Дымовая завеса

Гюрза. Вторая гюрза была крупнее первой, Серый рычал и пятился от нее. Широков стремительно шагнул вперед, перекинул нож из правой руки в левую — только лезвие блеснуло огнем в красном свете вечера, — змея среагировала на ложное движение, ушла в нижнюю стойку, — пятнистое тело ее излучало шаманское мерцание, — и сделала бросок.

Цели не достигла — Широков изловил ее на лету, ухватил рукой под голову и приподнял. Хвостом змея доставала до земли. Широков сдавил пальцами ее тело прямо под твердым комком головы.

Но удушить змею сложно, скорее задохнешься сам, Широков, напрягаясь, стиснул зубы, краем глаза засек, как Серый ухватил гюрзу за хвост и оттащил чуть назад. Тело гюрзы натянулось, как бельевая веревка.

Изогнувшись, Широков полоснул снизу ножом по этой веревке, с одного раза не перерезал, полоснул вторично, но в то же место не попал, ощутил, что пальцы его сделались липкими от змеиной крови… Стиснув зубы, сипя, он перепилил змеиное тело.

Верхний обрывок гюрзы вместе с головой остался у него в руке, — это была длинная упругая кишка, — остальное Серый оттащил в сторону.

Из руки Широкова капала темная густая кровь — тело змеи словно бы было переполнено этой тягучей жирной жидкостью. Широков коротким движением, без размаха, отбросил змеиную голову с шевелящимся обрезком тела в воду.

На шлепок тут же кинулась какая-то рыба, гулко хлопнула хвостом по воде. Вполне возможно, что это также был сом, только сомы могут издавать такие громкие хлопки.

Было уже темно, хотя воздух еще не пропитался ночными чернилами, солнце закатилось за кромку горизонта — лишь узкая красная полоска светилась недобро над землей, но пройдет минут десять — пятнадцать и полоски этой не станет.

Сомы обычно любят выходить на перекаты, где крутится, шустрит мелочь, и бьют по воде хвостами, будто пастухи своими бичами, удары их бывают похожи на выстрелы, — так сомы глушат молодь, — а потом спокойно, с удовольствием заглатывают ее вместе с водой…

Но время сомовьего разбоя еще не наступило. Тогда кто же открыл «стрельбу»?

Серый быстро пошел на поправку (поездка на реку сыграла свою роль), вскоре пес вновь почувствовал себя сильным, каким был когда-то.

После реки Широков начал выпускать Серого во двор. Пес ходил по двору осторожными недоверчивыми шагами, словно бы измерял длину забора, всех его частей, принюхивался к воздуху, к земле, косо поглядывал на старые сливы, растущие у стен дома, и думал о чем-то своем.

За сливами Анна Ильинична следила тщательно, поливала их в сухую пору года, подкармливала удобрениями, часть урожая продавала на рынке, оставшееся пускала на варенье.

Варенье она любила больше всего на свете, больше мясных и рыбных блюд, на второе место после сливового варенья ставила густой борщ с чесночными пампушками, все остальное в ее продуктовом и поварском репертуарах занимало последующие места.

Иногда во взгляде Серого возникала тоска — жгучая, причиняющая ему боль, лапы неожиданно слабели, и он ложился брюхом на землю, клал на землю и голову, передние лапы как-то по-детски трогательно поджимал под себя и затихал.

Было понятно: Серый в очередной раз переживает то, что уже пережил, — он никак не может прийти в себя и раз за разом прокручивает в цепком собачьем мозгу страшные картины из недавнего былого… По телу его бежит дрожь, в глотке дребезжит, перекатывается с места на место рубленый свинец, следом за дребезжаньем раздается тихий слезный скулеж.

Глаза у Серого делаются влажными, потерянными, как у человека, лишившегося своих родных, но потом все проходит, и пес поднимается с земли.

При виде лежащего пса у Широкова почти всегда — вопреки желанию, невольно, — возникала мысль, что он тоже похож на Серого, так же одинок и ему бывает так же плохо… Наверное, надо снова возобновить попытки отыскать Дарью. В нынешнее компьютерное время это сделать проще, чем десять лет назад… Вдруг повезет?

Человек — существо, которому обязательно подавай улучшенное завтра, он никак не может остановиться на том, что есть сегодня и удовлетвориться этим, не-ет… Широков не был исключением из правил.

Дарью он помнил очень маленькой, какой видел ее в последний раз, такой она и сохранилась в памяти Широкова. А с поры той прошло столько времени, что… что не сосчитать, в общем. Впрочем, сосчитать, конечно, можно, да вот только не хочется.

Дарья, Даша, Дашка… Очень симпатичная была девчушка, этакая рождественская куколка — все, кто видел ее, влюблялись. Уже научилась бойко говорить, знала несколько английских слов, щебетала весело — остановить было трудно… И вот вместо жизни — немота.

В глотке при мысли о маленькой Дашке невольно появлялась горечь. То ли слезы это были, то ли тоска, превратившаяся в горький сгусток, то ли боль, что как и прошлое, никак не могла уйти из его тела…

Надо попытаться вновь найти Дарью. Пусть это будет шестая или седьмая попытка — попыткам этим он потерял счет… Если не получится, он сделает восьмую попытку, за восьмой девятую, — и так до тех пор, пока он не узнает, жива она или нет?

А если действительно осталась жива, то где находится?

Кроме поисков Дарьи Бессараб у Широкова было еще одно непроходящее беспокойство — работа. Надо было найти себе работу. Но работы не было — Широков не мог устроиться в их городе ни дворником, ни посудомойкой, ни учителем физкультуры, ни боцманом на ржавый катер, стоявший у деревянного причала, он даже бомжом не мог стать — его бы тут же прихлопнула суровая местная милиция, которую, как он слышал, собираются переименовать в полицию.

Пустая трата денег, да недовольный ропот стариков, помнивших войну и немецкую оккупацию. Кто такие полицаи, в городке их знают до сих пор, иногда обсуждают — нет-нет, да и возникают такие разговоры. Зло люди вообще помнят дольше, чем добро.

Помнят, как полицаи лютовали, как ладились под немцев, как выгребали из домов последнюю еду с питием — выпивку и продукты они ценили выше всего, — как до смерти запороли шомполами двух раненых красноармейцев — много чего было за полицаями… Не верилось, что милиционеры, родные отечественные менты будут теперь называться полицаями… За что такое унижение? Это же оскорбительно, как простые вещи не понимают там, наверху?

В общем, найти работу было трудно, может, даже невозможно, но Широков поисков не прекращал — рассчитывал на удачу.

Так и шли дни.

Он написал еще три бумаги насчет Дарьи Сергеевны Бессараб, отправил в три разных адреса — верил, что в конце концов поиск увенчается успехом. Бумаги послал в Москву.

Серый окончательно встал на ноги, рваная морда его зажила, заросла волосом, правда, новая шерсть была светлее старой и здорово выделялась — физиономия у пса получилась «товаром в клеточку», хоть в кино показывай.

Оторопь, внутренняя боль, онемение, возникшие в Сером после собачьего ринга, прошли, хотя и не забылись, он поспокойнел, поглядывал на нового хозяина с пониманием, в глазах его, в далекой глубине, рождалось тепло, и он склонял перед Широковым голову — похоже, благодарил… Хотя благодарить было не за что — так считал Широков.

Как-то Широков вышел на улицу — к забору надо было прибыть пару планок, подправить изгородь Анны Ильиничны, — следом за ним вышел и Серый.

Не успел Широков замерить дыры, которые наметил ликвидировать, как из дома напротив показался дядя Ваня. Вежливым движением приподнял картуз:

— Здорово, погранец!

— И тебе не хворать, дядя Ваня. Чего не на рынке?

— Рынок сегодня выходной. Да и напарник у меня чего-то… — дядя Ваня стащил с головы свой «фирменный» картуз, поскреб пятерней лысый череп, это словно бы некий сигнал был — на улицу вышел Квазимодо, — лениться чего-то начал, — закончил речь дядя Ваня.

Серый как увидел дядиваниного напарника, так и поставил торчком уши на своей лобастой голове — никогда не видел разноцветных котов.

Квазимодо сделал вид, что удивления пса не заметил, зацепился хвостом за ногу хозяина, мурлыкнул что-то озабоченно и одновременно протестующее — он разумел человеческую речь и обвинений в лентяйстве не принимал.

— Слышал, сосед, милицию переименовали в полицию? — дядя Ваня снова поскреб пальцами лысину.

— Да вроде бы нет пока. Еще только собираются… Размышляют.

— Новости слишком поздно доходят до тебя, сосед — уже переименовали, сегодня утром указ вышел.

— Тьфу!

— Я тоже так считаю — тьфу! У нас в войну немцы были, — хотя и недолго, но были, у Анны Ильиничны, в частности, стояли. Вернее, не у нее самой, а у матери, Анна-то Ильинична еще соплюшкой была, а у матери на руках гнездилось четверо детей: двое своих и двое — родного брата, которого вместе с женой-медичкой забрали на фронт. Как-то солдаты немецкие решили отнять у нее корову и отвести к себе на кухню — свежего мяса им захотелось. Это увидел офицер и надавал солдатам перчаткой по физиономиям.

— Немцы разные были, — аккуратно проговорил Широков.

— Как, собственно, и наши…

Широков знал, что мальчишкой дядя Ваня был в партизанах, ходил в разведку, добывал сведения для командира отряда, за что был награжден медалью.

— Немца можно было обмануть, притвориться, а нашего полицая — фиг с маслом, — сказал дядя Ваня, — обязательно придерется и задержит. Когда фрицы пришли к нам в город, их хлебом-солью встречал Хрипатый — был у нас такой, его потом назначили старшим полицаем и направили охранять местный концлагерь… Небольшой, правда, концлагерь, но был. Так полицаи Хрипатого издевались над нашими пленными больше немцев, понял, сосед? А когда немцы ушли под натиском наших, полицаи продолжали лагерь охранять… Тут их и накрыли. Часть, в том числе и Хрипатого, расстреляли, часть отправили за колючую проволоку.

— Так они потом всем скопом попали под амнистию и вышли на свободу, — вставил Широков. — Последние — в пятьдесят третьем году.

— Не просто вышли, а заняли в нашем городе ведущие посты — кто-то стал директором рыборазводного завода, кто-то возглавил собес, кто-то речной порт, кто-то отдел народного образования — вылупились все, как курята из яиц, все оказались на поверхности. — Дядя Ваня сжал пальцы в кулак и, плюнув внутрь, опечатал кулаком воздух. — Яша, дядя Анны Ильиничны, вернулся с фронта изуродованным, на костылях, так он, ежели задерживали пенсию, кричал на заведующих собесом и почтой: «Жаль, недодавили вас, полицаев сраных, в войну, и не поставили к стенке! Мироеды, хвосты немецкие!» — и ругался, костылями крушил пальмы в кадках… А сейчас вона как дело поставили: полицаи или кто-то из их потомков дошли до самого верха, раз слово «полицай» в России взяли да узаконили, — дядя Ваня вновь плюнул в кулак и мазнул им, как тяжелой кувалдой, по воздуху.

Вздохнул и печальной скобкой согнул рот — он не понимал, что происходит. Впрочем, отставной капитан Широков тоже не понимал.

А Квазимодо тем временем сделал несколько шагов к Серому. Обычно в таких случаях псы, аккуратно поджав хвосты под зады, пятились от кота — опасались острых когтей, но Серый даже с места не стронулся. Кот озадаченно подергал усами — такого он не ожидал.