Языковая структура

И вообще, соотношение между значением слова и тем понятием, которое выражается в данном слове, весьма сложно. Г.С. Клычков, правильно указав на ряд субъективистских решений этого вопроса в зарубежных системах операционализма, бихевиоризма, ситуативизма и вообще всякого буржуазного семантизма и неопозитивизма[87], совершенно правильно учитывает сложность соотношения понятия, функционального значения и предметной отраженности[88] в лексике, и тем самым, в языковой полисемии.

Учение И. Трира и его группы о «семантических полях» мало пригодно для конкретной лексикологии и лексикографии ввиду своего неогумбольдтианского логицизма, доведенного до крайней степени в результате использования реляционистских воззрений Ф. де Соссюра[89]. Тем не менее, даже и это учение до основания уничтожает математическую сводимость слова до степени бескачественного полагания мысленного акта, поскольку для И. Трира предметом языкознания все же являются многопланово значащие, но никак не одноплановые системы арифметических счислений.

А.А. Уфимцева в специальной работе по английскому языку конкретно изучает эту многоплановость слова и его связанность вообще со всей системой данного языка[90], так что одноплановые и бескачественные акты полагания, которыми пользуются математики, оказываются здесь не только не применимыми, но просто непонятными и незначащими. М.М. Гухман, прекрасно понимающая тот замечательный вклад в языкознание, который был сделал В. Гумбольдтом[91], но в то же время весьма четко учитывающая как его собственный идеализм, так и разнообразные крайности лингвистики XX в., оказавшие весьма ощутительное влияние на виднейшего современного неогумбольдтианца Л. Вейсгербера, тоже глубоко разбирается в семантической сложности языка, решительно мешающей всякому отвлеченному математизму.

Н.И. Толстой[92] тоже без всякого использования математических формул прекрасно и просто установил зависимость славянской лексики от амплитуды колебаний значения и от обладающей наибольшей амплитудой колебаний опорной лексемы. Эта работа пользуется структурными методами, но она не пользуется никакими математическими обозначениями. Математика здесь может и должна быть, но, судя по основному методу исследования, эту математику Н.И. Толстой строил бы не в виде какой-нибудь специфически-математической конструктивной предметности, а в виде самой обыкновенной статистики, которая и вообще всегда применялась в разных науках, в том числе и в лингвистике, исключительно ради внесения точности в эмпирически добываемые и потому всегда разбросанные материалы.

При этом подобного рода статистическая точность, конечно, никогда не могла и не может быть абсолютно точной, ввиду разнообразия места, времени и условий существования наблюдаемого явления, а также ввиду возможности самых разнообразных точек зрения на него.

Работы Р.Г. Пиотровского[93], Б.Н. Головина[94], О.С. Широкова[95] и других свидетельствуют о появлении в нашей науке очень тонких подходов, начиная с приемов эмпирического описательства, продолжая более или менее интенсивным использованием статистических методов и кончая чисто структурными установками. Однако неиспользование семантики и минование смысловых проблем слова в этих работах совершенно не отличается никаким абсолютным характером, а является только предварительной методологией. Несмотря на частое злоупотребление различного рода знаками, схемами и рисунками, Р.Г. Пиотровский и О.С. Широков стараются более тонкими, чем обычно, методами охватить стихию языка, используя как методы построения модели, так и операторные приемы, учитывая в то же время сплошную текучесть языка (ср. термин «мутация» у Р. Пиотровского). Балканороманские языки дают для них в этом отношении весьма благоприятный материал. Между прочим, важно отметить, как пишет Р.Г. Пиотровский,

«было бы неправильно считать, что применение строгих количественных и качественных методов отменяет сравнительно-историческую и сопоставительную проблематику языкознания»[96].

Что касается работы О.С. Широкова, то объединение сравнительно-исторической методики с приемами структурного анализа проводится без всякого применения математических методов. Полное бессилие, беспомощность и ненужность математических обозначений неопровержимо вытекают из тех работ, в которых учитываются нулевые глаголы, части речи, члены предложения, играющие огромную роль в семантике предложения и в то же время никак словесно не выраженные[97]. Точно также математически совершенно невыразим порядок слов предложений, имеющий часто огромное смысловое значение. Как известно, возникла целая теория «актуального членения предложения», при котором в зависимости от вкладываемого смысла, интонации, экспрессии и прочих языковых приемов любое сочетание слов в предложении (а вовсе не только одно слово) может играть роль и подлежащего и сказуемого и вообще любого члена предложения[98].

На значение термина «лексика» или «лексическое значение» уже давно указывал В.В. Виноградов[99]. Мы не очень хорошо знаем, что такое «знак» и «обозначаемое» и какое между ними отношение[100]. Вопросу о том, какая разница между денотативным и сигнификативным аспектом в слове, у нас посвящаются целые диссертации[101]. Если разобраться всерьез, то мы хорошенько не умеем даже различать уровни языка, не говоря уже об их взаимодействии[102].

Это положение дела определяется чрезвычайной сложностью языковых единиц, которыми хотела бы быстро оперировать старая лингвистическая статистика. Легкомысленное использование математических обозначений в языкознании только запутывает дело и смешивает воедино то, что должно быть различаемо самым четким образом. Пока мы не откажемся от той мысли, что языковое выражение есть бескачественный акт умственного полагания, до тех пор дело у нас не сдвинется с мертвой точки. Вот что говорил В.В. Виноградов в 1953 г. о значении слова:

«Значение слова определяется не только соответствием его тому понятию, которое выражается с помощью этого слова (например, движение, развитие, язык, общество, закон и т.п.), оно зависит от свойств той части речи, той грамматической категории, к которой принадлежит слово, от общественно осознанных и отстоявшихся контекстов его употребления, от конкретных лексических связей с другими словами, обусловленных присущими данному языку законами сочетания словесных значений, от семантического соотношения слова с синонимами и вообще с близкими по значениям и оттенкам словами, от экспрессивной и стилистической окраски слова»[103].

После этого остается только спросить: какую же пользу могут принести бескачественные математические обозначения в такой сложной области, как самое простое и бытовое, самое обыкновенное и обывательское слово, и если математика здесь может оказаться полезной, то какой же сложностью должна она сама обладать? Вероятно, даже наиболее глубокомысленные математики не возьмутся за изображение языка путем одних только математических обозначений.

Это не значит, что нельзя заниматься статистикой языка. Сам В.В. Виноградов еще в 30-х гг. писал:

«По-видимому, в разных стилях книжной и разговорной речи, а также в разных стилях и жанрах художественной литературы частота употребления разных типов слов различна. Точные изыскания в этой области помогли бы установить структурно-грамматические, а отчасти и семантические различия между стилями. Но, к сожалению, пока еще этот вопрос находится лишь в подготовительной стадии обследования материала»[104].

Таким образом, заниматься математической лингвистикой и можно и нужно. Но все советское языкознание является стихийным опровержением всякого мертвого математизма.

Горячим сторонником применения статистических методов в лингвистике является Р.Л. Добрушин, мечтающий о том, что вся лингвистика будет состоять из вычислительных таблиц. Но вот он пишет:

«Для лингвистов важны не только простейшие вычисления средних и частот, но и более сложные вопросы об оценке случайных расхождений вычисленных частот и средних с истинными лингвистическими параметрами. А это требует уже более глубокого использования методов математической статистики»[105].

Здесь автор употребляет неизвестный лингвистам термин «лингвистический параметр». Но, если мы скажем, что этот параметр как раз и указывает на специфическое языковое качество, специфическое в сравнении с нелингвистическими областями, где та же самая формула математической статистики может употребляться, то лингвисты, кажется, могут почувствовать после этого полное облегчение и не избегать статистики с ее нивелирующими формулами. Далее тот же автор пишет:

«Существующие частотные словари языка далеки от совершенства: в них приводятся частоты слов, которые подвержены случайным отклонениям в зависимости от выбранного для подсчета материала, а не делается никаких оценок для их вероятностей, в то время как лингвистический смысл имеют именно вероятности, а не частоты»[106].

Однако определить вероятность появления того или иного языкового факта в связи с чисто лингвистической оценкой этого факта, – ведь это мечта и всякого лингвиста, не только Р.Л. Добрушина. Напрасно Р.Л. Добрушин думает, что у большинства лингвистов статистика вызывает только испуг[107], ведь в языке содержится сколько угодно моментов не специфически языковых и вообще не специально семантических. Кто же из лингвистов откажется исчислять такого рода бескачественные моменты единственно возможным здесь количественным методом? Азбуки Морзе из лингвистов ровно никто не боится, потому что эта азбука есть только форма языковой записи, но не сам язык в его специфике. Нужно только, чтобы азбука Морзе не претендовала на теорию тех предметов, знаки которых она механически передает. Но, как мы видели, даже и сам Р.Л. Добрушин не решается свести лингвистику на статистику, но требует признания также и чисто языковых факторов. В частности, давая определение своей элементарной грамматической категории, Р.Л. Добрушин употребляет массу всякого рода математических обозначений, которые, однако, ему не нужны. Что такое слово, он отказывается определять и берет его как готовое, как заданное. Что такое грамматическая допустимость или недопустимость, он тоже не определяет, а пользуется тем и другим как чем-то уже данным. Уже при едином таком подходе свою «элементарную грамматическую категорию» Р.Л. Добрушин тоже не должен был бы определять, но брать ее как нечто готовое. Но здесь почему-то вдруг Р.Л. Добрушину захотелось определить это понятие. И тут выступают у него разные математические формулы и определения вроде «множества», «подмножества», «эквивалентности» и т.д. В конце концов определение дается совершенно без всякой математики и взывает только к самым обыкновенным представлениям максимально-традиционного лингвиста. Автор пишет:

«Сопоставим каждому корню дерева совокупность всех слов, входящих в этот класс и во все следующие за ним классы. Всю эту совокупность слов мы будем называть элементарной грамматической категорией. Значит элементарных грамматических категорий столько же, сколько корней у дерева грамматической омонимии»[108].