Представление о двадцатом веке

Он просидел без движения всю ночь, и когда на следующее утро пришли уборщицы, даже тогда он не сдвинулся с места. Они не решились трогать его. Он так и сидел на своем месте, когда уже появились секретари, и посыльные, и другие адвокаты, и остальные сотрудники, и он сидел так целый день, потому что никто не решался заговорить с ним.

Вечером за ним приехала Мария и увезла его домой. За это время в волосах его появилась седина, и, конечно же, он оброс щетиной. Его поместили в клинику нервных болезней в Монтебелло, на севере Зеландии, и там он провел полгода.

Когда Карстена положили в клинику, Мария осознала, что она с детьми, по сути дела, одна на всем свете. Поняла она это, после того как два дня провела, глядя в окно в ожидании, что кто-нибудь придет, но никто не приходил. Однажды раздался телефонный звонок, это оказалась Амалия, и после короткого, пустого разговора со свекровью Мария почувствовала себя еще более одинокой, чем прежде. Она задумалась и внезапно поняла, что у нее нет друзей. Мысль эта в каком-то смысле банальна, конечно же, у нее нет друзей, ведь дом ее детства ушел под землю, мать и отец пропали, росла она в интернате и на улице, она успела поработать примерно в двухстах пятидесяти местах, и она замужем за Карстеном, который вращается среди людей, далеких от нее, как какая-нибудь планета. Так что нечему тут удивляться, конечно же, она одинока. Но вместе с тем это все-таки странно, ведь она так много переезжала, встречала так много людей, она почти всегда непосредственна, дружелюбна и искренна, так что я все-таки удивляюсь, что к тому моменту, когда ее муж оказался в больнице и она осталась одна с двумя детьми, у нее ни с одним человеком не сложилось длительных отношений. На самом деле, мне кажется, что это характерная черта Дании шестидесятых, эта совершенно закономерно возникшая отчужденность, из-за которой Мария, как будто парализованная, прикована сейчас к дивану. Это как-то характеризует страну и происходящее в ней. Не буду утверждать, что могу все объяснить, но скажу, что это важно. Впервые в жизни я столкнулся с человеком, которому не хватает общества — не какого-то конкретного общества, а вообще общества.

Если бы Мария пожаловалась кому-нибудь, например Карстену (который был в больнице), или Фитцу (которого уже не было в живых), или Амалии (что было исключено), то они наверняка сказали бы, как когда-то говорила фрёкен Смек, что, строго говоря, все мы одиноки. Но это никакое не утешение, это скорее обывательская попытка уменьшить ту боль, которая происходит от отчужденности. И Мария придумала, как ей решить свои проблемы совершенно другим, радикальным способом. Взяв двойняшек, которые уже могли ходить, во всяком случае на короткие расстояния, она поехала на такси в Кристиансхаун и обошла весь район своего детства, где многие здания были снесены и на их месте возникли строения-коробки, призванные увековечить прямой угол и вину архитекторов за чувство одиночества в большом городе. Она бродила долго, пока у входа в подвал не увидела лицо чудаковатой фрёкен Поульсен, которая с самого начала века и в течение всего детства Марии жила на улице, посвятив свою жизнь кормлению городских котов. Мария взяла ее с собой на Рыночную площадь, где нашла одного из пьяниц, которые еще с Первой мировой работали над тем, чтобы приучить свой организм к денатурированным спиртам из хозяйственных жидкостей, и с двумя этими находками Мария вернулась на такси домой и поселила их у себя. На следующий день она снова отправилась в Кристиансхаун, где в этот раз подобрала двух моряков, которых помнила с детства, по пути домой проехала мимо Центрального вокзала и захватила оттуда шарманщика с женой, а в последующие дни она, ведя за руки детей, побывала в школе Кофода, в Небесном экспрессе, в «Мужском приюте» и в ночлежке Армии спасения и забрала еще нескольких бездомных в Шарлоттенлунд.

В эти дни у нее появился румянец на щеках, она была на подъеме и прекрасно себя чувствовала, в том числе и долгими вечерами в большой гостиной перед горящим камином, где все ее гости собирались за ужином, который она для них готовила. Потом все они уютно размещались в креслах дизайна Ханса Вегнера, курили, пили и с отсутствующим взглядом взирали на домашний уют, на картины и на рояль из кожи и стали, созданный добрым другом Амалии, архитектором Поулем Хеннингсеном.

Если эта картина вызовет у вас умиление, то знайте, я вовсе к этому не стремился, это просто означает, что мое изложение неточно. Мария действовала не из соображений благотворительности, ей просто не хватало общества. У нее не было никаких глубоких чувств к ее гостям, и когда они исчезали из ее жизни, то исчезали бесследно. Она жила в состоянии кристальной ясности и не видела никаких проблем в такой жизни, конечно же, эти люди должны быть у нее дома, они должны попробовать хороший коньяк и хорошие сигары — так она думала. Но при этом она была рассеянна и не находила себе места, ведь на самом деле она привозила всех этих людей на Странвайен, потому что была одержима мыслью полностью изменить свое существование, мыслью, которая время от времени посещала ее с самого детства и за которой скрывался глубокий страх.

За те шесть месяцев, пока Карстен отсутствовал, в их доме побывало по меньшей мере пятьдесят человек. Однажды Мария заглянула в дом у Озер и предложила преемнику полковника Лунинга распоряжаться вторым этажом дома по своему усмотрению, и поскольку военные хорошо знали Марию, предложение было принято, и на просторном втором этаже появилось несколько электронных вычислительных машин и чувствительное оборудование для прослушивания, после чего на Странвайен стало бывать еще больше гостей, в том числе и военных.

Однажды Амалия попыталась остановить невестку. Накинув на плечи плед, она открыла маленькую калитку в изгороди между двумя участками, прошла по лужайке, мимо тачек с тряпьем, мимо шарманки, военных джипов и гражданских автомобилей, вошла, не постучав, в дом и принялась излагать, что она думает. Неожиданно рядом с ней оказалась фрёкен Поульсен — она обняла ее за плечи и сказала:

— Слышь, у меня тут на днях был такой понос, стою у дороги, кормлю котов, и тут как потекло! Прямо фонтан какой-то, скажу я тебе.

И Амалии пришлось убраться восвояси.

За две недели до того, как Карстен возвратился домой — когда дом оценивали перед тем, как выставить его на торги, — полицейские выдворили из дома гостей, а офицеры разведки со второго этажа перевезли свое оборудование назад на Озера.

Мария и Карстен переехали вместе с ними.

Они собирались пожить там недолго, и в каком-то смысле так и получилось. Когда Карстен вернулся к семье, он смог снова усесться в свое кресло в кабинете, то кресло, где умер Фитц, и вновь взял на себя государственную адвокатуру и деликатные дела Королевского дома, Маргариновой и Восточно-азиатской компаний. По всем признакам он опять был похож на самого себя: спокойный, внимательный, целеустремленный. Вскоре он приобрел очаровательный маленький особняк в Гентофте, куда они переехали с Марией и детьми и где можно было наслаждаться бризом с Эресунна, а Марии было не очень далеко добираться до работы, которую она со своим непреклонным упрямством все-таки нашла — в компании «Нордиск инсулин». Тут и продолжалась их жизнь, пока Карстен в один воскресный вечер снова не остался в конторе, а в понедельник утром уборщицы нашли его за столом в кресле. Серым, как гипс, лицом он напоминал Хольгера Датчанина[64], окаменевшего от добрых устремлений, сильного напряжения и постепенно пробуждающегося понимания, что трудно строить карьеру на принципах отделения истинного от ложного и при этом оставаться чистым, как свежевыпавший снег.

Его вновь отвезли в Монтебелло, и, когда он увидел желтое здание больницы посреди зеленого парка, ему показалось, что он вернулся домой.

На сей раз их дом не был продан, несмотря на то что Карстен отсутствовал большую часть года, на сей раз его контора заплатила за дом и за тех слуг, которые понадобились вскоре после его второй госпитализации.

До этого у Марии всегда хватало сил отвергать все предложения помощи по дому, но в один прекрасный день она сломалась. Не говоря ни слова, она просто-напросто уселась на диван и совершенно расклеилась, и начала реветь так, что не могла остановиться. Через три дня ее отправили в ту клинику, где она когда-то рожала. Здесь ее встретил старый друг Амалии, сторонник рентгена, который в то время, когда родились двойняшки, был гинекологом и акушером, но потом — по причине личных переживаний и под влиянием актуальных тенденций — стал все больше увлекаться психиатрией, оставил должность профессора и главного врача и превратил свой родильный дом в маленькую частную психиатрическую лечебницу, где он продержал Марию три дня, помогая ей справиться с несчастьем и вернуться к пошатнувшейся действительности с помощью электрошока, который он считал чем-то вроде психиатрического похлопывания по плечу, а также современных психотропных препаратов с загадочными названиями и удивительным, непредсказуемым действием.

Когда она вернулась домой, оказалось, что дом оккупировала целая толпа слуг, а у нее не было никаких сил, чтобы их вышвырнуть, и поэтому все они по-прежнему были здесь, когда возвратился Карстен.

После его выписки они с Марией и двойняшками на какое-то время переехали в квартиру у Озер, не потому, что в этом возникла необходимость, но потому, что они чувствовали какое-то необъяснимое спокойствие в этом беспокойном месте, наполненном гулом большого города и могучей вибрацией демонической электроники этажом ниже. Конечно же, позже они вернулись в Гентофте, к слугам, и в адвокатскую контору и на новое рабочее место, которое нашла себе Мария, и им, разумеется, казалось, что теперь это надолго, теперь они могут успокоиться, но, конечно же, так не случилось. Хотя они сами и не осознавали этого, им никуда было не деться от дома у Озер, и Монтебелло, и вольтметров поклонника рентгена, и смирительных рубашек, и продаж дома с молотка, и все это потому, что эти муж и жена, Карстен и Мария, несут в себе так много не уживающихся друг с другом надежд, что они обречены большую часть своей жизни метаться между богатством и бедностью, покоем и хаосом, Гентофте и домом у Озер, обычной жизнью и клиниками, и при таких колебаниях маятника и прошло детство их детей.

Двойняшек не крестили, потому что Мария этому воспротивилась, им дали имена Маделен и Мадс. Амалия, которая предложила имя Маделен, хотела назвать мальчика Фредерик, Макс или Фердинанд, но Мария обнажила клыки и сказала «ни за что», одного странного имени уже достаточно, у мальчика должно быть настоящее датское имя Мадс, и таким образом было заключено соглашение, соответствующее внешности детей, своего рода генетический компромисс: Мадс был светлым, а Маделен — не просто темненькой, она была черной как смоль, и Мария понимала, что она как две капли воды похожа на Принцессу.

Я точно не знаю, когда они пошли в школу, я ведь говорил, что сейчас, по мере приближения к нашему времени, история пытается выскользнуть у меня из рук, но понятно, что это было в первой половине шестидесятых, и в то время семья снова жила у Озер, так что детей определили в находившуюся поблизости школу Бордингов, которая находится там и по сей день, возвышаясь над всеми окрестными домами и отбрасывая тень на жизни нынешних и прежних учеников.