Звоны Второго Иерусалима

Мария Алексеевна в сумке носила какую-то церковную литературу; что-то писала. Трудилась. Мне говорили, что она хочет работать в Лавре, гидом. Что ж, это была не плохая идея…

Только там, по моему теперь глубокому убеждению, ее мало кто ожидал. На выгодную должность гида в этой Лавре всегда есть много желающих. Я не знаю, по каким канонам выбираются гиды в этом месте, и поэтому промолчу на эту тему… Она, видел, очень старалась. Постоянно видел, что Мария Алексеевна читает специальную литературу, очевидно, подводя себя к этой ипостаси. Это же, сколько еще надо было церковной литературы перелопачено, и все, как потом оказалось, даром!..

Надо заметить, что в Лавре замешано очень много политики. Возле политики многие кормятся: организовываясь в настоящую мафию… Кому еще нужна заблудшая душа идеалиста, которая и там будет стараться жить праведной жизнью? Церковь всегда пыталась играть свою средневековую роль. Тем более такая экспансионистская, как московская… Шансов попасть на место гида у Марии Алексеевны не так уж и много… Она верит, — или делает вид, — в какие-то «чудеса», что делает ее очень похожей на любую религиозную фанатичку. Вся эта подозрительная «церковная» макулатура, которую она в больших количествах таскает сюда, делает ее тоже похожей на настоящего партийного агитатора. Ночью она, запершись у себя в кабинете, что-то пишет. Наверное: описывает чудеса…

Это их стиль… Лицо ее выглядит тогда очень сосредоточенным. Для настоящего творчества ему не хватает разве что какой-то налетной аморфности. А впрочем, это только на мой взгляд…

(Она так и не покажет мне, что она там писала. Позже она начнет посещать какие-то компьютерные курсы. Очевидно, начав уже склонять себя к мысли, что попасть в Лавру гидом ей так и не удастся…)

Со временем, она все больше производит на меня впечатление человека уравновешенного и полностью уверенного в своей правоте. В таком возрасте уже трудно говорить о какой-то непременной красоте этой женщины. Тем не менее, надо сказать, что ее ассиметричное лицо для меня не имело никаких видимых изъянов, о которые можно споткнуться взглядом. Неправильная форма, придавала его сосредоточенному виду, шарм увлеченной, деятельной натуры.

Увидев меня впервые, она тут же всплеснула руками:

— Вылитый Горбачев! Здравствуйте, Михаил Сергеевич!

— Уж нетушки, — извинительным тоном, говорю я, — за развал Советского Союза я отвечать здесь не буду!

— Ну, что вы, — улыбаясь, говорит Мария Алексеевна. — Я только хотела сказать, что у Вас очень доброе и интеллигентное лицо.

— Ну…если так, — говорю, — то приму от Вас, эту приятность…

Я тоже начинаю сетовать на место, и обстоятельства приведшие меня сюда.

— Да место здесь не самое лучшее, — соглашается она. — Ну, нечего…Иисус терпел, и нам велел!

Позже, не в силах отговорить меня от каких-то не достойных и вредных, с точки зрения ее московской веры поступков, она сзади крестила меня. Например, когда я купил в «Фуршете» хорошего молдавского вина, и собирался отправиться на Лысую гору, чтоб там, сидя на травке под грушей, потягивать вино, и с высоты птичьего полета окидывать взглядом лежащую внизу, как на ладони, трассу, по которой с бешеной скоростью мчат правительственные кортежи…

Такие места в Киеве любая церковь считает «нечистыми»; там на шабаш собираются якобы ведьмы. Для меня же это, так интересно!..

Здесь я всегда вспоминаю одну беззубую деревенскую старуху, колхозники почитали ее за настоящую ведьму, чуть ли не толпами валили к ней «лечится»; она бралась за все их болячки; дело должно было закончиться операцией, настоящей поножовщиной. Жила она у меня тогда по соседству, ее неподобные куры вечно гадили в моем саду, выгребая клубничные грядки, заставляя меня, гонятся за ними, бросать в них камни, за что она подбрасывала мне в огород какие-то «порченые» яйца; «уроблювала», как говорили там.

Так вот…

Проводя свою дочь за ворота, «ведьма» подолгу смотрела ей в след, шепча запавшим ртом какие-то молитвы, время от времени она подымала костлявую руку и обмахивала ее спину крестными знамениями…

Так делала теперь со мною и Мария Алексеевна…

Во время споров на разные религиозные темы — Мария Алексеевна раскалялась до бела. Тогда из-за непогрешимого образа «церковного пропагандиста», — обязательно показывался агент влияния спецслужб соседнего государства в чине капитана…

Я так и говорил ей тогда:

— Мария Алексеевна! Вы выглядите, как российский эфэсбэшник в чине капитана!

На что она обижалась:

— Почему только капитана? — Спрашивала она.

— Потому что в полковниках там ходит сам президент! — Отвечал я.

С какого-то времени, я начал понимать, что всю жизнь мне не хватало именно такой женщины, всегда уверенной в своей правоте идеалистки…Тогда как по жизни мне постоянно попадались какие-то скучные куклы, видящие во мне только неудачника и упорно мечтали выйти замуж за какого-нибудь колхозного бригадира…

Но у Марии Алексеевны, подрастал уже пятилетний бутуз. Были еще какие-то смутные отношения со своим мужем…

Где-то на Левобережье, в трехкомнатной квартире с ними проживает больной на голову брат, бывший афганец… Она держит еще квартирантку. К тому еще, — судя по ее словам, — у нее вечно болтаются какие-то подозрительные старухи, очевидно припершиеся сюда с России… То бишь — ее сподвижницы по этой непрекращающейся на Украине церковной возне против нашей независимости. Видел я их в больших количествах в Лавре, сующие мне образки возле здания Семинарии, которые, якобы, спасали жизни солдатам в Чечне. «Это проблемы России, а не мои», — говорил я им. После этого ее квартира мне уже больше не напоминает картинную галерею, вид которой она внушила мне вначале, а штабом самой отмороженной контрреволюции…

— У меня почти нет обстановки, — жаловалась она мне в самом начале. — Я покупаю только картины. В меня очень много знакомых художников. Это все настоящие художники, а не те, что сидят на Андреевском узвозе.

Она действительно приносила хорошие картины. Однажды они поздравляли своего коменданта с днем рождения; это был какой-то незамысловатый пейзаж, но выполненный со знанием дела…

Мария Алексеевна упрямо подчеркивает, что она белоруска, восторгается своим «бацьком» Лукашенком, бульбой, и панически боится, что ее Ваню, в свое время, призовут в украинскую армию…

— Я не пущу его туда, — говорила она, и лицо ее становилось каким-то твердокаменным…

Попробовала бы она твердить такое во времена ее любимого Союза! Мудаки из военкоматов говорили: «Служба в Советской Армии почетная обязанность советского гражданина». Посылая людей пачками обживать разные медвежьи углы на территории Сибири или Средней Азии. И в Афганистан посылали умирать… В лучшем случае люди попадали служить в оккупационные войска в Восточной Европе.

Казарменные подонки навязывали там свои отношения. Они говорили вновь призванным бойцам: «Мы в свое время работали, «пахали». Теперь ваша очередь». Говорили, как правило, те, которые по жизни не способны были сделать ничего полезного. Там они получали отличную возможность прочувствовать свою силу от данной им офицерами власти. Это все потом называлось у военных застенчивым словом «дедовщина». Так называемые «деды» качали там свои права, устанавливали свои правила поведения. В такой казарме мало пахло настоящей службой «родине»… Зато хорошо пахло вонючими портянками и садизмом. В столовой молодые бойцы, как правило, получали: на первое — вода с кислой капусты, на второе — капуста без воды, а на третье — вода без капусты…

Это вам не этот убогий год службы рядом с домом и мамой, и обязательным отпуском.

…Когда я впервые явился на порог 403 комнаты, я невольно подумал, что снова куда-то вляпался…

Помню, меня привела одна из не дружных мне потом толстых сестер, не помню теперь уж и которая из них двух. А впрочем, я их так и не научился различать. Теперь это будет уже не столь важно.

За окном приближался вечер. Солнце над Выдубичами клонилось к закату, посылая в широкое окно розовые лучи. Ветки пирамидального тополя, растущего с левого боку окна, окрасились кровавым цветом…

На одной койке дрых какой-то нелепый алкаш. Когда я хотел с ним познакомиться, он смог только промычать что-то невнятное в ответ…

Петя протрезвел ближе к ночи, когда в комнате собрались все ее жильцы. Оказалось, что Петя собирал когда-то на киевском заводе самолеты. Все эти знаменитые «Мрии» и «Русланы»… Потом он собирал в Польше черешни. Теперь его снова, как будто бы, приглашали на завод собирать какие-то новые летательные аппараты…

Витя И., и Игорь приехали на заработки с Черкасской области. Предел их мечтаний: хорошо здесь заработать.

Спокойный в своем достоинстве Витя, с поседевшими уже висками, напоминает мне инженера больше, чем сами инженеры на этой фирме. С такой представительной внешностью он мог бы работать менеджером в хорошей организации. Когда в действительности этот почему-то холостой 35-летний мужик, с седеющими висками, таскает на себе кабеля и копает канавы. Его лицо, начиная с умного лба, как бы потянуто немножко вперед и вниз.

К Вите прислушиваются бригадиры, почитая чуть ли не за честь, чтоб он работал в их бригаде. Он первый из нас всех узнавал: обо всех делах на этой фирме и наших перемещениях по городу, которые, я так понял, получал от бригадиров и мастеров. Он работал в самой лучшей бригаде. Он получал самую большую зарплату среди рабочих. Он был, по мнению всех, самым лучшим из нас…

Приходящая на дежурства, Захаровна постоянно напоминает о том, как Витя работает на Саксаганского, где она часто его видит. Я сам знаю, что Витя хорошо работает. С ним я работал, выходя по воскресеньям на пятак к Центральному вокзалу. Вите зачем-то позарез нужны деньги.

(Когда он уволился, все переживут настоящий шок. Захаровна долгое время не могла в это поверить. Потом она сказала мне, с трагическими нотками в голосе, какими говорят только о безвременно канувших в Лету: «Хороший человек уволился. Таких людей нам всегда не будет хватать»)

Витя был крайне немногословным человеком. При мне он постоянно держал в руках одну и ту же неизменную книжку Пьера Буля «В стране обезьян», выпущенную в Москве, в 1991 году, как приложение к детскому иллюстрированному журналу «Ау». Он и сам любил подражать приматам, оттопырив уши и подсунув язык под губы.

Возвращаясь с ним как-то с подработки от станции метро «Выдубичи» — за долгую дорогу, я так и не нашел с ним о чем тогда поговорить. Мне он представился человеком определенным, без какой-то изюминки. Ну, не нашли тогда о чем поговорить, и Бог, как говорится, с ним…Главное, что Витя слыл здесь «очень хорошим человеком»…Какое мне дело теперь до него?..

С Игорем у нас пусть хоть и не сразу, но все же сложилось какое-то подобие дружбы. К лету мы могли уже о чем-то болтать по душам…

Имея чисто еврейскую внешность, этот тридцатипятилетний обаятельнейший человек носил настоящую украинскую фамилию, которую получил, надо полагать, как приданое от своей жены-украинки. С его слов явствовало, что родился он в Крыму, возле самой Керчи; скорее всего на берегу Азовского моря. Теперь он вместе со всей своей семьей живет в Черкасской области. С его слов выходило, что он какое-то время работал в колхозе за какие-то гроши, пока не осознал, что начинает стремительно спиваться. Ходил он там, — я это понял с его слов, — в сапогах и фуфайке…