Карта костей

Дудочник снова протянул мне мясо. Я опять отвернулась.

— Прекращай, — сказал он.

Он все еще отдавал приказы, словно весь мир был обязан ему подчиняться. Закрыв глаза, я представила, что он все еще командует в зале Ассамблеи на Острове, а не сидит на камне в порванной грязной одежде. Когда-то меня восхищала его уверенность в себе, дерзость перед миром, который всеми силами показывал, что мы ничего не стоим. Временами это сбивало с толку. Я поймала себя на том, что наблюдаю за движениями Дудочника. В последние дни он похудел, кожа на лице плотно обтягивала скулы, но подбородок был все так же вызывающе вздернут, а размах плеч оставался по-прежнему широким, без стеснения занимая пространство. Его тело словно говорило на языке, который мое не могло выучить.

— Что прекратить? — Я старалась избежать его взгляда.

— Ты знаешь. Ты не ешь, почти не спишь и едва говоришь.

— Но я не торможу вас с Зои, или?..

— Я не говорю, что тормозишь. Ты просто перестала быть самой собой.

— Так ты у нас теперь знаток меня настоящей? Ты почти меня не знаешь. — В утренней тишине мой голос прозвучал громко.

Я знала, что несправедливо на него нападать. Дудочник сказал правду. Я мало ела, даже сейчас, когда мы выбрались из мертвых земель и снова могли охотиться. Ровно столько, чтобы не валиться с ног и быстро передвигаться. В студеные дни, когда подходила моя очередь спать, я сбрасывала одеяло с плеч и подставляла себя холоду.

Я не могла объяснить это ни Дудочнику, ни Зои. Ведь пришлось бы говорить о Кипе. Его имя в один слог застревало в горле, словно рыбная кость. 

Его прошлое тоже запирало мой язык на замок. Я не могла о нем говорить. С тех пор, как Исповедница в башне рассказала, каким Кип был прежде, до заключения в бак, я несла это знание в себе. Я хорошо хранила тайны. Почти тринадцать лет прятала свои видения от семьи, пока Зак меня не разоблачил. Скрывала грезы об Острове от Исповедницы в течение четырех лет плена в камерах сохранения. На Острове несколько недель утаивала личность моего близнеца от Дудочника и Ассамблеи. Теперь я замалчивала то, что узнала о Кипе. Как он ребенком издевался над Исповедницей, как обрадовался, когда ее заклеймили и выслали, как, повзрослев, пытался ее найти и заплатить, чтобы ее заперли в камере сохранения и тем самым его обезопасили. Как он мог быть таким чужим, когда я знала на ощупь любой его позвонок и точный изгиб бедренной косточки, прижимающейся к моей?

Но в башне он выбрал смерть, чтобы меня спасти. Смерть теперь представлялась единственным подарком, который мы могли предложить друг другу.