Алиби Алисы

Четверг, 24 октября

По дороге на работу я оставляю возле калитки пакетик конфет для Альфи, а потом отвожу Эмили к няне. Проходя возле игровых автоматов, я ищу взглядом Мэтью, который в это время всегда поджидает школьный автобус, но его сегодня нет. Ах да, сейчас ведь каникулы!

Вчерашний поход в кафе с Кейденом придал мне храбрости, и теперь троица из салона красоты видится лишь далеким воспоминанием. Сегодняшний день в «Лалике» должен быть таким же мучительно обычным, как и предыдущие пятьдесят с чем-то дней: заправка постелей, чистка ковров, скобление раковин и раскладывание пакетиков с чаем и сахаром. А потом — поход домой вдоль набережной, и — в кровать до следующего такого же утра. Разнообразия добавляет лишь возможность столкнуться с ребенком, который забыл что-либо в номере. Иногда нам удается поболтать, а иногда они даже рассказывают мне о своих планах на день.

Но сегодня никого из детей не видно, зато Ванда просто рвет и мечет. Правда, со мной она всегда ведет себя как Золушкина мачеха и Баба-яга, вместе взятые, и боюсь я ее ничуть не меньше. Не успела я повесить в подсобке пальто, а она уже тут как тут. И ни тебе «здрасьте», ни «как дела?», а сразу:

— Так, Женевьева, тут у нас в трубе дерьмо, а ты опять где-то шляешься. Мы и так опаздываем. Иди и помоги Тревору на втором этаже.

— Дерьмо в трубе? — спрашиваю я.

— Затык. В двадцать девятом. Это значит, что мы должны перекрыть весь этаж, чтобы могла прийти полиция, а потом ждать, да еще убирать после них. А тут, как назло, это толстозадое отродье не пришло. У нее, видите ли, конъюнктивит.

— Окей. — Полиция? Я не понимаю, что она имеет в виду, но лучше прихватить с собой вантуз.

— Ну, как там инфекция у ляльки? — спрашивает Ванда, когда я направляюсь в сторону служебного лифта.

— Спасибо, сегодня все хорошо. Врач сказал, что это могли быть колики.

— Она ест из бутылки?

— Нет, я кормлю ее грудью.

— Тогда это аллергия на тебя. — Это не вопрос, это утверждение.

— Да нет, вроде все нормально.

— А как же днем? Сцеживаешь?

— Да.

— Рано было отдавать ее к няньке. Сколько ей? Месяц?

— Пять недель. Я не могу позволить себе не работать, Ванда.

В это время раздается звонок прибывшего лифта.

— И сколько она берет, эта нянька?

Но я уже в лифте, и прежде, чем успеваю что-либо ответить, двери закрываются. Перевожу дух. Просто какой-то допрос с пристрастием! И потом, вечно она лезет ко мне со своими советами насчет Эмили. Она из тех людей, которые думают, что знают все обо всем. И что бы ты ей ни сказал, у нее это уже было, причем на порядок больше. У тебя ребенок, у нее — четыре. У тебя проблемы с деньгами, а она чг банкрот. Ты поссорилась с приятелем, а ее бывший пырнул ножом. Два раза.

Выхожу из лифта на втором этаже и вижу Тревора, стоящего возле двери двадцать девятого номера.

— Порядок, Жен? Не видно полиции или коронера?

— Коро?.. — произношу я, и тут до меня доходит, что имела в виду Ванда. — Так там кто-то умер?

— Угу. Молоденькая одна.

— Что случилось?

— Лежит в кровати, — Тревор втягивает носом воздух, — а кругом, судя по запаху, дерьмо.

— О господи!

— Это еще ничего, — говорит он, опираясь на мою тележку. — Я работаю тут уже четырнадцать лет, и за это время видел одиннадцать смертей. Так ведь ты тоже этого навидалась, когда работала в больнице?

Я в полном недоумении. Но тут в моем мозгу щелкает, и я переключаюсь на роль Женевьевы.

— Да, конечно. Почти каждую смену. Как она умерла?

— Откуда мне знать. Ни таблеток, ни спиртного не видно. Зайди, посмотри, если хочешь.

— Что?

— Так нет же никого. Глянь, пока они не пришли.

— Ты уверен?

— Заходите, не стесняйтесь. — Он галантно отступает в сторону, оставляя дверь открытой. В голове у меня шумит. Тревор протягивает мне какую-то белую тряпку. — На твоем месте я бы этим воспользовался. Не беспокойся, он чистый.

Я не знаю, имеет ли он в виду носовой платок или труп. Захожу внутрь и уже с порога чувствую запах. Инстинктивно прикрываю нос и рот платком. За всю жизнь мне довелось увидеть мертвое тело лишь однажды, и выглядело оно совсем по-другому. Девушка на кровати кажется скорее спящей, ее простыня натянута до самого подбородка.

— Может, она умерла естественным образом, — слышу я голос Тревора. — Сердечный приступ или что-то вроде того.

Рыжие волосы разметались по подушке. Голубые глаза открыты.

— Чур меня, — шепчу я. — Чур меня.

— Ну, что ты видишь? — вопрошает Тревор. — Ничего в глаза не бросается?

— Нет, — отвечаю я, отняв на мгновение платок ото рта и тут же приложив его обратно. Но приглядевшись поближе, замечаю красные пятна вокруг одного глаза, а на шее и под ушами — небольшие синяки размером с отпечатки пальцев.

— Ты не знаешь, как ее зовут? — спрашиваю я.

— Какая-то Тесса, — отвечает Тревор. — Она здесь на конференции учителей. Кажется, учительница математики.

Замечаю в кресле открытую сумочку Тессы и, хоть я и знаю, что не должна этого делать, надеваю свои перчатки, выуживаю оттуда кошелек и нахожу водительские права: Тесса Шарп, двадцать восемь лет, волосы рыжие, глаза голубые, из Бристоля.

В моей груди что-то обрывается.

Когда я выхожу из номера, Тревор стоит, прислонившись к стене и сложив на груди руки. Я закрываю за собой дверь и протягиваю ему носовой платок.

— Ванда однажды нашла одного, повесившегося прямо на двери. — Он снова втягивает носом воздух. — Правда, Ван?

Появляется Ванда на своих умопомрачительных каблуках, с рулоном туалетной бумаги в каждой руке и торчащей из кармашка фартука электронной сигаретой.

— Я думала, это пальто. Переусердствовал с сексом, — Ванда кривится. — В отелях вообще умерла целая куча людей. Уитни Хьюстон, Джимми Хендрикс, Коко Шанель. Наркотики в основном.

— Мне кажется, ее убили, — говорю я.

— Кого, Коко Шанель?

— Нет, Тессу Шарп. Я думаю, ее задушили.

Следует длинная пауза, а потом Тревор и Ванда переглядываются, и оба издают смешок, от которого я покрываюсь гусиной кожей. Точно такой же смешок я слышу каждое утро, заходя в нашу подсобку. А еще он все годы преследовал меня по коридорам моей школы.

— Опять ты витаешь в облаках, Женевьева, — говорит Ванда. — Так, по-твоему, у нас тут в отеле убийца? И что прикажешь теперь делать? Позвать Пуаро? Или, может быть, ту старую леди с пишущей машинкой? А может, Кендалл Дженнер[4]? Разве ты не сказала, что видела ее в городе? Интересно, знает ли она, как умерла эта из двадцать девятого номера?

— Не видела я никакой Кендалл Дженнер, — говорю я. — Это была женщина, похожая на нее.

— Нет, ты сказала, что это была она! — настаивает Ванда.

Тревор подмигивает с таким видом, будто ему все уже давно известно.

— Послушайте, давайте вернемся к нашим баранам. Я не вижу ничего подозрительного — дверь не взломана, окна были закрыты, она зарегистрировалась одна и должна была выписаться сегодня после окончания конференции. Некоторые люди знают, что должны умереть, и уходят в отель, чтобы избавить своих близких от неприятностей. Печально, но факт.

— Ее задушили, — повторяю я более настойчиво. — У нее на шее синяки.

— А ты кто вообще — горничная или патологоанатом? — смеется Тревор мне в лицо.

— И глаза у нее красные, — добавляю я, желая, чтобы лицо Ванды, наконец, смягчилось и она поверила тому, что я говорю. Они оба продолжают таращиться на меня. — Говорю вам, это убийство.

Ванда отворачивается к своей тележке и отсчитывает четыре пакетика с сахаром, чтобы отнести их в номер напротив. Пара в шлепках прениле-пывает мимо нас к лифту, и она приветствует их вежливым: «Доброе утро. Желаю хорошего дня». Не дождавшись ответа, она показывает им вслед средний палец. Раздается звонок, двери лифта закрываются, и Ванда снова поворачивается ко мне.

— Ты знаешь это, потому что прежде работала в больнице, а?

— Да.

— А что, ты там и задушенных видела, а?

— Да.

— А это было до или после того, как ты играла за сборную Англии?

— После. Я была в молодежной сборной.

Ванда издает неопределенное рычание и отворачивается, чтобы взять из тележки два свежих полотенца.

— Думаешь, я совсем дурочка, а? — Она кивает Тревору и исчезает в двадцать четвертом номере со стопкой постельного белья. Тревор продолжает охранять закрытую дверь Тессы Шарп, сложив руки на груди. Определенно, они оба считают, что я лгу.

Снова раздается звонок лифта, и из него выходят двое мужчин в пиджаках. Они подходят к двери номера Тессы и демонстрируют Тревору свои удостоверения. В этот момент Ванда выныривает из соседнего номера и отправляет меня убирать верхний этаж. Мне хочется посмотреть, что будет происходить дальше, но Ванда непреклонна, а уж когда она такая, всем приходится ходить по струнке.

Из окна третьего этажа я вижу, как тело Тессы везут на каталке к фургону, припаркованному на служебной стоянке, и не могу оторвать взгляда от мешка. Невольно вспоминаю, как видела другой мешок с телом, который вот так же закатывали на тележке в фургон. Мне надо начинать уборку, но прежде, чем постучать в дверь номера тридцать девять, я соображаю, что это мой последний шанс, бегу по лестнице на второй этаж и успеваю заметить, как в лифт входит женщина в полицейской форме с полиэтиленовым пакетом, полным вещей Тессы.

— Простите, дорогуша, но вам придется подождать следующий.

— Я только хотела узнать. Эта женщина с рыжими волосами — ее ведь убили, да?

— Сомневаюсь, что она могла сама себя задушить.

На мгновение я испытываю удовлетворение от того, что оказалась права, но как только двери лифта захлопываются, меня снова охватывает паника.

Всю смену я не переставая думаю о Тессе Шарп. На что бы я ни посмотрела, везде вижу ее рыжие волосы, взгляд ее открытых глаз и вспоминаю фотографию из водительских прав. Такой тихий приморский городок. Я живу здесь уже пару месяцев и не сталкивалась ни с какой преступностью. Ну, украли старую газонокосилку из сарая в саду. Ну, случались магазинные кражи. Но ведь тут убийство! И разве это могло быть случайным совпадением: рыжие волосы, голубые глаза и почти точно мой возраст? И она тоже из Бристоля.

Забираю в подсобке свою сумку и уже собираюсь уходить, и тут слышу, как Ванда выкрикивает мое имя. Ну, конечно, не настоящее имя.

— Женевьева! — спрашиваю я, оборачиваясь к ней. — Я собралась уходить.

— Ты была права, — произносит Ванда. — Так ты видела подобное, когда работала в больнице?

— Я знала человека, которого задушили. Видела, как это бывает.

Ванда не отвечает, продолжая смотреть мне под ноги’; Спустя какое-то время она поднимает глаза и кивает, и я воспринимаю ее жест как разрешение уйти. Скорее всего, она продолжает думать, что я ее обманываю, но это, увы, правда.

Я вся пропиталась запахом моющих средств и хочу, наконец, вдохнуть свежего воздуха. Прохожу через парадную дверь, почти пересекаю лужайку перед входом и тут слышу знакомые детские голоса.

— Мам, вот эта горничная! — Две маленькие девочки, с которыми я познакомилась на прошлой неделе за завтраком, бегут по траве в мою сторону. — Привет, Женевьева!