Дымовая завеса

Галахов отозвался, но голос его капитан едва услышал.

— Фонарь, Галахов!

Тот зажег фонарь, мазнул лучом поверху, чтобы не ослепить Балакирева, выхватил из темноты густые метелки кедрача, неожиданно дорого засветившиеся, гнилой ольховый ствол, также отозвавшийся дорогим светом, перевел на человека, лежавшего рядом с Балакиревым, и Балакирев, увидев его, поморщился, будто был в чем-то обманут, и молча отпустил руку беглеца.

— Вот не ожидал, так не ожидал, — проговорил он, на уши Балакиреву что-то надавило. — Такой примерный молодой человек, перспективный товарищ, жених и участник художественной самодеятельности, а вдруг! За эти действия наказывает закон.

Молодой человек, лежавший на земле, молчал. Он теперь уже не дергался, даже не шевелился, не дышал — словно бы был оглушен током.

— Поднимайся! — строго приказал ему Балакирев. — Чего на земле лежать? Ну! Алексей… Как тебя будет по отчеству?

— Васильевич, — подал голос связник.

Это был Леша Хромов — застенчивый, очкастый, крепкогрудый ухажер, а может быть, даже и жених Людмилы Снегиревой. Поднялся помятый, с лицом, перепачканным землей.

— Как же так? — вновь недоуменно пробормотал Балакирев, жалея Людмилиного ухажера. — Как же так? Может, у тебя на работе не все ладно, а, Алексей Васильич? Может, денег не хватает? Ты скажи, — Балакирев пытался понять некую вещь, которую понять, наверное, было невозможно, и в ту же пору эта вещь такая простая, что ее не надо и распознавать, расшифровывать. — Ты, если что, скажи, я сам по начальству пойду, — голос Балакирева был жалостливым, терпеливым, — я докажу. А, Алексей Васильич?

— Да катитесь вы! — неожиданно взвился Хромов, обычно спокойный, с ровным характером, не позволяющий ни одного бранного слова, а тут сорвавшийся. — И без вас противно, — добавил он с плаксивой бабьей интонацией.

— Естественно, противно, — не обращая внимания на выпад, по-прежнему терпеливо, сожалеюще проговорил Балакирев, — а мне еще противнее, извини. Куда противнее, чем тебе. Может, тебе не нравится должность, на которой ты находишься?

— Не нравится, — немного помедлив, ответил Хромов.

— Да какому зоотехнику понравится, когда его вместо того, чтобы лечить оленей, заставляют пропалывать морковку и окучивать клубнику. С клубничной ветки еще можно свалиться, сломать ногу, а? Над молодым специалистом так измываться жизнь не имеет права. Ну а чего ж ты раньше-то не сказал, что тебе не нравится огуречная должность? Не пришел и не сказал, а?

— Это в милицию-то?

— А что, милиция — учреждение, куда нельзя ходить? Мы что, с товарищем Галаховым чумные?

— Извините, я не хотел вас обидеть.

— Не хотел, не хотел, — со стариковской ворчливой интонацией проговорил Балакирев, — не хотел поп попадьей обзаводиться, да обстоятельства заставили. Время-то ушло. А теперь, когда ты с полиэтиленовым мешком попался, а в мешке дорогая лососевая рыба, которую не ты ловил, но за которую тебе придется отвечать, что я буду делать? И что могу сделать, а? — Балакирев поглядел на тропу, где в темноте большим рыбьим пузырем светлел полиэтиленовый мешок, вздохнул: — Отвечать тебе, Алексей Васильич, придется.

Темный юношеский румянец стек с лица Леши Хромова, кожа высветлилась, а в подскульях потемнела, это было видно даже в луче фонаря, глаза заблестели, обволоклись слезами. Хромов глянул затравленно на Балакирева, грязными пальцами протер очки и испачкал их, все в нем пошло наперекос, все разладилось, он начал разваливаться, словно старая рассохшаяся телега: на ходу вылетали чеки из осей, отстегивались колеса, шлепались в пыль перекладины, планки, упал задок, и с грохотом отвалилась оглобля. Плечи у Леши Хромова перекосились, рот поехал в сторону, и Хромов обреченно, словно в следующую минуту должна была кончиться его жизнь — эти двое не дадут ему уйти, и он останется лежать на тропе, коченеющий, с пустыми, затягивающимися свинцовой пленкой глазами, — заплакал. Некрасиво, как-то по-бабьи. Слишком многое у молодого Леши получалось не так. А жизнь-то ведь только началась.

— Ты плачь, плачь, — не стал останавливать его Балакирев, — плачь, это помогает, — и неожиданно повысил голос: — Да убери ты свой фонарь, Галахов! Лучше помоги мне отряхнуться.

Фонарь погас. Хромов плакал — ему было жалко себя, Балакиреву тоже было жалко его, вот ведь как, себя Балакирев не жалел: не тот фрукт-сухофрукт.

— Плачь, — ворчал Балакирев, — старинное русское средство — плач, испокон веков, еще небось с татарского ига русскому человеку облегчал душу. Плачь, плачь, русский человек Алексей Хромов, себя казни. До чего ты докатился, на какой путь встал? Плачь, плачь, Алексей Васильич! Призадумайся над жизнью своей, пока не поздно. Очень тебе советую. Ты, конечно, мне не скажешь, кто тебя с рыбой послал, откуда и куда, а?

— Не скажу, — Хромов помотал головой и заплакал сильнее, он еще был мальчишкой, этот крутоплечий здоровяк с легко заливающимся румянцем лицом и добрыми глазами. Глаза у Хромова действительно были добрыми и беспомощными — а может, это только оттого, что на душе у Хромова смутно, темно, и сейчас он, когда в беде, — такой, а завтра, когда выкарабкается из беды, будет другим?

Вряд ли. Иначе Балакирев ничего не смыслит в пирожках с повидлом, не знает, как в белое пухлое тесто засовывают сладкую начинку. Он был доволен, что Хромов сказал «нет». Если бы тот окончательно раскис, раскололся на тропе, стал каяться, нюнить, говорить, что это не он виноват, его втянули, пригрозили ножом, напильником или — чем там еще? — кувалдой, начал выкладывать то, что знает и чего не знает — чего не знает, обязательно было бы больше, — Балакирев куда бы хуже отнесся к Хромову. Извините, конечно, может, такая точка зрения идет вразрез с тем, что принято, и какой-нибудь милицейский чин из областного управления отругает Балакирева, Балакирев, конечно, ругань примет, пропустит через себя, как песок воду, почешется шрамом о косяк и поедет домой, огорченный, но при своем мнении останется. А чин из области пусть остается при своем. То, что Хромов говорит «нет», указывает: есть еще в парне некая честность — пусть даже и та, за которую бьют по рукам, есть завязь, из коей выпустится цветок, а вот каким будет этот цветок — вопрос второй, тут нужна воспитательная работа.

— Значит, нет? — на всякий случай уточнил Балакирев.

— Нет, — Хромов снова мотнул головой.

— Ну и не надо, — проворчал Балакирев. Впрочем, без всякой досады, больше потому, что ворчать в таких случаях просто положено. — Я и без тебя знаю, кто подбил тебя на это дело, какой, так сказать, конкретный человек, откуда ты шел и куда конкретно стремился — все конкретности твоего похода мне известны. Значит, не скажешь?

Хромов молчал, опустив большую, аккуратно постриженную голову — небось стричься-то в райцентр либо даже в сам город Елизово ездил, по журнальной картинке выбирал причесочку: что больше к глазам, да к ушам, да к бровям подходит — все делает парень, чтобы Людмиле понравиться. И никого не выдает.

— Ну и не надо, — произнес Балакирев одобрительно, — бери-ка ты, молодой человек, рыбу на плечо, сил у тебя поболее, чем у меня, и пошли. Пошли, пошли!

— К-куда? — едва слышно спросил Хромов, губы его обиженно поползли в сторону, вновь сделались мокрыми.

— Во дает! — не выдержав, восхитился Галахов, помигал фонариком, изображая некую морзянку. Он словно бы сигналы на небо, в облака посылал. — Будто в самом деле не знает, куда в таких случаях идут.

— А он и в самом деле, Валя, не знает, — впервые назвав Галахова по имени, сказал Балакирев, залез под тужурку и привычно одернул на себе рубаху: спина была голой. Поправил кобуру с пистолетом. — Вот потому-то наша задача с тобой деликатная и особо сложная.

— Чего тут деликатного? Есть цель — руби ее, бери преступника за горло.

— Разный бывает преступник, Валя. Иной преступник — не преступник, его сделали таким. Судить надо такого, кто превратил его в преступника. Двинулись!

Шли молча. Впереди Хромов с тяжелым грузом — в такт шагам он покряхтывал, ноги у него скользили неуправляемо, Хромов заваливался, обтирал плечами стволы берез, камни, сплевывал на землю слезы, он шел почти вслепую, и участковый не мешал ему — Балакирев с Галаховым следом.

— Может, помочь ему? — спросил Галахов. — Завалит сейчас вещественное доказательство куда-нибудь в темень — не найдем.

— Не надо. Не мы с тобой этот куль притащили сюда.

— Никогда не думал, что засада может быть какой-то… — Галахов посветил Хромову под ноги, чтоб тот лучше видел, — такой… м-м-м… Я приготовился к стрельбе, «Макаров» свой почистил, «маслят» в карман наложил, внутри все горит, трясется — первый раз ведь в засаде, а тут все скучно и обыденно, Петрович. Как путешествие с печки на лавку — дорога, хорошо известная.

— Вот и добро, что все так скучно и обыденно, ты еще и сам не знаешь, какое это добро. Просто отличная засада, и мы с тобой с нею хорошо справились. — Балакирев закряхтел на манер Хромова, словно бы передразнивая его, повел вперед правым плечом: опять боевая рана. — Я уже знаю все — и почему Лескина убили, и кто убил, и кто вот его, — Балакирев ткнул пальцем в сгорбленную хромовскую спину, — с пути истинного столкнул, и кому это надо. Знаю, кто убил второго парня, хотя не его нужно было, наверное, убивать: одного не знаю — почему его убили?

Имелись еще «белые пятна» в этом деле, которые надо было исследовать, побегать по ним, словно таракану, усами пощупать, десятка полтора листков извести на «геометрию» и, вполне возможно, ответы на вопросы не получить…

— Ох, Людмила-а! Ох, Людмила-а! — крутил головой Балакирев, чертя карандашиком привычные фигуры. Руки крупные, костистые, мослаки в запястье, что картофелины в хороший урожайный год, калиброванные, — крепкие руки. Обшлага рукавов едва дотягиваются до запястий. — Красивая девушка! Нежная, светящаяся, косточка хрупкая — тростинка, а не девушка, на тебя даже дышать и то, кажется, опасно, ну ладно сама за хитрым своим папашкой поплелась, иначе джинсов вовек те не видеть, но зачем ты с собой хорошего парня увлекла? Ему-то джинсы зачем? На зубы, что ль? Ох, Людмила! — Балакирев крутил головой, будто его снова начало жечь под лопаткой.

— Природа преступлений, Сергей Петрович, давно известна, — майор распечатал очередную пачку сигарет, — почти всегда это — слабость. Слаб человек, уступает самому себе, уступает ножу, деньгам, отцу, джинсам — и идет на преступление. Ваша распрекрасная Людмила — не исключение из правил.

Балакирев сжал кулак и с силой грохнул им по столу.

— Ну, механик Снегирев! Ты и за себя и за дочь свою должен сполна ответить! По двойной мерке!

— Вы напрасно жалеете Людмилу Снегиреву, Сергей Петрович, — майор с наслаждением затянулся, выбил несколько колец дыма: у него была своя «геометрия» — кольца, квадраты, ромбы — и все из дыма. — Она — вещь в себе. Знаете такую категорию людей: вещь в себе?

— Да я ее с ночного горшка, извините, знаю. С детских яслей, с детского сада!

— Людмила ваша — человек опасный. Не менее, если хотите, опасный, чем папаша.

— Это уже, товарищ майор, чересчур. Извините, конечно. Но… — Балакирев покрутил в воздухе рукой, будто дымные нитки наматывал на пальцы, подосадовал на себя: слишком много он делает лишних движений и жестов, вдруг сбился в речи, поугрюмел оттого, что в нем все заболело, заныло просквоженно — и старый шрам заныл, и истершиеся ломкие кости, и усталые мышцы, и такой же усталый, сделавшийся совсем тупым мозг — никак его не раскочегарить, выбило последние остатки соображения — все начало ныть в Балакиреве. — Но!..