Степь

I

Костер ровно горит в ночном холоде. Трещит сухой аргал[1]. Спят верблюды, подогнув гибкие шеи. Спят псы. Спит караван там, где застала его ночь и стреножила мраком.

Караванный погонщик Мункхо тянет трубку и покачивается из стороны в сторону, как ковыль на ветру. От неверного света костра морщины на его усталом лице кажутся еще глубже. Он глотает густой терпкий дым и думает вслух, нараспев:

— Вот приведем караван в Ургу… Сдам купцу-хозяину товары… Вернусь домой… Заплачу долги… Вырастут мои дети, и скот мой умножится…

Их было двое под парусиновой крышей майхана[2]. Второй погонщик, молодой высокий арат[3], молча слушал мечтательное бормотанье Мункхо, изредка вскидывая на него блестящие черные глаза.

Мункхо потянулся, подбросил в костер горсть аргала. Вспыхнули и погасли золотые искры.

— Мункхо, как ты в погонщики попал? — спросил спутник.

Это был молодой, красивый, очень смуглый человек с длинными, узкими, чуть скошенными к вискам глазами и упрямым, резко очерченным ртом. У него был короткий прямой нос и крутой подбородок. Казалось, он легко, одним нажимом челюстей, мог бы перекусить свою оправленную в серебро трубку.

Мункхо усмехнулся:

— Разве пошел бы я водить караваны китайских купцов, беречь чужой товар, если б было чем платить долги купцу? Долги замучили, брат.

— А почем у купца товары покупал? — живо откликнулся спутник. — Долг вот платишь, платишь и еще будешь платить. А верно ли знаешь, что не втридорога купец берет?

— Что оказать тебе? — вздохнул Мункхо. — Кто грамоту знает, чтобы верно долги считать? Только большие люди. Так большие люди долгов не делают…

— Делают! — перебил его молодой. — И большие долги делают. Только платим за них мы — араты!

Мункхо удивленно поднял брови.

— Ты говоришь странные слова! — помолчав, сказал он и вытащил из-за пояса кисет с табаком. — Не нам про то знать! Больших людей бог сделал большими. Разве может арат судить хана?

Через костер они, как друзья, обменялись трубками и закурили.

— Большая у тебя семья, Мункхо? — спросил спутник.

Мункхо широко улыбнулся.

— Правду говорят старики: ребенок — благословение богов, — сказал он, довольно подтягивая пояс, — в детях вся радость! У меня сын Санжа и дочь Денсима. Ом Ма Хум![4] Веселы, как степные жеребята.

— Ребенок — улыбка всему аилу[5], — согласился спутник. — А кто еще есть?

— Жена есть, Машик, — ответил Мункхо, — хорошая, только жаль, болеет часто — грудь у нее слаба. А еще, — он нахмурился, — брат есть… младший… Доржи…

— Что за брат? — быстро спросил спутник, уловив недовольство на лице собеседника.

Мункхо покачал головой, выколотив трубку, спрятал ее в гутул[6] и засунул руки в рукава дэлина[7]. Недовольная складка не сходила с его лба.

— По плохому пути идет! — тихо сказал он, поджав губы. — Подумай сам! Был в монастыре, старшие способным называли… Бросил все, учителю стал возражать, с настоятелем рассорился и опять в араты кочевать ушел. Непокорный, своевольный… Плохим путем идет!

Мункхо низко опустил голову.

— Как знать, — неопределенно протянул молодой, прищурив глаза на огонь, — может, и не таким уж плохим!

— Что ты говоришь! — всплеснув руками, возмутился Мункхо. — Не в покорности ли счастье? Не этому ли учат нас ноены [8] и ламы?[9] Зачем же он идет наперекор судьбе?

Сердито сдвинув брови, Мункхо погрозил рукой куда-то в темноту за пески и перевалы, в аил, где остался брат.

— Так, так! — сказал молодой, похлопывая себя по колену. — Велики монгольские степи, а тесно становится в них монголу.

Мункхо промолчал. Весь сжался и глубже втянул голову в плечи. Не дождавшись ответа, молодой поднялся. Мункхо посмотрел на него снизу вверх и покачал головой.

— Не приведут тебя к добру такие слова! — укоризненно сказал он. — Как тебя зовут?

— Зовут Сухэ Батор! — улыбаясь, ответил он.

Он потянулся, расправил высокое, гибкое тело и вышел из майхана.