Записки несостоявшегося гения

лишь, что быть барбосом в те далекие времена мне как-то не очень хотелось.

Этот старик, помнится, до самой смерти передвигался по селу на велосипеде, был

всегда в отменной физической форме, говорил: «я вас всех переживу!», и тому подобные

23

приятные вещи. Он до пенсии работал зоотехником, и поговаривали, что в совхозе до сих

пор нелегально пасется его собственное стадо, в общем, позиционировал себя дед в кругу

родичей как человек очень богатый и независимый.

Не раз я сам слышал, как он вызывающе бросал за семейным праздничным столом

звучное: «Я вас всех могу купить и продать!» А после краткой паузы, с целью завершения

ценной мысли, непременно добавлял: «И снова, когда надо, купить!»

Не думаю, чтобы его родственникам это особенно нравилось, но слухи об

огромном богатстве дедушки (и возможном наследстве, наверное!) как-то смиряли

массовый позыв прогнать неуемного старика или дать ему в морду.

Дед жил один. Жена его умерла много лет назад, с тех пор он так и не женился.

Убежденный бобыль.

В тот дождливый октябрьский день 1971 года Люсина мама появилась у нас дома

ранним утром. Накануне вечером ей передали из Железного Порта, что дед Леша умер, и

она заехала за дочкой с целью совместной экстренной поездки в село, куда стали срочно

съезжаться родственники, озабоченные тем, чтобы наследство, не дай бог, не стали

делить в их отсутствие. Можно понять.

Мне ехать никто не предлагал, и я побрел на занятия в институт без своей везучей

жены, отныне счастливой наследницы. Было немножко обидно, что в таком судьбоносном

мероприятии решено обойтись без меня, хотя я, как лицо в какой-то степени

пострадавшее от наглого покойника (вспомнился оскорбительный «барбос»!), казалось, имею право на некоторую сатисфакцию.

Новый учебный материал на лекциях в тот памятный день мне почему-то в голову

не лез. Я стал отстраненно подсчитывать, сколько у старика родичей и степень их к нему

близости. Получалось, что моя теща, Таисия Ивановна, чуть ли не в первой

привилегированной тройке. Интересно…

В те времена еще не было электронных калькуляторов, и сложные подсчеты

предполагаемого количества овец и коров в нелегальных стада́х знатного животновода, определение их ориентировочного веса и умножение искомого на среднюю стоимость

одного килограмма мяса, забрали у меня немало учебного времени. Как бы то ни было, к

концу третьей пары я вышел на цифру, которая настолько меня впечатлила, что оставаться

далее безучастным слушателем я уже не мог и отправился домой.

Дома я рассказал мамочке, как отныне может измениться наша жизнь, проиллюстрировав свои рассуждения полученными во время сегодняшних лекций

цифрами. К сожалению, она возилась с Раечкой, готовила обед, и, как мне показалось, отнеслась к моим соображениям без должного внимания.

Бог мой, как ждал я в тот день любимую Люсеньку! Какие мысли суеверно отгонял

о будущих упоительных тратах! Как медленно тянулось злосчастное время!

Люся с мамой, тяжело нагруженные наследством, возвратились в одиннадцатом

часу вечера. Таисия Ивановна почему-то хромала. Передвигая ноги с трудом, она

опиралась на Люсино плечо и время от времени тягостно стонала. Вид этой парочки не

очень вызывал ощущение свалившегося на них счастья, и меня страшно тянуло

поинтересоваться успехами их мероприятия, но начинать с места в карьер было как-то

неудобно. И только раздевшись, приведя себя в порядок, поужинав и выпив чая, они

неохотно начали свой скорбный рассказ о поездке в Железный Порт и увековечивании

памяти безвременно усопшего.

Приехали они одними из первых и, не дожидаясь других, начали поверхностный

осмотр дедовой усадьбы в поисках бесценных сокровищ деревенского Алладина. Бегло

оглядели комнаты с убогой старенькой мебелью, допотопный телевизор «Весна» и

противно дребезжащий с помятой дверцей холодильник. Как потом рассказала Люся, сердце у нее сжалось в неприятном предчувствии. Затем перешли к тщательному

досмотру. Прочесали каждый сантиметр сырого подвала, перевернули многолетние

запасы банок и бутылей с закаткой. При этом все (по понятным причинам!) старались

24

друг друга держать в поле зрения. Ничего не нашли. В столовой в руках тети Нади что-то

блеснуло. Дужка от дедовых очков. Все оживились, так как знали, что оправа золотая.

Перерыли все, но самой оправы не нашли. Наступила очередь чердака. Первой полезла

туда по шаткой лестнице Таисия Ивановна. Вдруг под ней хрустнула деревянная

перекладина, и бедная Таиса с криком упала, больно подвернув ногу. Ей помогли встать и

усадили на диване напротив телевизора. Люся пыталась помочь маме, предложила снять

зимние сапожки, но Таисия Ивановна ее нервно оттолкнула:

— Дуй быстрее на чердак, не теряй времени!

И оказалась права: главные дедовы ценности были заботливо припрятаны именно

там. Наследники аккуратно спустили с чердака деревянный ящик с крепко забитой

длинными гвоздями крышкой и приступили к его вскрытию.

Таисия Ивановна, опираясь на плечо дочери, взволнованно приковыляла поближе.

Ящик вскрыли и долго молча любовались его содержимым. В нем красовались тщательно

упакованные в промасленную бумагу и пересыпанные для лучшей сохранности

прогнившей от старости соломой десятки крупных брусков хозяйственного мыла, по

слухам, особо дефицитного продукта первых послевоенных лет. В те давние годы такой

ящик был действительно целым состоянием.

Родственники посовещались и решили отдать клад Таисии Ивановне как

пострадавшей. Она жалобно поглядела в сторону счастливой владелицы золотой дужки от

ненайденных дедовых очков, но тетя Надя сделала вид, что не понимает ее просящего

взгляда. Вот и пришлось Таисии покорно принять найденное сокровище, которое и

лежало сейчас у нас в проходном коридорчике рядом с туалетом.

Надо отдать должное Таисии: как человек щедрый, она предложила подарить нам

пол-ящика мыла, но моя мама отказалась наотрез. Таисия, в надежде избавиться от

ненужной ноши, стала рьяно расхваливать достоинства предлагаемого продукта, но мама

твердо стояла на своем. Так что на следующий день Люсе пришлось вызывать такси, чтобы отвезти матери нежданно свалившееся наследство.

Как позже выяснилось, никаких тучных стад у покойного не было и в помине.

Прожил свою жизнь в нищете, но с гонором. Надо уметь.

Кстати, мыльная история на целые десятки лет вылетела у меня из памяти и потому

не попала в первую редакцию этой книги. Вспомнил ее я сравнительно недавно, отдыхая с

товарищами в одной тель-авивской пивнушке, где на удивление весело сидится

эсэнговским эмигрантам. Может быть, тому содействует ее название, близкое каждому

русскоязычному слуху. Ее содержит семейная пара из Петербурга, охотно отзывавшаяся

на все проблемы эмигрантов родным и близким: «К е@ене матери!» — на вывеске.

Вероятно, именно это приводит большинство пиволюбов в игривое настроение.

И только сидя в той пивнушке и насмешив приятелей незамысловатой мыльной

сагой, я вдруг подумал, какими же глупцами мы были в те далекие годы. Давали себе

сесть на шею глупому вздорному деду, верили в его бредни и мирились с наглыми

выходками. Впрочем, не таким уж неумным был дед Леха. Он знал жизнь и добивался

уважения родичей не добрыми делами или общественно значимой ценностью, а лживыми

россказнями о каком-то мифическом богатстве, которое после его смерти обломится

доверчивому и жадному окружению. С трудом терпели, насилу дождались, и на тебе –

сломанная дужка от очков да ящик мыла! Живите богато и помните долго.

Очень бы не хотел, чтобы читатель подумал, что более всего автора этих строк

веселили похороны родственников первой жены. Это не так. Хотя уход из жизни ее

другого двоюродного дедушки Пети, стыдно признаться, тоже вызвал у меня

неадекватную реакцию, но только по другой причине.

С её дедом Петей встречался я, если не подводит память, только два раза. В

первый раз — на своей свадьбе в 1968 году, второй — на его похоронах через полтора года.

Собственно, я, наверное, мог бы на них и не идти, но очень уж меня об этом просила

Люсина мама. Она почему-то сильно хотела, чтобы я с собой захватил фотоаппарат и

25

зафиксировал для благодарной памяти потомков навеки уснувшего дедушку. Я взял

фотоаппарат и отправился на это скорбное мероприятие, захватив с собой, чтобы не

скучать понапрасну, своего лучшего кореша-однокурсника Олега Добут-Оглы, милого, доброго Олежку, который уже много лет живет в Португалии. И очень может быть, что и

он сейчас иногда вспоминает те похороны…

Виновник события проживал на Забалке, и только попав к нему в дом и вынув из

кожаного чехла зеркальный фотоаппарат «Зенит», я обнаружил, что в нем нет пленки. Я

чертыхнулся и тихонько сказал об этом Олегу. На его лице тут же появилась глупая, не к

месту, улыбка.

Делать нечего, раз ружье вынуто — надо стрелять, не признаваться же теще в

собственном разгильдяйстве. И я стал как бы взаправду, для пущей достоверности, искать

наиболее выгодные ракурсы для съемок покойного. Я подходил и с той стороны, и с этой, деловито прицеливался, чтобы каждый присутствующий мог убедиться, каким важным

делом занят рослый студент, муж их красавицы-Люсеньки. Может быть, так бы это и

сошло с рук тихонько, но тут, как на грех, в комнате появилась назойливая крупная

зимняя муха. Откуда она в доме взялась, одному богу известно, скорее всего, это было

просто посланное нам небом очередное испытание.

Причем эта дрянь, будто чувствуя мою готовность сделать новый кадр, каждый раз

начинала кружить рядом и в последний момент неизменно норовила сесть на дедушкино

лицо, точнее, на самый кончик его бледного, в темных прожилках, носа. Олег пытался

помочь мне, сгонял рукой муху, но где там, с завидным упорством эта жужжащая тварь

снова и снова возвращалась на насиженное место. Дед лежал внешне безучастно, как

будто происходящее его совершенно не трогает. Участников похорон такое невиданное

зрелище явно заинтересовало, и они стали удивленно переглядываться. Я избегал

встречаться с Олегом взглядом, чтобы громко, в голос, не рассмеяться. Он тоже с

большим трудом сдерживался. Если бы я не был свидетелем и даже активным участником

этой сцены, то никогда б не поверил, что такое вообще возможно: муха кружила над

дедом, как привязанная!

Мне бы спрятать фотоаппарат да выйти из комнаты, но я уже так вошел в процесс, что не мог остановиться. Это было какое-то наваждение! Я упорно наводил на покойника

свою зеркалку, и так же упорно проклятая муха раз за разом садилась на облюбованный