Сводные. Дилогия

Глава 27

— Кость, а глянь эту рубашку. Как тебе?

Я смотрю не на рубашка, а на маму и не узнаю ее. Это новая игра, правила которой я не понимаю. Я никогда не видел ее такой — улыбается, смахивая невидимые пылинки с моих плеч, и даже иногда ерошит мои волосы в примерочной, когда я отметаю все ее приличные свитера, которыми она собирается заменить мой поношенный батник траурного цвета.

— Все-то тебе не нравится, Кость, — ворчит она, но на этот раз даже по тону слышно, что она это не всерьез.

Смотрит на меня в зеркало и улыбается каким-то своим мыслям, но я впервые плавлюсь от этого взгляда и даже соглашаюсь на какой-то колючий и бордовый свитер, лишь бы она улыбалась, глядя на меня вот так, как можно дальше.

Я задерживаюсь в примерочной, а мама идет расплачиваться. Одевшись, выхожу к ней, но в этот момент будто натыкаюсь на невидимую преграду.

Мама стоит на кассе, на губах призрачная улыбка и, по-прежнему витая в облаках, она легко поглаживает свой живот.

От неожиданности я сбиваю с ног безголовый манекен. Грохот привлекает внимание работников магазина, а мама оборачивается и смеется с того, как я ловлю сползающие с плеча манекена сумки непослушными руками.

— Глаз да глаз за тобой, Кость!

Раньше она бы обругала меня, сказала, что я снова ее позорю, что я должен научиться себя вести и много других реплик, которые теперь всплывают в памяти одна за другой. Вера в то, что она соскучилась по мне, одумалась или, не дай бог, полюбила, скукоживается как хрупкий древесный лист на морозе.

Дело не во мне.

И не встреча со мной после нескольких недель разлуки сделала ее такой.

Мама получила второй шанс. Другой ребенок обязательно будет лучше. Послушнее. И любимее.

Наверное, это и есть причина для торжественного похода в ресторан, куда она и Платон позвали своих детей, чтобы сообщить радостную новость.

Мы поднимаемся перекусить в ресторан на верхнем этаже. Мама передает мне все пакеты с покупками, плывет впереди, пока я несу пакеты, и каждую минуту встречает кого-то из знакомых. Все в один голос повторяют, что она вся будто бы светится. Покупки в моих руках становятся все тяжелее, как если бы мы закупились кирпичами.

— Кость, займи нам столик и закажи мне фреш и салат, хорошо? — бросает она мне через плечо, пока останавливается возле очередной подружки.

Захожу в ресторан, на автомате исполняю ее просьбу. Свободен только столик у входа. Сажусь и понимаю, что здесь до меня долетают некоторые фразы.

— Ты уверена? — спрашивает маму знакомая.

— Конечно! Мой организм работает, как часы! Точно тебе говорю, это задержка!

— А как отреагировал Платон?

— Ну а как еще он мог отреагировать? — смеется мама, и наверное только я достаточно хорошо ее знаю, чтобы сразу понять: так она пытается уйти от прямого ответа.

— Рад, наверное, что у вас теперь будет общий ребенок? — подсказывает подружка, и мама снова расплывается в улыбке.

Собеседница все сделала за нее.

Рад ли Платон?

Я не думаю, что его чувства изменились за прошедшие с нового года три недели. А значит, все не так однозначно, как пытается подать это мама.

Как поступит Платон? Даже если он не рад этому, вряд ли сбежит, как мой отец. Не такой он человек, чтобы бросать собственного ребенка. Но каково растить ребенка вместе с той, которую даже не любишь? Каково жить в постоянном раздражении и злости на самого себя, что допустил это?

— А другого столика не нашлось? Ну, Костя, ну подумал бы, каково мне тут сидеть прямо в проходе! — возвращается мама. — Молодой человек! Мы хотим пересесть!

— Свободных столиков нет… — отзывается официант.

— Вон я вижу свободный!

— Он забронирован через полчаса.

— Мы быстро.

Она с улыбкой переходит за столик с табличкой «бронь», невзирая на аргументы официанта. Я плетусь следом с пакетами, выпиваю только кофе, а за разговором не слежу. Только отсчитываю минуты до похода в ресторан.

Мама заезжает домой, чтобы переодеться. Я вместе с ней. Захожу в свою брошенную комнату, в которой все стоит на своих местах, хотя я оставлял здесь полный разгром. Вряд ли убиралась мама. Раз карантин отменили, то скорей всего, она вызывала клининговую фирму.

Пока мама переодевается, распахиваю комнату Юли и вдыхаю тот присущий только ей запах. Идеально прибранная девчачья комната, как и моя. Все приведено к порядку, как будто ничего между нами и не было. Вот бы и в жизни можно было так легко исправить прошлое, вызвав для этого специально обученных людей.

— Готов? — мама выходит в свободном на талии платье, но при этом с довольно откровенным вырезом.

Киваю. Собираюсь. Натягиваю маску на лицо, очень жалея, что нельзя спрятать и глаза за очками. На дворе глубокий вечер, идет дождь, и такси еле тащится по пробкам.

Наконец, мы выходим. Я подаю маме руку и пропускаю ее вперед в ресторан, распахивая перед ней входную дверь.

Вхожу следом, но замираю на пороге.

Мой взгляд сразу цепляется за такую неуместную в дорогом ресторане знакомую клетчатую рубашку. Сердце выпрыгивает из груди от радости. Спустя столько времени я наконец-то вижу Юлю.

Я оглушен встречей, радостью, жаром, что разливается под кожей, но хватает нескольких секунд, чтобы понять, что происходит что-то неправильное.

Юля пятится от стола, запятнанного кофе. Я бы мог решить, что их с Платоном решили пересадить, чтобы перестелить скатерть, но все взгляды в ресторане прикованы к ним двоим, а Платон глядит на дочь с такой яростью, как никогда не глядел.

Нет привычного гула голосов и даже фоновая музыка приглушена, словно бы случайно. Бармен увлеченно протирает один и тот же бокал, а слетевшиеся толпой, как голуби на разбросанные крошки, официанты переглядываются между собой.

— Что случилось? — Мама срывается с места, подлетая к Платону.

Его глаза расширены, брови сведены к переносице. Он в бешенстве. И готов вот-вот обрушить все эти эмоции на собственную дочь.

Мы с Юлей словно поменялись ролями.

Если сегодня мама вела себя как образцовый родитель, то Платон перенял у нее все самые худшие качества, прибегнув даже к публичному скандалу, наплевав на последствия.

— Юля, — хрипит Платон не своим голосом. — Кто он? Назови его имя, чтобы я его уничтожил.

Бледная, как снег, балеринка впервые затравлено оглядывается на меня. Секунда, которой все равно не хватает Платону, чтобы понять, что это и есть ответ. Но мне хватило бы даже меньше.

Веду взглядом по ее фигуре в свободной рубашке, и зрение расплывается. Дышать становится сложно. Сердце, словно увеличивается в размере, и давит теперь на легкие. Каждый удар бьет по ребрам, сотрясая все тело.

— О боже… — шепчет моя мама. — Юля, девочка! Когда это произошло?... Костя! Костя, не раздевайся, мы уходим! Платон, идем. Не нужно разбираться с этим здесь.

ЭТИМ.

Ты еще не знаешь, мама, но ЭТО и твой внук тоже.

Юля опять затравленно оборачивается. В ее зеленых, как у Платона, глазах смешалась ярость, обида и злость. Я бросил ее. Оставил одну разбираться со всеми последствиями, и даже теперь мне отведена роль зрителя. Она имеет право ненавидеть меня. Я не звонил и, прежде всего, сам ЭТО и допустил.

Гребанный эгоист все-таки уничтожил фею.

— Кто это сделал, Юля? Скажи мне! Я должен знать, какому мудозвону оторвать яйца.

Рука тянется к маске, и я срываю ее с лица.

Давай. Скажи ему. Раз решилась, то иди до конца, балеринка. Ты сильнее меня. Честнее, чем я. Ты всегда была лучше, чем я.

Юля кусает губы, а по щеке скатывается одна-единственная слеза. Она обхватывает живот одной рукой, а вторую поднимает так медленно, словно та ее больше не слушается.

— Это он, — произносит она. — Я беременна от него.

Платон шарит взглядом по залу, будто ослепший. Мама со странным всхлипом падает на один из стульев.

А я не сдвигаюсь ни на йоту.

Даже когда Платон все-таки срывается с места. Он бы отреагировал иначе, если бы не три недели, проведенных наедине с моей мамой. Если бы не эти «радостные» для него новости.

Но не только моя мама довела его до такого взвинченного состояния. Юля его единственная принцесса.

Не предпринимаю ни единственной попытки защититься, когда Платон выталкивает меня из ресторана и сбивает с ног. Все выученные блоки и попытки увернуться сейчас мне не нужны. Рефлексы отключены. Пришло время признавать свои ошибки.

Я бы не смог наказать себя лучше за то, как поступил с балеринкой, которая доверилась мне. Поэтому позволяю сделать это Платону. Он в своем праве.

Щекой я ощущаю холодные мокрые мощенные плиты. Спиной — как подтаявший снег забивается за шиворот, а что-то горячее стремительно разъедает глазное яблоко. Зрение тускнеет. В ушах тоже снег, поэтому я почти не слышу криков, визгов прохожих, свиста невесть откуда взявшегося патруля. Наверное, вызвали еще в ресторане.

Только дышу через силу. Слабыми неглубокими вдохами.

Смотрю в чернильное небо, разбавленное желтыми пятнами фонарей и искрами дождя. И так и не могу, не могу нормально дышать из-за огромного, раздувшегося как воздушный шарик, сердца.

В желто-черный пейзаж перед глазами врываются красно-синие всполохи. Люди в белых халатах переворачивают меня на бок, почему-то бьют по спине. И я кашляю, долго. Как будто пытаюсь выкашлять из себя это огромное сердце, часть которого теперь навсегда будет принадлежать Юле.

В мой оглохший мир вдруг врываются звуки. Обрушиваются лавиной, сметая на своем пути тишину. Плач, крик, сирены, вспышки телефонов, и только мое хриплое, царапающее горло дыхание стирает часть фраз.

— Чтобы я тебя больше не видел возле своей дочери!

— Платон, нет! Остановись!

— Юля, в машину. Быстро, я сказал!

Асфальт подо мной вибрирует, а после меня кое-как поднимают. Вся моя правая половина тела тут же вспыхивает огнем, затапливаемая чем-то горячим, будто лавой. Смотрю, как отдаляются красные задние огни, которые уносят от меня балеринку.

Ты не увезешь ее от меня, Платон.

Больше нет. Я верну тебя, балеринка. И стану лучше, веришь? Сделаю все ради того, чтобы ты была в безопасности и счастлива. Потому что это крохотное сердце у нас теперь одно на двоих.

И у моего сына должна быть настоящая семья, которой никогда не было у меня.

— Мамочка, хватит плакать! Как зовут вашего сына?

— Костя… Константин Гронский, — мама захлебывается в рыданиях, и мне ее действительно жаль, но я не могу обнять ее и ничего произнести тоже не могу.

Даже пошевелиться не могу, да и дышать становится все сложнее. Небо над моим лицом заменяется низким потолком кареты «Скорой помощи».

— Не засыпаем, Костя. Не засыпаем! Слышишь меня?

— Я стану отцом…

Непослушные деревянные губы не хотят улыбаться, а кожа на лице трещит, будто картон.

— Поздравляю, — отзывается медбрат. — Только, кажется, ты единственный, кто этому обрадовался.