Художник моего тела

— Знаю, что должна была сказать тебе еще вчера. Я не была полностью честна на своем собеседовании.

Гил отдернул руку, прерывисто смеясь.

— Так вот как ты хочешь играть?

Да.

Нет.

Я кивнула.

Тяжело вздохнув, он отрезал:

— В таком случае, я ожидал, что как мой холст, ты будешь в первозданном состоянии. — Его голос царапал как наждачная бумага. — Как я могу рисовать тебя, когда на тебе уже каракули?

Я вздернула подбородок. Потому что сама выбрала этот путь. Так что буду его защищать.

— Это не каракули.

— А что же?

— Что-то очень важное. — Мне захотелось повернуться и посмотреть на то, что он увидел. Всякий раз, когда кто-то видел мою татуировку впервые, я жаждала увидеть ее с их точки зрения. Чтобы изучить ее поближе и оценить талант художника, которого я выбрала.

Моя татуировка не была предметом тщеславия.

Это был не импульсивный шаг.

Это просто было необходимо — чтобы исцелить мои сломанные части. Чтобы скрыть беспорядок, оставшийся позади.

Я ненавидела эти шрамы. Ненавидела себя. Ненавидела саму жизнь.

Без этих «каракулей» на себе я сомневалась, что буду достаточно целой, чтобы сражаться с Гилбертом Кларком. Хотя предпочла бы отказаться от попыток и погрузиться в свой разум, где все еще могла бы танцевать, все еще могла быть счастливой.

Его тело отбрасывало волны ярости и разочарования позади меня. Он снова коснулся меня, осторожно, нежно, прослеживая филигранные линии и вензеля, которые собирались в большой геометрический узор, прежде чем превратиться в довольно реалистичную сову. В ее перьях было столько существ, сколько я смогла бы назвать, и все они начинались на О.

Для меня.

Олин.

Я вздрогнула, когда Гил коснулся каждого хорошо знакомого мне изъяна.

Поймет ли он? Увидит ли, насколько я убогая?

Еще в школе я окружила себя друзьями. Заботилась о своих одноклассниках, потому что мои родители не заботились обо мне. Я заслужила их благодарность и дружбу, но они никогда не латали дыры внутри меня.

Пока Гил не выбрал меня для себя.

Пока он не обменял свои секреты на мои, а взамен не украл каждую частичку моего сердца.

Прошел месяц с начала наших временных отношений.

Месяц быстрых улыбок и нерешительных приветствий, прежде чем он использовал первое прозвище.

Он всегда говорил, что меня зовут странно. Что он не знает никого по имени Олин.

Я сказала, что это хорошо. Это означало, что он всегда будет помнить меня.

Он ответил, что буква «О» столь же уникальна, как и мое имя. Поэтому любое животное, начинающееся на О, было таким же особенным.

Несколько дней спустя Гил передал мне мой рюкзак после занятий. Прошептал себе под нос, чтобы другие дети не услышали, мелодичный скрежет тайны.

— Выдра (прим. пер.: оtter на англ.), не забудь свою сумку.

На следующей неделе он назвал меня совой (прим. пер.: owl на англ.) в спортзале, а потом осьминогом в кафетерии.

После этого я влюбилась в него.

Падая и спотыкаясь, катаясь и кувыркаясь, я любила его больше, чем кого-либо.

Оцелот, орангутанг, страус (прим. пер.: ostrich на англ.)...

Они все были там, с торчащими перьями, превращая уродливые шрамы в особую уникальность.

Гил сделал болезненный вдох, с его губ сорвался сдавленный стон.

Я повернулась, чтобы посмотреть на него, изучая внезапное горе, плавающее в его глазах, и сожаление на его губах.

Этого было достаточно, чтобы мои колени подогнулись, а руки умоляли обнять его.

— Ты использовала нас, чтобы скрыть свои шрамы. — Его голос вибрировал от чего-то, что я не могла разобрать. Его глаза резко закрылись, видимый плащ из жестокости скрыл его черты. Когда Гил вновь открыл глаза и снова стал королем Холодом. — Как же мне спрятать чернила и шрамы, Олин?

Я с трудом сглотнула.

Когда произошел несчастный случай, я забыла, кем была.

Я была одна в больнице, одна в реабилитационном центре и одна в последующие месяцы, когда мои мечты разбились вдребезги.

Я искала что-то, что заставило бы меня снова почувствовать себя нормальной — остановить ноющую пустоту, в которую превратилась моя грудь.

Я обратилась к Google, ища в чатах советы о том, как двигаться дальше после тяжелых аварий и советы о том, как превратить плохое в терпимое. Узнала о чуде татуировок. От женщин с раком груди до мужчин с отсутствующими конечностями — все они обратились к неоспоримой сверхспособности превращения гротескных воспоминаний в новые начинания, и я создала эту картину сама.

День, когда я скопила достаточно денег, чтобы просидеть три полных дня в кресле татуировщика, был самым счастливым с тех пор, как Гил сделал меня своей. Я обнаружила себя — свое настоящее «я» — когда приняла дискомфорт от игл и пигмента, покрывая отвратительные красные шрамы чем-то красивым.

Я любила эту часть больше всего на свете.

Я не позволю Гилу все испортить.

— Я не знаю, но ты можешь как-то это скрыть.

— Она же на половину твоей спины.

— Это было необходимо.

Он перестал прикасаться ко мне, шагнув с трибуны, как будто все, что было между нами, пронзило его тысячью стрел.

— Что случилось?

Это был вопрос, лишенный льда. Вопрос, который требовал ответа.

Я не дала ему того, чего он хотел.

Он остановился передо мной, его взгляд впился в меня, как будто мог вырвать мои воспоминания, отчаянно пытаясь обнаружить те, где его не было.

Глаза Гила всегда обладали силой подчинять мою волю Его воле.

Я была слаба и полностью принадлежала ему, когда ловила его взгляд, как будто его любовь не могла быть сдержана.

Ему больше не позволялось так на меня смотреть.

Я не принадлежала ему.

Он не был моим.

В этом не было нас.

И все же я оказалась в его ловушке. Запертой в клетке своей досады и пленницей стольких детских связей.

Гил тяжело сглотнул, пока жар и история покалывали между нами, шипя от прошлой потребности и любви, у которой не было шанса умереть. Она была разорвана надвое. Разорвана посередине в тот момент, когда он ушел, два конца не могли зажить, потому что узлы, связывающие нас вместе, отказывались распутываться.

— Олин, я… — Гил поморщился, его голос был печальным и бархатным. — Мне жаль, что тебе пришлось пережить нечто столь болезненное.

Искреннее смятение на его лице так сильно напомнило мне мальчика, который любил меня. Мальчика, который защищал меня, провожал домой, поддерживал мои танцы и смотрел на меня так, словно я держала его луну и звезды.

Этот мальчик заслуживал ответа, который не был бы резким или холодным.

Этот мальчик снова разбил мне сердце.

Его рука дрожала, когда он убирал волосы с глаз.

— Ты не обязана отвечать. Это…

— Все в порядке. — Я пожала плечами с полуулыбкой. — На самом деле рассказывать нечего. Самое явное клише в книге. Просто глупая танцовщица с большими мечтами.

— Ты никогда не была глупой.

— У меня были свои моменты.

Он поморщился.

— Это не объясняет, почему твоя спина покрыта шрамами.

— Да, если бы я танцевала все время, и у меня не было машины, чтобы добраться до театра и обратно.

— Что случилось? — Он склонил голову набок. — Ты... ты же все еще можешь танцевать?

Ауч.

Мне не удалось скрыть свою дрожь, уклоняясь от болезненных воспоминаний. Высоко держа голову и обнимая свои плечи, я больше не беспокоилась, что мои шрамы были выставлены напоказ. Я изобразила себя в фальшивой уверенности, которая пришла от опыта в танце перед сотнями людей.

Сцена, яркий свет и пантомима не оставляли места для ошибок. Этот мир был опасным местом для кого-то без уверенности. Этот холодный склад ничем не отличался.

Я была на сцене.

Гил был моим прожектором.

Я просто должна была танцевать этот танец, пока не опустится занавес.

— Я переутомилась, перегрузилась работой, мне мало платили, но я любила танцевать. Ты же знаешь, какой я была.

Он пробормотал себе под нос что-то типа:

— Зависимая. Ты была зависима от любой формы движения.

Мое сердце сделало переворот, до смешного счастливый, что он вспомнил.

Он закатил глаза, его голос изо всех сил старался быть темным и незаинтересованным, но зеленые глаза светились историей.

— Ты никогда просто так не ходила, ты…

— Плыла, как лист на ветру. — Я улыбнулась, истинная улыбка натянулась после того, как я защитила себя от него. — Ты сказал мне это в тот день, когда я тебе готовила…

— Блины на кухне твоих родителей.

Гил поймал мой взгляд.

У меня перехватило дыхание.

Мужчина проглотил проклятие.

Что-то, чего не должно было случиться, прорвалось сквозь нашу защиту, расколов твердые оболочки двух взрослых, притворяющихся, что ненавидят друг друга.

— Продолжай. — Гил скрестил руки на груди и отодвинулся от меня, словно давая себе пространство от непреодолимой потребности прикоснуться. Чтобы помнить. Как следует поздороваться после такой долгой разлуки. — Расскажи мне остальное.

Я снова пожала плечами, борясь с желанием обнять свою грудь, моя уверенность снова исчезла.

— Я все время ездила на велосипеде в театр и домой. В ту ночь, однако, я была вялая от усталости. Пьяный водитель слишком быстро свернул за угол. И я не успела вовремя убраться с дороги. Он ударил меня. Я оказалась на ветровом стекле его «Мазды Демио», когда он влетел в окно французского ресторана.

Я вздохнула, когда на пеня нахлынули воспоминания о больницах и операциях и о том, когда мне сказали, что мои мечты о танцах закончились.

Мне повезло, если я когда-нибудь снова смогу нормально ходить, не говоря уже о том, чтобы крутиться или летать.

Я доказала, что врачи ошибались после двух лет физиотерапии и решительности. И я могу ходить, заниматься йогой и физическими упражнениями лучше, чем обычный человек.

Но танцы...

Как бы я ни старалась, моя спина просто не справлялась.

Я отрезала себя от своей танцевальной труппы, потому что больше не принадлежала их миру.

Я лгала себе, что могла бы найти что-то получше, но вместо этого нашла нищету.

Я уехала из Лондона, где по контракту мне платили и кормили.

Я вернулась в Бирмингем с поджатым хвостом.

Гил провел рукой по волосам.

— Когда?

— Два с небольшим года назад.

— Мне жаль.

Я моргнула, совершенно ошеломленная, услышав такие деликатные слова.

— Спасибо.

Он отошел, обошел сцену и снова уставился на мою спину.

Я позволила ему, оставаясь неподвижной все время, пока его взгляд скользил вверх и вниз по моей спине. Неужели он снова переживает прозвища, которые шептал в мои волосы? Страдал ли от того, что произошло между нами?

Его голос сделал все возможное, чтобы рассеять нежеланную нежность и вернуться к жесткой формальности.

— В обычной ситуации я бы отправил тебя собирать вещи. Я не имею дела с пирсингом, шрамами или татуировками, а у тебя есть все три запрещенки.

Я оглянулась через плечо.

— Я бы сказала, что сожалею, но это не так. Они — часть меня.

Он нахмурился.

— К счастью, оцениваться будет только фронтальная часть. Мне не нужно, чтобы ты исказила или обнажила части себя, менее... желанные.