Трактат о лущении фасоли

— Откуда? — В его глазах появился ужас. — Ведь не из моих же писем? Я вам никогда об этом не писал. Никогда.

— Я здесь родился.

— Где здесь?

— Здесь.

— Как здесь? Где здесь?! — Меня поразила горячность, с которой он пытался отрицать этот факт. — Разве что вас тогда здесь не было. Никто тут не уцелел. Никто.

— И тем не менее, как видите, я уцелел, если можно так сказать. В каком-то смысле не только я, но и вы, и все здесь, на берегу водохранилища, все мы уцелели. Все, кто сейчас живет.

— Но тогда, здесь — никто. Никто! — набросился он на меня. — Видите те холмы? Мы там жили во время войны. И однажды, как гром среди ясного неба, известие: деревни жгут. Мать схватила меня за руку, я еще ребенком был, и мы побежали на самый высокий холм. Виноградный он назывался. Там уже стояла толпа народу. Мне мало что было видно, только клубы дыма над лесом. Но старшие все видели. Горящие дома, овины, хлева, обезумевших животных, людей, по которым стреляют. В какой-то момент мать взяла меня на руки, но я все равно ничего, кроме этого дыма, не увидел. Мать опустилась на колени и мне велела, потому что все опустились. Велела плакать, потому что все плакали. А мне захотелось смеяться. У матери ресницы были накрашены, и от слез по лицу побежали темные ручейки. Я не мог удержаться от смеха. На меня стали оборачиваться, кто-то сказал: «Там людей убивают, а он смеется». Мать смутилась. Рывком подняла меня с колен, потянула за собой: «Не оглядывайся». И мы спустились вниз.

— А могилы — вон там. — Он махнул рукой в сторону леса. И, помолчав: — Придется продать. Хотя бы и тому, в рассрочку. Пять, десять или сколько там платежей, какая разница.

Честно говоря, когда вы из домика пана Роберта вышли, я даже подумал — не тот ли вы покупатель. Но тогда вы бы уже должны были выплатить последний взнос. Иначе не смогли бы попасть в домик. Откуда вы могли знать, где ключ? Ключ — только после последнего взноса, из рук в руки, не раньше, так он мне тогда, на террасе, сказал.

Жив, жив. Почему бы ему не быть живым? Кто бы тогда присылал мне деньги за охрану?

В какой-то момент я повысил цену, и следующий конверт пришел уже с учетом повышения. Хотя, собственно, с пана Роберта я не собирался брать дороже. Никто в этом домике не живет, никто из знакомых никогда не приезжает, что ж я буду… Крыша только по осени стала немного протекать. Сплошные дожди шли. Как начались в конце лета, так и лили, даже когда деревья уже все голые стояли. Ни проблеска солнца. Днем и ночью лило. Я другой такой осени и не помню. Вода поднялась до самых домиков, тех, что ближе к берегу.

К счастью, они стоят на бетонных опорах, вы видели. Я люблю дождь, но уж слишком долго он тогда лил. В спальне у пана Роберта, наверху, начало протекать. Я думал: прекратится дождь — подлатаю. А он ни на минуту не утихал. Пришлось под дождем ремонтировать. Кое-где новый рубероид положил. А недавно заменил две доски на террасе — прогнили. Все замки смазал, оконные петли, проверил розетки, выключатели, провода. В таком пустом домике они тоже портятся. Был бы у меня адрес, я бы написал пану Роберту. Я о нем часто думаю, вы ему передайте. Да-да, вы говорили, что не знакомы с ним. Но вдруг, всякое бывает.

Больше всего меня беспокоит, как он себя чувствует после той операции. Да, он должен был ложиться на операцию. Нет, он не тогда мне об этом сказал. В следующий приезд, когда туман был, о котором я рассказывал. Я с ним не виделся, только по телефону разговаривал. Но жил он еще на прежнем месте. Оставалась ли за ним лавочка с сувенирами, этого я вам сказать не могу.

Когда пан Роберт уже съехал, я пытался хоть что-то разузнать у соседей. Они рассказали, что сначала он продал лавочку, а потом уж квартиру. Но куда уехал, никто не мог сказать. Оказалось, что никто его, в сущности, не знал как следует. Скорее, как хозяина лавки с сувенирами. А соседи по дому редко пана Роберта видели, только когда он выходил или приходил, добрый день, добрый день, — и все. Он не особо разговорчив был.

И тот человек, что лавочку у него купил, тоже ничего не знал. Даже вроде обиделся, когда я его спросил, не знает ли он чего. «Откуда мне знать? Я заплатил, сколько он сказал. Даже не торговался. Место хорошее. Чего вы от меня хотите? Сувениры я не продаю. Вот, овощи, фрукты. Уехал — и уехал».

И здесь никто ничего не знал. Некоторые даже не заметили, что домик уже несколько сезонов пустует. Делали большие глаза, словно удивлялись, почему никто не приезжает. Пан Роберт, говорите? А когда это было? Когда-когда? Ах да, в самом деле, помню. И из города, говорите, тоже уехал?

Я позвонил ему, не тогда, раньше: мол, хочу приехать. Он не выказал ни тени радости.

— Сейчас, осенью? — Голос показался мне сухим, словно бы немного раздраженным.

— Вам это неудобно?

— Нет, просто удивился. Лучше летом.

— Не мог я летом, пан Роберт. К тому же хочу посмотреть, как там осенью.

— Зима уже скоро. Листья почти все опали. Того и гляди, снег пойдет. И чего вас так туда тянет, не понимаю. Пожалеете, чего доброго.

Я подумал: может, он болен. Спросил:

— Как ваше здоровье?

— Как полагается в моем возрасте, — коротко ответил пан Роберт. — Собираюсь операцию делать.

— Что-то серьезное?

— Там видно будет. Сейчас жду, пока меня положат. Обещали. Со дня на день. Должны позвонить. Я уже и вещи приготовил. Не смогу с вами поехать. Но домик еще не продал. Можете там остановиться.

Он сказал мне, где найти ключ. Под террасой, у балки, на гвоздике висит. И чтобы я обратно повесил, как уезжать буду. Где включается электричество, если нужны свет, горячая вода. Ну, и отопление, холодно ведь уже. Где постельное белье, где полотенца, где то, сё…

— Вы надолго в больницу? — спросил я.

— Откуда мне знать? — бросил он, как отрезал, словно хотел поскорее закончить разговор.

— А можно вас навестить, если вы еще не вернетесь домой?

— Зачем? Больница — не место для встреч. Да и не люблю я этого.

— Может, я могу чем-то помочь?

— Вы мне? Ну-ну… — Прозвучавшая в его голосе ирония неприятно меня удивила.

— И все-таки я надеюсь, что мы еще встретимся.

— Так ведь встретились уже.

Это были его последние слова.