даже раки есть, а раки — лучшее свидетельство того, что вода чистейшая. Косули настолько доверяют людям, что приходят и пасутся между домиками. Даже разрешают себя гладить. Как-то написал, что сова прилетела на окно. Он на ночь открыл, потому что было душно. Просыпается, а на подоконнике сидит какая-то птица. Он думал, что ему приснилось. Встал, посветил фонарем ей в глаза: два алмаза, ей-богу, два алмаза. В другой раз отдыхал на террасе, так белка к нему подбежала. Встала на задние лапки — и они долго смотрели друг на друга. Он ужасно жалел, что орешков под рукой не было. Только тут еще можно увидеть, как выглядит восход солнца или закат. Не так, как там, у меня, в большом городе. Может, таких восходов и закатов нигде больше уже и не осталось. Если бы у него не было здесь домика, так и он бы, наверное, не знал, что такое восход или закат и что человек безвозвратно утратил. Что можно увидеть в городе? Что видно из его лавочки с сувенирами?

Разумеется, по всем этим письмам, да за столько лет, я мог бы легко догадаться, где это место, но я не подозревал, что именно здесь. К счастью, через какое-то время пан Роберт стал писать реже, письма становились все короче, и он уже не звал меня так настойчиво, как прежде, так что я решил, что наше случайное знакомство постепенно сойдет на нет. Тем более не было причин гадать, здесь ли это. Было и прошло, как случается сплошь и рядом. А если и была в том с его стороны какая-то игра, так, может, понял в конце концов, что я ему не товарищ.

Теперь мы уже обменивались только приветственными и поздравительными открытками. Только изредка мелким почерком он где-нибудь с краю приписывал: есть ли надежда на ваш приезд? Или: не оставляю надежды, что вы когда-нибудь приедете. Или: подумайте, время бежит, а неосуществленных планов все больше. Вскоре и открытки перестали приходить. Но больше меня обеспокоило, что и звонки прекратились.

Я уже стал переживать, не случилось ли у него чего. Может, надо хотя бы позвонить?

Но у меня не хватало мужества. Зато когда звонил телефон, я хватал трубку в надежде, что это он. Раньше неохотно отвечал на его письма и открытки, с трудом брался за это дело, а теперь, услышав телефонный звонок, мечтал, чтобы это оказался он. Я пытался придумать объяснение его молчанию. Но я ведь почти ничего о нем не знал. Несмотря на всю словоохотливость, никакой личной информации, кроме того, что у него есть этот домик на берегу водохранилища у леса и лавочка с сувенирами в городе. Словно он четко определил границы того, о чем может мне писать. Впрочем, примерно, как и я. Но я-то был пассивной стороной этого знакомства.

Прошел год, потом еще один. И вдруг письмо, снова длинное, сердечное, многословное и такое же искушающее, как в прежние годы. Вы себе даже не представляете, какой грибной выдался год. Белые, подосиновики, грузди, маслята, рыжики, лисички — на любой вкус. Лисички, жаренные на сливочном масле, — пальчики оближешь. Никакие отбивные с ними не сравнятся. Или рыжики с лучком, в сметане — мечта. А больше всего их там, где могилы. Там никто не собирает. И чего люди боятся? Мне все равно, могилы рядом, не могилы… Грибы те же самые. Кому какое дело, что там в земле, с обратной стороны. Если так рассуждать, то нельзя ни ходить, ни ездить, ни дома строить, даже пахать, сеять — и то нельзя, ведь весь прежний мир там лежит. Пришлось бы нам порхать над землей или даже переселиться куда-нибудь. Вот только куда?

Все собирают, сушат, маринуют, жарят. По вечерам — здесь грибочки, там грибочки. Пол-литра, литр. Вы себе не представляет, какое веселье. А квашеные грибы пробовали? Деликатес. Есть здесь одна мастерица, которая грибы заквашивает. Для этого лучше всего грузди подходят. А для груздей, если приедете, как раз самая пора. Дайте знать, не откладывайте. Хоть квашеных грибочков поесть приезжайте, я вас приглашаю. Я с той женщиной договорился: приедете — приготовит.

Там, где могилы… меня как током ударило. Без малейших колебаний я схватил трубку, чтобы позвонить ему: еду. Но тут же положил ее на рычаг. И так чуть не каждый день. Поднимал трубку и клал обратно — лучше завтра. Хотя всякий раз мне словно что-то подсказывало: сейчас или никогда. Но я опять откладывал на завтра. Однажды уже было набрал его номер, дождался второго гудка и повесил трубку. В другой раз успел услышать его голос:

— Алло! Алло! Черт возьми, опять кто-то не может дозвониться. Вот ведь чертовы телефоны!

С трудом сдержался, чтобы не сказать: это я, пан Роберт. И вот наконец выдался у меня выходной, я налил себе рюмку коньяка, выпил. Потом еще одну и еще. Пан Роберт? Это я. Приеду. С минуту, не меньше, в трубке было тихо, я уж подумал, что он, видимо, так потрясен новостью, потом услышал словно бы вздох:

— Наконец-то. Что же заставило вас наконец решиться?

— Так вы меня этими квашеными грибами соблазнили, пан Роберт. Никогда не ел квашеных грибов.

— Так надо было заранее дать знать. Успеет ли она теперь сделать? Их ведь еще насобирать нужно. А я даже не знаю, есть ли сейчас грузди.

— Не важно. Я пошутил. Просто надо было когда-то решиться, вот я и решился.

— Я рад. Понимаю. Я вас столько лет звал.

Но я не услышал в его голосе той радости, которой можно было бы ожидать, учитывая все эти письма, особенно то, последнее.

Я приехал в субботу, под вечер. Вы ведь не знаете, где это, сказал он мне по телефону. Сами не найдете. И в воскресенье с утра мы с ним отправились на водохранилище.

— О, у вас отличная машина. Должно быть, дорогая. А у меня, видите, вот эта крошка. — Возле дома стоял маленький польский «фиат». — Кузов недавно поменял. Насквозь проржавел. Да и пашу я, как вол. Весь день в лавке. Обеденного перерыва — и того нет. Здесь не заработаешь. Даже на сувенирах.

А когда мы уже сели в машину:

— О, и магнитола у вас есть. — И то, мол, есть, и другое. Пан Роберт так увлекся, что излил на меня целый поток жалоб на здешнюю жизнь. Из-за этого даже забыл объяснить, как ехать к водохранилищу. И только на последнем участке дороги, когда мы уже очутились в лесу, вдруг опомнился, изумленный:

— Откуда вы знаете дорогу?

— Из ваших писем, пан Роберт. Ну, и карта…

— Разве что армейская, на обычной это место не обозначено. К счастью. — И словно бы недоверие зазвучало в его словах. — Из моих писем? Не помню, чтобы я описывал вам дорогу.

— Столько лет, столько писем, пан Роберт. Разве можно все упомнить? Я из каждого пытался извлечь какую-нибудь информацию. Лучшее доказательство, насколько внимательно я их читал. Тем более что давно уже собирался приехать.

— Что правда, то правда, писем этих я вам написал… — Он немного успокоился. — Вы не на все отвечали. Я вам два или три, а вы — хорошо, если одно. И обычно парой фраз отделывались. Или открыткой: благодарю, приветствую, желаю. Я уж не раз думал, что вы не рады нашему знакомству. Что оно вам в тягость. А ведь…

В его голосе явно зазвучала обида. Поэтому я поторопился вставить:

— Понимаете, пан Роберт, для меня написать письмо — мука мученическая. Мне легче позвонить или, как видите, даже приехать. — И засмеялся.

— Мука? — задумался он. — Это ведь все равно что поговорить с кем-то, довериться. Только на бумаге.

— Вот именно — бумага.

— Что — бумага?

— Письмо — бумага. Мы просто оставляем никому не нужные следы.

— Но почему же вы тогда не дали мне понять, чтобы я вам не писал?

— Пан Роберт, вы были единственным, кто писал мне отсюда.

— Как так?

— Оставим эту тему.

— Хорошо, оставим. — И до самого водохранилища больше не сказал ни слова.

Но в этом его молчании я чувствовал нарастающее недоверие. Когда мы приехали, он бросил только:

— Машину поставьте там. — Вместо того чтобы сказать: «Ну что ж, вот мы и на месте, милости прошу. Все точно так, как в моих письмах. Не пришлось ничего приукрашивать».

Пан Роберт вынул из багажника, что мы там привезли, и кивнул головой в сторону домика — туда, мол:

— Пошли.

Столько в каждом письме писал об этом домике, а тут даже не предложил мне войти и все осмотреть.

— Посидим немного на террасе, — сказал он. — Раскрыть зонтик или вы предпочитаете так? — Вынес плетеный столик, два плетеных кресла, две банки пива, два стакана. — Видите надписи? Я купил эти стаканы в тот вечер, на память.

— Да, в самом деле, — отозвался я.

— Вы не голодны? — спросил он. — Тогда сначала выпьем. А потом я что-нибудь приготовлю.

Его явно что-то беспокоило, мы пили пиво, и он почти все время молчал — так, время от времени пробурчит пару слов. А я почувствовал себя совершенно беспомощным по отношению к пространству, которое расстилалось передо мной. И не приходило в голову ни одно слово, которое имело бы смысл произнести. Так что мы сидели, попивая пиво, а солнце поднималось все выше, словно, взойдя на самую вершину неба, вместо того, чтобы начать клониться к западу, намеревалось продолжать подъем, пока не исчезнет, не растворится где-то там, наперекор извечному закону природы. Так что даже это солнце словно бы изменилось с тех пор, когда оно ежедневно заходило за видневшиеся вдали холмы. Ничто здесь больше не было таким, как прежде. От лесов вроде бы тянуло смолой, но и этой смоле я почему-то не верил. Ее запах показался мне сладковатым, пресным, словно бы недостаточно горьким. А ведь когда-то даже в носу свербело, слезы из глаз текли, особенно когда собирали смолу из вековых деревьев. Но эти деревья росли только в моих глазах, потому что, глядя вокруг, я смотрел в глубь себя. Однако из памяти мне мало что удалось извлечь. Даже течение Рутки. Может, потому, что над всем царило водохранилище — над землей, небом, лесами, памятью. Оно шумело, полнилось голосами, да что там — вибрировало от возгласов, крика, визга, смеха, словно показывая мне свою мощь, способную изменить мир. Берега его будто бы раздвигали лес. Или, может, лес сам отступал, освобождая место для греющихся на солнце тел, которые все появлялись из домиков, из подъезжавших автомобилей, из воды. Поверхность ее буквально устилали лодки, байдарки, надувные матрасы и бесчисленные головы в цветных шапочках, которые, казалось, неспешно расползались во все стороны — неторопливо, бестолково и бесцельно. Они исчезали, чтобы снова появиться несколькими метрами дальше, подскакивали и приподнимались над водой, точно пытались вырваться из заключения. Множество голов. Они напоминали мне прежние кубышки и кувшинки в широко разлившейся излучине Рутки, в пору их цветения. Среди всего этого я ощущал себя колючкой, которая в состоянии только причинять боль, ничего больше. И решил уехать, прямо сегодня, не дожидаясь вечера.