Дымовая завеса

— Счастливая звезда. На каждого счастье наверху распределено. По дням. Твой день — сегодня, — Галахов подтолкнул его под локоть. — А мы с тобой за компанию.

— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь… Возьмем «братиков» без всякой крови, тогда и будем насчет счастья разговор вести. — Балакирев вспомнил, как спотыкался на тропе, ехал на подошвах, словно на лыжах, немного помолчал и добавил: — У меня другое мнение.

— И как она только без звука, без треска, а? Загадка природы!

— Вперед! — Стоять в этом месте не годилось, отвалился от гольца один зубец, может отвалиться и второй — здешние камни разъедает кислая вода. — Не стоять тут, лейтенанты!

Галахов первым ушел в темноту, за ним остальные, Балакирев двинулся замыкающим. Беззвучной рысцой, не выпуская пистолета из руки.

Через несколько минут бега голец уполз назад, и Балакирев сипящим срывающимся шепотом остановил группу.

Вообще-то Балакиреву следовало выругать себя — не надо было ему держать пистолет в кобуре. Забыл дед старые уроки. Если б это был не мертвый зуб, а живой проворный Мякиш, он бы превратил Балакирева в сито, сквозь дырки можно было бы разглядывать небо.

Капитан передвинул кобуру назад, под куртку, пистолет сунул в рукав, зацепил за резинку: отсюда он сможет достать его в считанные миги и не делать никаких ковбойских движений — это только в кино ковбои выхватывают оружие с умопомрачительной быстротой, в жизни такого не бывает. В жизни все куда медленнее, некрасивее. И люди умирают страшно, до последнего цепляясь за жизнь, сипят, каются, молят небо и других людей, чтобы с ними поделились жизнью, но как поделишься, если умирает человек безнадежный, отпетый — его во всех церквах, во всех отделениях милиции и исполкомах давно уже отпели, а он еще живет, — унижаются, мочатся под себя, и больше, чем просто мочатся, потом их приходится из вонючих портков вытряхивать… Тот, кто производит роковой выстрел в преступника, жалеет потом об этом. Ни святые, ни земные, ни аристократы, ни чернь, ни герои, ни подонки, ни старики, ни молодые — никто не умирает красиво, смерть всегда бывает страшна, всегда безобразит человека.

— Вперед! — снова скомандовал Балакирев в темень, такую тихую и в ту же пору полную разных звуков: в ночи шуршали птицы и мыши, неподалеку бесстрашно тявкал щенок лисицы, бормотал крупный упитанный глухарь, устроившийся наверху, в каменьях; зажав в клюве молодую кедровую шишку, глухарь мотал головой — никому не отдам, никому не отдам! — в ключе возилась выдра.

Через полчаса они уже были в распадке. Оглядели, послушали ночь. Здесь уже было по-настоящему тихо: птицы это место облетали, звери шли в обгиб, опечатывая лапами многокилометровое пространство, оставляя на камнях кровь — недобрым был этот тихий и доверчиво-сонный в спокойный ночной час распадок.

В жилой землянке сейчас должно было находиться два «лесных брата», Мякиш и кто-нибудь еще. Огромный, приметный и в лесу и в городе, Мякиш, пока наблюдали за распадком, ни разу не выходил из землянки. Балакирев склонился над лейтенантами-оперативниками, показал, где им надлежало находиться, задача — перекрывать тропку — ход из землянки; Крутову велел стать в середине тропки и взять под прицел дверь землянки, Галахова поставил у двери, у самого распаха, себе Балакирев отвел самое рискованное — ему надлежало первым войти в землянку.

Спокойно, тихо на сердце у Балакирева, оно едва шевелится, словно просеченное пулей — Балакирев не ощущает его. Как по-прежнему не ощущает шрама — шрам не болит. Не ощущает усталости и лет своих. Покойно Балакиреву — он у цели, все неведомое позади.

«По местам! — жестом скомандовал Балакирев и в ту же секунду отработал отбой, предостерегающе поднял руку: — Группа, замри!»

Беззвучно распахнулась дверь землянки, на пороге показалась литая фигура, заслонила проем целиком, для света не осталось даже щелки. Мякиш. Своих дожидается.

Мякиш приложил ко лбу руку и стал походить на былинного богатыря — красавец, коня только не хватает да палицы со щитом. Всмотрелся в темноту. Свет двух керосиновых ламп, горевших в землянке, все-таки мешал Мякишу, он притворил дверь и слился с ночью. Ничего не стало видно, ни распадка, ни неба, ни землянки, ни самого Мякиша.

Было слышно, как тяжело, с сопением пароходной водоотливки задышал богатырь, обозрел окрестности, далеко в кусты послал увесистый плевок, спустился на несколько шагов вниз, отметил этот проход новым плевком, чуть не выворотив им цепкий куст стланика, только молодые шишки посыпались с веток, через минуту в нем заработала неведомая шумная машина, и сильная, словно бы пущенная из пожарного брандспойта струя подняла сбитые шишки на гребень, поволокла куда-то в камни. Мякиш не боялся, что здешняя природа может пострадать от такого напора и в ней что-то сдохнет, он природу к себе приучил.

Сделав дело, Мякиш поднялся к землянке и, не оглядываясь, не ощущая опасности, втянул свое мощное грузное тело в теплое уютное нутро.

— По местам! — скомандовал Балакирев и первым двинулся к землянке, бесшумно перепрыгнул через глубокое русло Мякишева ручья, поднялся и в последний миг, поддерживая своих ребят, оглянулся. Поморгал глазами — ему сделалось еще покойней, чем было раньше, хорошо сделалось — худо было бы, если б он стоял один у этой землянки, а так он вместе с ребятами, улыбнулся им прощально, подумал о том, что Мякиш сейчас явно может рвануться к двери с ножом, с ружьем, либо с пистолетом — никто не знает, какое оружие у него имеется, и это движение надо будет предугадать, предупредить, еще раз тихо улыбнулся и спокойно потянул на себя дверь.

Дверь раскрылась бесшумно — здесь любили обихаживать жилье, следили за ним, если корежилась мебель — ее чинили; если начинали визжать петли — обрабатывали жиром; лампу, начавшую заморенно мигать, под самую закупорку наполняли керосином. Горели две десятилинейки — здесь ко всему еще любили широко и богато жить, не экономя горючее — свет ударил Балакиреву в глаза.

— Добрый вечер! — спокойно произнес Балакирев и закрыл за собою дверь.

Мякиш по расчету должен был метнуться к двери, должен был повалить Балакирева, впиться пальцами в глотку, узнать, что за человек появился, но Мякиш не кинулся, только вздрогнул нехорошо. Колыхнулся всей огромным водянистым телом и замер. Балакирев мгновенно сообразил, иначе говоря, вычислил, почему Мякиш повел себя так.

Ведь Мякиш только что выходил из землянки, слушал распадок, осматривал — а это он умеет делать не хуже самого востроглазого таежника, за годы мыканья и волчьей жизни он все научился примечать и слышать, его насторожила бы даже помятая былка у двери землянки, сбитый с места голыш или лишняя примятость в земле, но ничего этого Мякиш не увидел — этого не было, он убедился в тиши и спокойствии, в незыблемости своей и своих «братьев», а тут — неожиданный гость.

Нельзя сказать, чтобы гость был плюгав или слаб, но если понадобится, то Мякиш одним пальцем придавит его: лицо у этого смелого папаши темное, губы синие — то ли комары его основательно поели, то ли сердце допекает, глаза прикрыты бровями, не видать вот только, что в глазах, ну да ладно — скорее всего, пришелец не из самой храброй породы, на распадок вышел случайно — блудил, блудил и вырулил сюда, увидел землянку и, чтобы скоротать ночь, заглянул, затем он намерен пуститься дальше. Мякиш раздвинул губы в усмешке — намерен пуститься дальше?

Кроме Мякиша в землянке находился Бюллетень. Цвет лица у Бюллетеня был желтым, словно он обпился йода, крупные скулы и большие зубы влажно поблескивали, в глубине рта виднелось несколько коронок — Бюллетень распахнул свой коровник широко, буквально настежь. От неожиданности, что вошел Балакирев. Небольшой лоб — в линеечку: морщины, морщины. Судя по величине лба, Бюллетень не был выдающимся мыслителем.

В отличие от Мякиша Бюллетень был одет форсисто — в справную курточку из блесткой синтетической ткани, какие любит носить молодежь, в вельветовые джинсы — в те самые, что уже полгода продаются в поселковом магазине, на бедном Лескине были точно такие надеты, сзади на поясе, и чуть ниже, на кармане, имеются кожаные нашлепочки с надписью «Монтана» — раз «Монтана», то, значит, итальянские, так разумел Балакирев. Вон как замыкается колечко-то, все проволочки в поселок тянутся. Только не может быть, чтобы в поселке много точек, клемм, винтиков, куда подсоединяются эти проволочки, было.

Тихо, тревожно в землянке, слышно, как в лампах-десятилинейках пофыркивает огонь — уютный такой, домашний огонь. И в землянке уютно. Где у них может быть оружие? У входа стволом к стене, оббитой шкурой, стояло ружье — тульская вертикалка двенадцатого калибра, совсем еще новенькая, не оцарапанная, в конце этой же стенки, в углу, находилось второе ружье, так же носом к твердому приставлено, под ружьем тяжелой пулеметной лентой изогнулся патронташ. Набит был патронташ до последнего деленьица: из каждой ячейки торчал задник гильзы с блестящим непробитым капсюлем.

В стенку у входа, где стоял Балакирев, был всажен охотничий нож — магазинный, какие продают только по охотничьим билетам. Где еще есть оружие и какое оно? Взгляд Балакирева скользнул по полу, по стенкам, в один угол, в другой. Рядом с Мякишем ничего не было, с форсистым Бюллетенем тоже ничего не было. Балакирев кашлянул в кулак.

— Чего ж на приветствие-то не отвечаете? Негостеприимно.

Мякиш шевельнулся грузно, в распахе рубашки показалась бледная грудь, поросшая седым волосом, от шеи к ключицам тянулись тяжелые жилы.

— Это что за птенец, Чирей, не знаешь? — громко, с эхом, выкатившимся из его тела и в тело же ушедшим, словно он говорил откуда-то из пустоты, спросил Мякиш.

Опля! Словно бы бронзовая стрелка просекла тепло землянки: Чирей! Ирина Лескина тоже говорила о Чирее.

Бюллетень дернулся, будто от щипка.

— Не знаю.

— Разве это не твой гость?

Бюллетень снова дернулся, но ответить не успел, за него ответил Балакирев:

— Не его. Я сам по себе.

Мякиш на балакиревский ответ ноль внимания, словно бы Балакирев для него не существовал, по напряженному темному лицу капитана проползла сожалеющая улыбка.

— И откуда птенец припорхал, тоже не знаешь, Чирей?

И этого Бюллетень-Чирей не знал, снова вздрогнул болезненно, и Балакиреву захотелось сказать ему строго — не дергайся, и так ты худой, шея тонкая, немощная, волосы кольцами на воротник куртки заползают — давно не стригся. Отметил еще, что уши у Бюллетеня хрящеватые, чуткие — чутье и слух развиты, как у настоящего лесного жителя — у лисы или волка.

— Нет, — проговорил Чирей. Если в первый раз голос у него зажался, был смазан, то сейчас уже стал спокойным: Чирей хоть и слаб был телом, хоть и кости у него худые и ломкие, как спички, а человеком не последним, видать, считался в этой компании.

Балакирев находился в выгодной позиции: спина прикрыта стенкой, рядом дверь, за дверью Галахов с пистолетом: пока Мякиш станет вздыматься горой, поднимаясь над самим собой для броска, у капитана будет секунды две. А это выигрыш серьезный — две секунды. Надо полагать, Мякиш тоже просчитывает свои действия и тоже эти две секунды вывел в итог — вон как подобралось его брыластое лицо, щеки, всколыхнувшись, начали уменьшаться в массе, они словно бы всасывались куда-то, вбирались в рот, в подскулья, маленькие, неприметного горохового цвета глазки были умны и холодны: видать, Мякиш знал, что его ждет. Промахиваться он не мог. Вполне возможно, что он со сладкой улыбкой перекусил бы сейчас горло этому худому, с одеревеневшими мышцами мужику, из кепки с сапогами соорудил бы кораблик и пустил бы плыть по реке — пусть правит кораблик в море. Все память о человеке. Да рано пока перекусывать горло темноликому, пусть пока подышит гость — надо разведать, один он или не один?