Выходное пособие

Свежевыбритая, свежеумытая, свежеодетая, я выходила на улицу. Утренний воздух холодил кожу, раскрасневшуюся от горячего душа. Я пахла мылом и яблочным шампунем, запах которого был одновременно фруктовым и каким-то лекарственным. Я закрывала тяжелую дверь и шла гулять, проходя по знакомым местам: мимо магазина старой книги, на витрине которого выставлены фолианты по архитектуре, мимо стены с граффити, мимо дешевой пиццерии, мимо закусочной, где на одних и тех же местах сидели одни и те же люди, помешивая кофе маленькими ложечками. Потом я выходила за пределы Нижнего Ист-Сайда и шла в сторону Сохо или Юнион-сквера.

Вставало солнце. Повышалась влажность. Теплело, и мое дыхание становилось ровным. Мои плечи загорели, как у атлета. Ноги стерлись до волдырей. Днем тротуар нагревался так, что над ним стояло марево — как будто смотришь на мир сквозь толстое стекло. В поисках прохлады я забегала в вестибюли гостиниц, музеи или универмаги, как пловец, бултыхнувшийся в воду, проскальзывала мимо швейцаров, продавщиц, вахтеров, экскурсоводов, охранников и выныривала обратно.

Время от времени я делала снимки. Я снимала самые обычные вещи: мусорные бачки, зевающих швейцаров, граффити на вагонах метро, дурацкую рекламу, стаи голубей в небе — короче говоря, клише. Сначала я при этом чувствовала себя глуповато — так что, доставая фотоаппарат, подолгу рылась в сумке, будто в поисках губной помады или пудреницы. Но потом я стала носить свой Canon открыто, повесив его на руку за ремешок. Пусть люди думают, что я туристка — это выглядит не так странно.

Зачастую к обеду я оказывалась в Чайна-тауне. А именно в его фуцзяньской части, отделенной улицей Бауэри от туристической кантонской части. Здесь было дешевле, меньше лоска. За два доллара тут можно было получить тарелку пельменей, политых рисовым уксусом, с нарезанным имбирем на хрупкой, прогибающейся пластиковой тарелочке. Когда я понимала, что ноги меня уже не держат, я съедала пельмени со свининой и капустой в забегаловке под Манхэттенским мостом, а потом сидела в его тени и пила холодный чай с молоком по-гонконгски. Мост над моей головой гудел и дрожал под тяжестью машин. В воздухе стоял густой запах выхлопных газов и жареной еды. Пожилые женщины и горбатые старики в белых майках поедали цыплячьи сердца на палочках, обмахиваясь пальмовыми ветвями.

По вечерам, когда люди возвращались домой, я заглядывала в их окна и воображала себе их жизни. Их настольные лампы, комнатные растения в кадках, их трехцветных кошек, лежащих на подушечках. Я могла заниматься этим бесконечно: бродить по улицам, заглядывать в чужие окна и воображать себя на месте других людей. Любопытная Варвара — мое второе имя.

Вернувшись домой, я просматривала снимки на камере и постила удачные в свой блог, «Нью-Йоркский призрак». Это я была призраком. Привидением, которому некуда идти и нечего делать, которое бесцельно шатается по городу. Ветер мог подхватить меня и унести в Джерси или Огайо, или даже обратно в Солт-Лейк-Сити. Мне казалось правильным вести анонимный блог. А может быть, я просто не была уверена в художественной ценности своих фотографий. Но мне нравилось следовать установленному порядку — во всяком случае, я не могла этого не делать.

Я продолжала планомерно гулять и фотографировать почти все первое лето в Нью-Йорке. Я занималась этим пять дней в неделю, с понедельника по пятницу, с десяти утра до шести вечера. Июнь, июль, август. На плаву меня поддерживало какое-то мрачное внутреннее удовлетворение. Нужно было все время идти и идти, и в какой-то момент — на третий (или четвертый, или пятый, или шестой) час гуляния — голова становилась совершенно пустой. Время сливалось в одно пятно. Ревела улица. Гудели машины. Какой-то человек спросил меня, все ли со мной в порядке, не нужно ли мне чего-нибудь.

— Как вы думаете, что мне может быть нужно? — спросила я, и что-то в моем взгляде заставило его отвернуться.

Однажды, гуляя по 59-й улице, я ненароком прошла мимо гостиницы «Хелмсли Парк Лейн». Я не сразу поняла, почему это место кажется мне таким знакомым — в этой гостинице мы с родителями останавливались, когда первый раз приехали в Нью-Йорк всей семьей. Мне было лет девять. Это была первая командировка отца для его первой американской работы, аналитиком в страховой компании.

Он работал целыми днями, так что мы с мамой гуляли по городу вдвоем. Мы заходили в Центральный парк, а потом шли на Пятую авеню и пили там кофе с круассанами. Мы притворялись, будто живем здесь, примеряя на себя разные жизни. Она была разведенкой с большими алиментами, а я — ее избалованной дочкой. Она была дамой из шанхайского высшего общества, а я — ее малолетней служанкой. Я держала ее сумочку, пока она покупала туфли на высоком каблуке в Ferragamo. Потом продавщица разрешила мне воспользоваться служебным туалетом. Маме было неважно, что покупать, — она хотела только похвастаться шикарными американскими шмотками перед двумя своими сестрами в Фучжоу.

По вечерам, когда папа возвращался в гостиницу, родители ссорились, ругаясь на фуцзяньском диалекте, потому что думали, что я его не понимаю. Так что мне всегда казалось, что фуцзяньский — это язык споров и ссор. Я понимала его, хотя говорить на нем так и не выучилась.

Каждый раз повторялась одна и та же история. Мама хотела вернуться в Китай, не прямо сейчас, допустим, но в принципе, а папа хотел остаться. Все начиналось с осмысленной беседы, но вскоре она разваливалась.

— Если мы вернемся, — рассуждала мама, — в Китае ты сможешь работать, где хочешь.

— В Китае можно работать только на государство, — возражал отец. — Я не затем столько лет учился в университете, чтобы сидеть в кабинете и брать взятки.

— Твои друзья в Китае стали чиновниками, — кипятилась мама. — И они довольны.

— Они довольны, потому что у них нет выбора. Что им еще остается делать? — повышал голос папа. — Если бы у них был выбор, как у нас, ты думаешь, они бы остались? — с издевкой говорил он. — Не будь наивной.

— У меня в Фуцзяне семья, — мама тоже повышала голос в ответ.

— Правильно. А как ты думаешь, откуда берутся деньги, которые мы им посылаем?

Она смотрела на него с ледяным молчанием.

— Дело же не только во мне, — отец пробовал другую тактику. — Вот о чем я тебе толкую. Здесь больше возможностей. Кандейс сможет чего-то добиться в жизни.

— Ай-йя! Ты думаешь, она хочет вырасти одна, вдали от своих двоюродных братьев, бабушек и дедушек? У нее есть только мы. Если с нами что-то случится…

— Не драматизируй. Ну что с нами может случиться?

Мама взрывалась.

— Да все что угодно! Авария, болезнь, стихийное бедствие! Ты просто хочешь достичь успеха за счет других.

— Я с тобой не согласен, — отвечал папа неожиданно тихим и спокойным голосом.

Мама молчала, как будто признавая его правоту. Потом произнесла очень тихо, так, как говорила только особенные гадости:

— То, что твоя семья тебя ненавидит, еще не значит, что и я должна оставить свою семью.

Он не отвечал. На этом, собственно, спор заканчивался.

…Я смотрела на них в щелку двери ванной. Потом я подождала несколько минут и вышла, сделав вид, что только что кончила мыться.

— Одевайся! — резко сказал папа. — Мы идем ужинать.

Мама подошла ко мне и взъерошила мокрые волосы.

— Что ты хочешь поесть? — сказала она ласково. — Мы можем пойти, куда захочешь.

— Китайскую еду, — ответила я, потому что знала, что это порадует родителей. На самом деле в детстве мне нравились только пицца и спагетти.

Мы пошли в китайский ресторан в центре города, под названием Vega House. Когда мы пришли, было около девяти и они уже собирались закрываться. В заведении почти никого не было. Нас усадили за большой угловой столик у окна. На улице начинался дождь; капли бежали по стеклу, смазывая вид за окном. От затхлого запаха кондиционера у меня мурашки побежали по коже.

Пытаясь впечатлить маму, папа заказал утку по-пекински. Это парадное, очень трудоемкое блюдо. Усталый официант выкатил на тележке глянцевую птицу и стал сомнамбулически разрезать ее, чуть не выронив при этом нож. На мой взгляд, жирные комки утиный кожи были отталкивающими, но я их все равно ела. Я была папиной сообщницей. Он хотел продемонстрировать, что все, что ей нужно в Китае, можно получить и здесь. В середине ужина папа обнял маму в знак того, что ссора закончена. На сегодня.

Когда мы вышли из ресторана, дождь уже кончился. Воздух был теплым. В лужах блестели пятна бензина. Офисные здания мерцали, словно засыпая, окна их гасли одно за другим. Этот город был действительно прекрасен. В некоторых помаргивающих окнах можно было видеть служащих, засидевшихся допоздна в своих одиноких кабинетах. Они, в рубашках с воротничком, сидели за столами, заваленными бумагами, заставленными термосами и коробками от китайского фастфуда. Что они делали? Где были их дома?

Глядя на офисных работников у нас над головами, я впервые по-настоящему поняла, почему папа хотел уехать из Китая и жить в чужой стране. Все дело в анонимности. Он хотел быть никому не известным, хотел, чтобы никто о нем ничего не знал. В этом была свобода.

Я подняла глаза на папу — его взгляд тоже был устремлен на офисные здания. Он коротко посмотрел на меня и улыбнулся.

— Как пчелки, — сказал он по-английски.

Я помню, что в тот момент подумала: когда-нибудь я буду жить в Нью-Йорке. В девять лет мои амбиции дальше не простирались, но это было глубокое чувство. Я не хотела возвращаться в Китай. Когда мы переехали в США, я очень хотела вернуться домой, я не хотела ничего больше, я вставала на колени и скулила, как собачка, но тогда мне было шесть, я была глупой и ничего не знала. Теперь все изменилось.

Вечеринка с плавниковым супом состоялась холодным, дождливым субботним вечером в конце августа. Она обозначила конец того странного, переходного лета и начало чего-то совершенно другого.

Приглашены были товарищи по колледжу, сослуживцы Джейн и соседи. Они втиснулись в нашу заштатную квартирку — молодые люди в костюмах и узких галстуках, девушки с пышной укладкой и накладными ногтями. Они свалили пальто на наши кровати, прикатили кег с пивом, принесли в подарок безделушки. Фоном играл Джорджо Мородер. Кто-то нарядился Рональдом Рейганом, доставал из кармана мармеладки и кидался ими в девушек.

Мы смастерили в гостиной обеденный стол в стиле Трампа, составив вместе несколько складных столиков. Джейн настелила сверху «скатерть» из золотой фольги и придавила ее дешевым латунным подсвечником. Искусственные цветы она раскрасила из баллончика золотой краской. На столе были расставлены ироничные закуски: лососевые кнели с укропом, шпинатный соус в хлебе, крекеры Ritz и сырная замазка в виде прически Трампа.

Я ходила из комнаты в комнату в одном из просторных маминых платьев, черном с белым африканским орнаментом.

Посреди этого бедлама, посреди моей бэушной мебели стоял Стивен Райтман, одетый так, будто собирался плавать на яхте. Я пригласила его, в сущности, в шутку, а поскольку мы почти все лето не виделись, я и не думала, что он придет.

— Это обед или маскарад? — спросил он, прижимаясь усами к моей щеке. От цитрусового запаха его дорогого лосьона после бритья я внезапно почувствовала тоску по нескольким нашим встречам. Я сглотнула.