Инициализация

Он прочистил горло и начал читать нараспев:

— «Здравствуй, кем бы ты ни был. Перед твоими глазами проносится вся моя жизнь — или, по крайней мере, осмысленная её часть. Для того, чтобы вывести эти мысли, я измарал тысячи листов бумаги… Признаюсь, друг (можно, я буду называть тебя другом? Если нет, мысленно подменяй это слово, каким захочешь), идея дистиллировать мою истину, вычленить из неё самое главное, возникла не сразу. Однажды глянув на эту кипу, я понял, что должен как-то мотивировать читателя взяться за мой труд. Но когда последняя точка легла на бумагу, подобно гире, уравновешивающей все предыдущие знаки, я понял: это было подсознательное желание отделить семена от плевел.

Где, друг, ты начинаешь мыслить? На кухне, готовя горячий ужин? Облегчаясь в сортире? Запершись в чулане от внешнего мира? Или когда спишь на уроках? А при каких обстоятельствах? Я начал мыслить, когда пьяная мать избивала меня, девятнадцатилетнего. Раньше я воспринимал её побои как справедливость… кару за мелкие детские грешки. Когда она избивала меня в те недели, когда я вёл праведную даже для ребёнка жизнь, я выдумывал причины, почему она это делает, или воображал себе, что она делает это, потому что наказание за предыдущий грех оказалось недостаточным. Но тогда, в девятнадцать лет, закрываясь рукой от её бутылки, я впервые задался вопросом «почему». Мозг привычно подобрал оправдание — накануне я занимался первым сексом, — но вдруг я понял, что она никак не могла об этом знать. Тело само уворачивалось от её кулаков — о, в него вбили все приёмчики моей матушки! — а я оборачивался на мою жизнь и понимал, что о львиной доле прегрешений она не знала и знать не могла. Мысль эта ожгла меня как кнут. Тогда я впервые сделал то, что мысленно отрабатывал годами: провёл контрудар и повалил её на грязный, неделями не мытый пол. Помнится, меня удивило, как легко это вышло. Она была удивлена не меньше меня. Её поросячьи глазки стали наполовину менее мутными. В них блеснул… позже я понял, страх, но не тогда. Я спросил, «почему?». Почему ты избиваешь меня? О-о, ожидал многое, я бы даже не удивился, если бы она сказала, что я приёмыш. Но она расплакалась.

ОНА БЕСПОМОЩНО РАЗРЕВЕЛАСЬ, ВЫТИРАЯ СЛЕЗЫ ГРЕБАНОЙ ГРЯЗЬЮ С ПОЛА!

Тварь ныла и извивалась в предчувствии ответных побоев… эта тварь думала, что я буду мстить. Она требовала, она умоляла, она говорила, что я достаточно взрослый… Когда до меня дошло, что́ она от меня хочет, я в ужасе отшатнулся… избить родную мать… её тело содрогалось от страха, когда она изрыгала эти мерзости… она даже от порезанного пальца визжит как свинья…

Я сбежал. В голове не укладывалось, что все, что она со мной делала, было не правосудием, а подготовкой к этому дню. Дню, когда я должен был отомстить. На следующий день, ночуя у друга, я догадался, что это были алкогольные бредни, и она избивала меня просто из-за своей жалкой жизни. Ещё я понял, что не она была мне правосудием, а я сам. Будь на моем месте кто-то другой, послабее духом и менее склонный к выдумыванию идиотских смыслов, оправдывающих её действия…

Я сам мог быть себе правосудием!

Эта опасная мысль стала указательным знаком к свободе. Опасная потому, что я мог ослепиться свободой, приняв её за вольницу. Вольница — потакание своим слабостям, а свобода — узда для них. Я догадывался, что мои ещё не оформившиеся мысли не новы. Я нашёл их у одного парня… его имя и так очернено тупостью двадцатого века, потому я не назову его имени… он стал моим учителем, а его мысли стали моим зданием, коему я придумал облицовку.

Мы не свободны. С каждой секундой мир набрасывает на нас новые нити, тысячи ниток, которые одна за другой сковывают нас не хуже стальных цепей. И если мать, которая сама того не ведая привела меня к истине, до какого-то момента имела полное право на меня, то что я должен своему жирному начальнику? Да и мать не имела на меня права — она породила меня в слепой похоти, а не в любви или расчёте, так что я ей должен? Если бы она сама того не ведая не привела меня к истине, я бы вообще ничего не должен был ей. О, меня посещало желание отомстить. Быть может, убить… Но я понимал, что это просто несчастная женщина, которая не смогла смириться с тем фактом, что все мудаки, с которыми она водилась, ходят к ней только за грубым сексом без обязательств… и презерватива. Что ни один из этих мудаков не Тот Самый. Это была слабая, некогда красивая женщина, которая не нашла в себе силы признать, что лазурные мечты и повышенное самомнение дают в сумме только пустоту, которую необходимо чем-то заполнить… или разрушить.

Запомни, друг, алкоголь разбивает стены, но не пустоту. Чем больше стен ты сломаешь, тем шире разрастётся пустота, пока не заполнит тебя целиком и не пожрёт изнутри. Зачем причинять боль той, кто десятилетиями пожирает себя изнутри? Я желал уйти — куда-нибудь подальше, в Сибирь, чтобы в тиши и покое отыскать формулу свободы.

Но добираясь дворами до вокзала, я встретил Ангела Господня. Он снизошёл на эту землю в потоках белого пламени, окутанный светом и хором праведников. Его фламберг пронзил идущего передо мною мужика. Я был в смятении. Он обернулся на меня. Его глаза были как две вечности, ограниченные нечеловеческим самоконтролем. «Иди», сказал он, «и покарай виновного, Судия!». Не помню, как именно, но он исчез».

«Ангел» остановился и набрал в грудь воздуха.

— Что-то знакомое, Судия? О, ты не первый, ты не последний…

Сначала Инокентий принял это за часть текста, и не на шутку струхнул.

— «Это зрелище потрясло меня до поджилок души. Я понял, что стремление бежать от цивилизации было нашёптано преступной слабостью. Всегда просто бежать. Всегда просто достигать свободу вдали от соблазнов и сложнейшей сети оков. Истинная свобода вырывается кровью и страданиями, пробами и ошибками. Истинная для человека свобода лежит на дне океана неволи. В наивности своей я поверил, что ангел взамен на помощь укажет мне путь к свободе, и начал поиски виновного. Сыщиком я не был никогда. Даже прятки в детстве удавались с горем пополам. Убитый оказался мой старый начальник, жирная самодовольная скотина. Каким-то способом, находясь рядом с его трупом, я впитывал его жизнь, как губка, постигая грубочайшие тонкости его души. Если бы второй ангел не указал мне на эту способность, я бы никогда не обращал на неё внимания — а, следовательно, никогда бы не развил до таких высот. Его жизнь была полна грехов и грешков, как, наверное, жизнь каждого из нас, он был редкостной скотиной с подчинёнными, но я не видел причин наказывать его. Пока не заметил его чревоугодия. Чревоугодие маячило перед глазами, подобно огромному мясистому носу. Вот почему я так долго не замечал его: настолько оно казалось естественным и самоочевидным по меркам его жизни. Ангел сказал, «найди виновного».

Безумец умолк.

— Я не дописал. Знаешь… Судия… когда я порешил последнего, и меня накрыли менты, я подумал, что ангелы предали меня. Только годы спустя понял, что они преподали несколько важных уроков. Свобода постигается в одиночку. У каждого она своя — как вкусовые предпочтения, непереносимость запахов или людей… Когда тебе на блюдечке преподносят готовый бутерброд, жди несварения… Также я понял, что убийство человека — неважно, насколько несвободного или отвратительного, — накладывает неподъёмное ярмо несвободы. Заперев меня в психушке, они продемонстрировали это наглядно. Пару дней назад я вновь убедился в справедливости этой мысли… и допустил ошибку…

«Он… признался! Это он!»

— Прошлые убийства будут висеть на моей душе мёртвым грузом… Я никогда не стану свободным. Да, Судия, я виновен. Иди и передай начальству.

Верёвки ослабли, а затем и вовсе исчезли. С головы сдёрнули скотч — чуть ли не со скальпом.

— Я выведу тебя, Судия, — выдавил «Ангел», возясь с кучей замков на двери.

Инокентий встал на ватных ногах и начал разминать шею. Верёвки жгучим эхом ощущались на запястьях и ахилловых сухожилиях.

— А что с ними? — спросил он, задержав взгляд на обмякших «фокусниках».

— Забудь о них, Судия.

Инокентий подошёл к многоэтажной стойке с разнообразными медикаментами и заприметил скальпель. Бросив быстрый взгляд на психопата — всё ещё ковыряется в замках, — затолкал его в рукав. Лезвие больно царапнуло кожу.

«Ангел» плечом открыл дверь:

— Поспешим, Судия.

Они вышли в «греческую» прихожую. Фальшивая стена бесшумно закрылась, когда «Ангел» тронул подсвечник у окна.

— Я выведу тебя на улицу, Судия.

«Нужно действовать. Он что-то затеял».

Они вышли в подъезд. Видеокамеры блеснули слюдяными объективами, подвешенные в углах под потолком.

Они зашли в лифт с зеркальными стенами и потолком. Инокентий чувствовал, как предательская капля крови ползёт вниз по руке, задерживается на кончике пальца, и… он как можно непринуждённой вздёрнул руку, якобы почесаться. «Ангел», казалось, ушёл в себя и не заметил ничего необычного. Инокентия подмывало вздохнуть, но воздух словно под вакуумным прессом застыл в лёгких.

Они прошли мимо поста охраны. То ли вахтеры не обращали внимания на тех, кто выходит, то ли давно уже привыкли к чудакам в фосфоресцирующих наволочках, но «Ангела» и его спутника они удостоили только секундным вниманием.

На улице было прохладно. Ветер свободно проникал через джемпер. Инокентий пожалел, что не потребовал у психопата вернуть куртку. Хотя… с таким лишний раз лучше не разговаривать.

Больше всего на свете Судия хочет бежать, бежать не оглядываясь, ретироваться, рвать когти. Но не до́лжно бросать дело на финишной прямой, и он внешне покорно следует за безумцем.

«Ангел» остановился у входа в подземные коммуникации дома и открыл дверь ключом. Тьма, теснота и пахучее тепло нахлынули на Инокентия, когда он зашёл внутрь вслед за «Ангелом». Щёлкнул рубильник, и коридор, напоминающий кишку из камня да металла, затопило болезненно-жёлтым светом.

— Закрой дверь, Судия, — сказал «Ангел», бросив ему ключ. Инокентий поймал его правой рукой. «Как хорошо, что спрятал в левую…» Согнувшись в три погибели, они пошли вперёд. Скальпель подрагивал под рукавом, безжалостно въедаясь в плоть.

— Ой!

«Ангел» споткнулся и упал на колени. «Вот оно!»

Изгибом локтя он сдавил мерзавца за горло и притянул к себе. Скальпель выскочил из рукава и звякнул об пол.

«Держать… держать… держать…», молотом стучало в висках.

«Ангел» заехал ему локтём в живот, едва не вышибив дух. На долю мгновения хватка ослабла. «Ангел» тут же высвободился и запыхтел бегемотом. Инокентий вслепую нащупал рукоять скальпеля. Через секунду она торчала из «ангельского» виска.

Инокентий облегчённо бухнулся на спину. От удара позвонки хрустнули на место.