Год смерти Рикардо Рейса

Бадахос пал. Воодушевленные телеграфным приветом от былых португальских сподвижников, осаждающие показали чудеса храбрости в рукопашном бою, причем следует особо подчеркнуть и отметить в приказе доблесть португальских легионеров нового поколения, явно стремившихся не посрамить славных своих предшественников, и следует также принять в расчет то, несомненно, благотворное воздействие, которое оказала на их боевой дух близость к священным рубежам отчизны. Бадахос взят. Когда непрестанные артиллерийские обстрелы обратили город в руины, когда поломались сабли, затупились серпы, в щепки разбились дубины, Бадахос сдали. Генерал Мола объявил: Пришло время рассчитаться, и ворота, ведущие на арену для боя быков, отворились, впуская пленных ополченцев, а потом закрылись, и началась фиеста, оле, оле, оле, закричали пулеметы, и сроду не слыхивала арена Бадахо-са такого громкого крика, и одетые в нанку человекобыки падают кучами, смешивая свою кровь, словно переливая ее из вены в вену, а когда никого не останется на ногах, выйдут матадоры добивать раненых выстрелом из пистолета, ну, а тех, кого минует такое милосердие, живыми свалят в могилу. Рикардо Рейс не знал о подобных событиях, вещее, знал лишь то, о чем рассказывали ему его португальские газеты, а одна из них, сверх того, поместила фотографию, запечатлевшую арену, а на ней — там и сям несколько мертвых тел и телега, смотревшаяся не вполне уместно, ибо непонятно было, возят ли на ней быков или минотавров. Все прочие подробности он узнал от Лидии, которая узнала подробности от брата, который узнал подробности неизвестно от кого — может, получил весточку из будущего — там и тогда все тайное наконец станет явным. Лидия не плачет, говоря: Там перебили две тысячи человек, глаза ее сухи, но дрожат губы и пламенеют яблоки щек. Рикардо Рейс, намереваясь утешить ее, хотел было взять ее за руку, как когда-то, помните? — но она уклонилась, но не почему-нибудь, а потому что сегодня не смогла бы вынести такое. Потом, когда на кухне она мыла скопившуюся посуду, слезы вдруг хлынули ручьем, и она впервые спросила себя, что она делает в этом доме, зачем она здесь и кто она — прислуга, поденщица или у нее здесь любовь, да нет, само слово «любовь» означает равенство, одинаково звучит оно по отношению к мужчине и к женщине, а они ведь с сеньором доктором — не равны, и теперь уж она сама не знает, оплакивает ли она погибших в Бадахосе или собственную гибель, выразившуюся в том, что она чувствует себя ничем. А Рикардо Рейс, сидя у себя в кабинете, даже не подозревает о том, что происходит снаружи. Чтобы не думать о двух тысячах трупов, а это и в самом деле много, если Лидия сказала правду, он снова открывает «Бога лабиринта», собираясь читать с отмеченного места, но почувствовав, что слова не связываются воедино и не обретают смысла, понимает — он забыл, о чем шла речь, и начинает заново: Обнаруженный первым игроком труп лежал, раскинув руки и занимая две клетки королевских пешек и две соседних, уже на поле противника, и, дойдя до этого места, вновь отвлекается, видя перед собой шахматную доску, пустынную равнину и распростертого на ней юношу — сколько ему минуло? видно, двадцать зим [71] — и вписанный в огромный квадрат шахматной клетки круг арены, заполненной трупами, которые словно распяты на земле, и Святое Сердце Иисусово движется от одного к другому, удостоверяясь, что раненых уже нет. Когда же Лидия, завершив свои труды, вошла в кабинет, на коленях Рикардо Рейса лежала закрытая книга. Казалось, он спит. Вот так, выставленный на обозрение, он кажется почти стариком. Она посмотрела на него как на чужого, и бесшумно вышла. Она подумает: Больше не приду сюда, но сама в этом не уверена.

Из Тетуана, куда уже прибыл генерал Милан д'Астрай, пришло новое воззвание: Война без пощады, война без правил, война на уничтожение объявляется бациллам марксизма, но не забыт, впрочем, и гуманитарный аспект, как явствует из слов генерала Франко, заявившего, что он пока не взял Мадрид, ибо не хочет проливать кровь ни в чем не повинного населения, добрый человек, что тут скажешь, это вам не Ирод какой-нибудь, уж он-то никогда не прикажет избивать младенцев, а дождется, когда они вырастут, не желая брать греха на душу и обременять ангелов небесных. Немыслимо было бы, если эти добрые ветры из Испании не произвели бы должного действия в нашей Португалии. Ходы сделаны, карты на стол, идет честная игра, пришло время узнать, кто с нами, а кто — против нас, заставить врага проявиться или, по причине его отсутствия или особой скрытности — самому на себя донести, чтобы мы выяснили, не трусость ли, не умение ли маскироваться, не чрезмерное ли тщеславие или страх потерять свои крохи, привели его под сень наших знамен. Иными словами, национальные профсоюзы организуют большой митинг против коммунизма, и едва лишь сделалась известна эта новость, как содрогнулся весь наш социальный организм, стали печататься воззвания, подписанные патриотическими обществами, дамы, поодиночке или объединясь в комитеты, — приобретать билеты, а в видах укрепления духа кое-какие профсоюзы, например, булочников, продавцов, служащих отелей, провели свои съезды, и фотографии запечатлели, как их участники вскидывают руку в салюте, репетируя свою роль в ожидании великой премьеры. На съездах этих зачитывают и встречают овацией темпераментно составленные манифесты, содержащие изложение позиции и исполненные оптимизма по отношению к будущему нации, о чем можно судить вот по этим наугад выбранным фрагментам: Национальные профсоюзы гневно отвергают коммунистическую ересь, трудящиеся, объединенные идеями национально-корпоративного государства, идеалы латино-христианской цивилизации, национальные профсоюзы обращаются к Салазару, отчаянный недуг врачуют лишь отчаянные средства, национальные профсоюзы признают незыблемым и вечным фундаментом всего социального, политического и экономического устройства общества частную инициативу и частную собственность, ограниченные рамками социальной справедливости. А поскольку борьба у нас общая и враг у нас один, испанские фалангисты отправились на радио и отправили всей стране послание, где славили Португалию за полноценное участие в искупительном крестовом походе, хотя в этом утверждении содержится историческая неточность, ибо опять же даже малым детям известно, что мы, португальцы, уже несколько лет как двинулись в этот поход, но уж таковы они, испанцы, руки у них загребущие, за ними нужен глаз да глаз.

Рикардо Рейс за всю свою жизнь ни разу не был на политическом митинге. Причину такого в душе взлелеянного невежества искать следует в особенностях темперамента и полученного им воспитания, в своеобразии вкусов, тяготеющих к античным образцам, а равно и в известной стыдливости, и тот, кто в должной мере знаком с его творчеством, без труда сыщет путь к объяснению. Однако общенациональный гомон, гражданская война, идущая поблизости, сумятица, царящая в той части города, где манифестантам указано место сбора — арена для боя быков на Кампо-Пекено — высекли из его души искорку любопытства: интересно же, как тысячи людей стекутся слушать речи, какие фразы и слова встретят они рукоплесканиями, когда и почему, сколь убеждены будут говорящие и внимающие, каковы будут выражения их лиц и жесты, и заметим, что заслуживающие внимания перемены произошли в душе Рикардо Рейса, от природы так мало склонного к исследованиям. Он отправился на митинг пораньше, чтобы занять место, и на такси, чтобы прибыть поскорее. В конце августа по вечерам еще тепло. Трамваи, пущенные по специальным маршрутам, до отказа набиты людьми, они гроздьями свисают с подножек и с братской сердечностью переговариваются с пешеходами, а те, в ком пламень патриотизма горит сильнее, провозглашают здравицы Новому Государству. Развеваются флаги профсоюзов, но по причине безветрия — плохо, и потому знаменосцы встряхивают их, чтобы видны стали цвета и эмблемы, вся корпоративная геральдика, еще кое-где запятнанная республиканскими традициями цехов и гильдий. Рикардо Рейса, вступившего на арену, напором людской волны отнесло и прибило к синдикату банковских служащих, носивших все как один голубую нарукавную повязку со знаком креста Христова и буквами SNB [72], и несомненно, что столь непреложное достоинство патриотизма искупает любые противоречия и сглаживает любую неловкость, вроде этой вот — в том заключающейся, что банковские клерки выбрали себе в качестве знака различия крест, на котором распяли того, кто в оны дни изгнал из храма торгующих и менял — цветочки, ныне сменившиеся такими вот ягодками. Для них важно лишь, что Христос не уподобился волку из басни — тому самому, кто был так легок на помине и кто, сознавая возможность ошибиться, все же драл нежных ягнят, щадя и взрослых, а потому жилистых баранов, в которых они со временем могли бы превратиться, и овец, производящих их на свет. Раньше все было намного проще, любой человек запросто мог стать богом, а теперь мы уже безнадежно упустили время, когда еще можно было спросить себя, из самого ли источника вытекли взбаламученные воды или кто-то замутил их впоследствии.

Цирк скоро будет заполнен. Но Рикардо Рейс успел занять хорошее место на солнечной стороне, что не имеет никакого значения, поскольку сейчас все объемлет вечерний мрак, а хорошо это место тем, что находится не так далеко от трибуны, чтобы не видеть лица выступающего, и не так близко, чтобы нельзя было обозревать всю картину. Продолжается внос знамен и вход профсоюзов: первые — сплошь национальные, вторые — лишь в малой своей части, но, само собой разумеется, даже не придавая излишнее значение величественному символу отчизны, увидим мы, что находимся среди португальцев, более того — без ложной скромности — среди лучших из них. Скамьи уже забиты, только на арене теперь остается место, самое место знаменам и штандартам, оттого, должно быть, их там такое множество. Звучат приветствия людей, друг с другом знакомых и друг с другом соотнесенных, а те, кто по пути сюда кричал: Да здравствует Новое Государство! — и много таких — неистово вскидывают руку, без устали вскакивают и садятся, чуть только внесут очередную священную хоругвь, как они уже опять на ногах и отдают древнеримский салют, простите за назойливое повторение, их простите, да и нас тоже, о témpora, o mores [73], столько усилий приложили Вириат с Серторием [74], чтобы выкинуть из страны имперских оккупантов, ибо империя эта была незаконна де-юре, а для признания этого де-факто должно было бы хватить завещания оккупированных, так, говорю, старались они — и вот теперь Рим вернулся в образе их же потомков, а лучший способ господства — это, несомненно, купить человека собой, а иногда и покупать не надо, отдается если не даром, так за бесценок, за полоску ткани на рукав, за право носить — или нести? — крест христов, напишем на этот раз со строчной буквы, чтобы скандал был не столь громким. Оркестр, чтобы скрасить ожидание, играет тем временем лучшее из своего репертуара. Появляются наконец официальные лица, поднимаются на трибуну, всех охватывает дикий восторг. Гремят залпы патриотических криков: Португалия, Португалия, Португалия, Салазар, Салазар, Салазар, но этого не ждите, он приходит лишь туда и тогда, куда и когда считает нужным, этот митинг — не его уровень, а что до Португалии, то она здесь, и ничего удивительного — она повсюду. Справа от трибуны, на пустовавших до сей поры скамьях, теперь, порождая зависть у местных, рассаживаются представители итальянских фашистов в черных рубашках, украшенных какими-то орденами, а слева — представители германских нацистов в рубашках коричневых и при галстуках с зажимами в виде свастики, и все они вытягивают руки к толпе, которая отвечает тем же и так же, пусть пока еще не так ловко, но с огромным желанием научиться, и в эту минуту входят испанские фалангисты в уже известных нам голубых рубашках — три разных цвета и один истинный идеал. А зрители уже опять повскакали на ноги, в небеса летят восторженные клики на универсальном языке рева, наконец-то удалось унять вавилонское столпотворение с помощью одного лишь жеста, немцы не знают ни португальского, ни испанского, ни итальянского, испанцы — ни португальского, ни итальянского, ни немецкого, итальянцы — ни португальского, ни испанского, ни опять же немецкого, зато португальцы прекрасно говорят по-испански: usted — когда обращаешься, cuanto vale — когда приценяешься, gracias — это по-нашему будет «спасибо», но когда все сердца бьются в унисон, достаточно, чтобы каждый крикнул на своем языке: Смерть большевизму! С трудом удается восстановить тишину, оркестр троекратным уханьем турецкого барабана начинает военный марш, и объявляется первый оратор, рабочий Морского Арсенала Жилберто Арротейя, а уж чем и как его улестили, знает только он и его искушение, за ним от имени Португальской Молодежи выступает второй — Луис Пинто Коэльо, и тут-то начинает выявляться истинная цель этого митинга, поскольку выступающий внятно и доходчиво ратует за создание националистического ополчения, третий оратор — Фернандо Омень Кристо, четвертый — Абел Мескита, представляющий профсоюзы Сетубала, пятый — Антонио Кастро Фернандес, который в недалеком будущем станет министром, шестой — Рикардо Дуран, звание его — майор, а призвание — выступать на митингах, и произнесенную речь он по прошествии нескольких недель повторит в Эворе и тоже — на арене для боя быков: Мы собрались здесь, окрыленные и спаянные патриотическим идеалом, чтобы сказать и показать правительству страны, что являемся верными продолжателями дела наших героических предков, героев, открывших новые миры нашему миру, пронеся до самых отдаленных его уголков святую веру и стяг нашей империи, а также — и что когда позовет труба, ну, там, рожок или горн, мы все как один, сплотимся вокруг Салазара, гениального человека, посвятившего свою жизнь беззаветному служению отечеству, и наконец седьмым по счету, первым по значению вышел на трибуну капитан Жорже Ботельо Мониз, вышел и обратился к властям с просьбой создать гражданский легион, который, подобно Салазару, посвятит себя исключительно служению родине по мере своих слабых сил, и здесь будет очень уместно вспомнить старинную притчу о семи ивовых прутьях, которые так легко сломать по одному и которые, собравшись вместе, образуют связку или фасцию, а эти два слова только в словарях означают одно и то же, и неизвестно, кому принадлежит данная реплика, хотя нет сомнений в том, кто ее повторяет. При упоминании гражданского легиона толпа — ну, разумеется, как один человек — снова встает, ибо пишется «легион», а произносится «мундир», говорится «мундир», а подразумевается форменная рубашка, и осталось только решить, какого она будет цвета, но во всяком случае, здесь не место для таких решений, а не то скажут, что мы собезьянничали, и все же она не может быть ни черной, ни коричневой, ни голубой, а белый цвет — такой маркий, а желтый — цвет отчаяния, в лиловом пусть ходит архиепископ, от красного упаси нас Бог, вот и остается разве что зеленый, а чем плох зеленый? — скажут нам щеголеватые юноши из Португальской Молодежи, которые в ожидании форменной одежды ни о чем другом и думать не могут. Митинг идет к концу, обязательство выполнено. Без сутолоки и толчеи движется к выходу толпа, поскольку это португальская толпа, кое-кто еще кричит «ура!», но уже не так зычно, самые рачительные знаменосцы сворачивают свои знамена, надевают на них чехлы, гаснет большая честь прожекторов, и теперь света ровно столько, сколько нужно, чтобы публика не заблудилась. Заполняются вагоны специально арендованных трамваев и автобусы, предназначенные для тех, кто приехал издалека. Рикардо Рейс, который все это время провел на открытом воздухе, с небом вместо крыши над головой, чувствует настоятельную потребность продышаться, глотнуть свежего воздуха. Пренебрегая появляющимися время от времени таксомоторами, на штурм которых тотчас устремляются прочие участники митинга, он — вот уж точно: в чужом пиру похмелье — пересекает проспект, оказавшись на противоположном тротуаре, и всем видом своим показывая, что вовсе не оттуда, откуда все, а оказался здесь совершенно случайно, и нам ли не знать, сколь богат наш мио на совпадения. Пешком он пройдет через весь город, где нет и следа патриотического действа — обгоняющие его трамваи идут своими маршрутами, такси дремлют на площадях. От Кампо-Пекено до Санта-Катарины — километров пять с гаком, с чего это нашему доктору, обычно не склонному к долгим пешим прогулкам, вздумалось ноги бить? Он и вправду сильно натрудил ноги, а, придя наконец домой и открыв окно, чтобы выветрить застоявшуюся духоту, вдруг понял, что всю дорогу до дома не думал о том, что видел и слышал, хоть ему и казалось — думает, а теперь не может припомнить ни единой мысли, ни мелькнувшей ассоциации, ни замечания по поводу, как будто на облаке доставили его туда и обратно, а облаком этим был он сам — нечто парящее в воздухе. Ему захотелось думать, размышлять, высказывать мнения и спорить с самим собой — но ничего не вышло: в памяти и в глазах застряли только люди в черных, коричневых и голубых рубашках, они стояли рядом, на расстоянии вытянутой руки и на защите западной цивилизации, то есть моих греков и римлян, любопытно, что ответил бы дон Мигель де Унамуно, если бы его пригласили на митинг, может быть, и согласился бы, появился бы между Дураном и Монизом, показался бы широким массам: Вот он я, мужи Португалии, народ-самоубийца, люди, которые не кричат «Да здравствует смерть!», но живут и здравствуют с нею, и не знаю, что еще сказать вам, ибо сам нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь поддержал меня и укрепил в дни слабости моей. Рикардо Рейс глядит во тьму, и тот, кто знает толк в предчувствиях и разбирается в душевных состояниях, сказал бы — что-то готовится. Уже глубокой ночью он закрывает окно, под конец он не мог уже думать ни о чем ином, кроме: На митинги больше не пойду, и надо хорошенько вычистить пиджак и брюки, и в этот миг ощутил исходящий от них запах лука, как странно, он мог бы поклясться, что Виктора рядом не было. Последующие дни были так обильны событиями, словно митинг на Кампо-Пекено вдвое ускорил вращение земли, а у нас есть обыкновение называть подобные эпизоды историческими событиями. Группа американских финансистов обратилась к генералу Франко с предложением предоставить необходимые средства для успешного развития испанской революции, не иначе, как эта идея пришла в голову Джону Д. Рокфеллеру, не все же можно и нужно от него скрывать, вот «Нью-Йорк Таймс», приняв все меры предосторожности, чтобы не ранить ослабевшее сердце почтенного старца, и сообщила о вооруженном восстании в Испании, ибо есть на свете неприятности, на которые нельзя закрывать глаза, если не хочешь вляпаться в неприятности еще большие. А из Шварцвальда пришла весть о том, что германские епископы заявили: Католическая церковь и Рейх плечом к плечу будут бороться против общего врага, а Муссолини, не желая оставаться в стороне и плестись в хвосте, поведал миру, что в кратчайшие сроки способен поставить под ружье восемь миллионов человек, большая часть коих еще не остыла от жара победы над другим врагом западной цивилизации — Эфиопией. А возвращаясь к нашему отечеству, скажем, что списки Португальской Молодежи постоянно пополняются новыми именами, а количество вступивших в организацию, именуемую Португальский Легион, исчисляется тысячами, а некий чин, ведающий в правительстве корпорациями, разродился статьей, где с большой экспрессией воздал хвалу руководителям национальных профсоюзов за благородный почин — организацию митинга, назвав его горнилом и тиглем патриотического духа и выразив уверенность в том, что ничто на свете не воспрепятствует широкому шагу Нового Государства.