Языковая структура

§ 2. Однородность, неподвижность и неизменность

1. Математическое обозначение имеет своим предметом те или иные системы бескачественных отношений при условии однородности, неизменности и неподвижности как самих этих отношений, так и составляющих их элементов. Углубляясь в те бескачественные отношения, которые мы сформулировали для математики, тотчас же убеждаемся, что эти отношения и составляющие их элементы обязательно однородны, где бы, когда бы и как бы мы ими ни пользовались. Взяв натуральный ряд чисел, мы без всяких доказательств видим, что единицы, входящие в каждое натуральное число, абсолютно однородны, абсолютно неизменны, постоянны и в этом смысле, можно сказать, неподвижны. Немыслимо, чтобы «расстояния» между 1 и 2, между 50 и 51, между 100 и 101 были везде разные. Это до такой степени очевидно, что не ставится даже и вопроса о разнице их «расстояния» между собою или об их малейшей изменчивости. Таблица умножения застыла перед нами раз навсегда, и ни у кого из нормально мыслящих не возникает и вопроса о возможности ее разнокачественности или изменчивости. Четыре действия арифметики и все дальнейшие правила оперирования с числами: возведение в степень, извлечение корня, логарифмирование, дифференцирование или интегрирование – возможны только как совершенно однородная и всегда неподвижная картина числовых, количественных и величинных отношений.

Это не мешает тому, чтобы в математике мыслились не только постоянные, но и переменные величины. Соотношения переменных величин нисколько не выходят за пределы чисто количественных соотношений. Они остаются однородными везде, где бы ими ни пользовались, и всегда, когда бы их ни исследовали. Малейшее изменение превращает арифметику, геометрию, математический анализ и другие дисциплины математики в ненормальное состояние.

2. Можно ли сказать то же самое о языке? Можно ли подумать, что те элементы и те соотношения элементов, из которых состоит язык, действительно всегда однородны и неподвижны? В сравнении с неподвижностью математического предмета язык находится в состоянии непрерывного изменения и развития.

Взяв любой звук языка, мы замечаем, что в нем нет никакой однородности и нет никакого постоянства. Сколько людей, столько и произношений. Звуки речи или языка настолько подвижны, настолько разнокачественны, что даже при одной и той же артикуляции они всегда склонны к изменениям, так что, как бы они между собой ни различались формально, фактически они всегда переходят один в другой. Но не только звуки, а также и осмысление этих звуков, морфемы и слова меняется у человека при переходе от одного возраста и состояния к другому возрасту и состоянию, от одного человека к другому человеку, от одной группы людей к другой группе людей, от диалекта к диалекту, от языка к языку, от одной исторической эпохи к другой.

Правда, видеть в речи и языке только изменения, не находить в нем никаких устойчивых моментов, тоже ненормально. Но все дело в том и заключается, что язык и речь представляют собою один из видов диалектического единства противоположностей, т.е. однородности и неоднородности, неизменности и изменчивости, неподвижности и подвижности, в то время как количественные отношения всегда однородны, неизменны, неподвижны. Не стоит говорить и о подвижности языковых элементов, более сложных, чем звуки морфемы или лексемы. Нет ни одного слова, которое всегда сохраняло бы одно и то же значение, а если такие слова и создаются (термины), то и они исторически подвижны, а область их функционирования в сравнении с бесконечностью языка и речи ничтожна. Родительных падежей столько же, сколько и тех контекстов, в которых они встречаются; и отношений между членами предложения фактически столько же, сколько и самих предложений.

Спрашивается теперь: что именно мы обозначили, когда употребили математическое обозначение для звука, слога, морфемы, сочетания морфем, словоизмененной формы или для какого-нибудь словосочетания? Сказать, что мы этим ничего в языке не обозначили, нельзя. Этим способом мы обозначили нечто очень важное и глубокое в языке и даже нечто для него совершенно необходимое. Однако все это важное, глубокое и необходимое в языке есть только система количественных отношений. Она содержится не только в языке, но и в любом предмете. Но она так же не характерна для языка, как и ни для какого другого предмета. Язык и речь весьма ценны именно своей вечной подвижностью и неоднородностью составляющих их элементов. Но как раз к этой-то вечно изменчивой неоднородности математика и не имеет никакого отношения, и математические обозначения здесь бесполезны.

3. Одним из наиболее ярких видов языковой неоднородности является та специфическая неоднородность, которая таится в каждом элементе языка не пассивно, но активно. Каждый элемент языка не только специфичен сам по себе и с трудом поддается вступлению в какую-нибудь постоянную и однородную связь с другими элементами, но как бы заряжен неоднородностью разных других элементов, он их потенциально в себе содержит и активно их выявляет, они составляют его своеобразную валентность. Возьмем, например, такое явление, как согласование одних слов с другими в предложении, как управление глагола теми или другими падежами или вообще всякую контекстуальность слова.

Этой смысловой заряженностью не обладает никакое количество, а если и обладает, то опять-таки в количественном смысле. Мы можем извлекать квадратный корень из числа 2. Уже первое прикосновение к этому предмету обнаруживает, что этот корень нельзя выразить никаким конечным числом десятичных знаков. В этом смысле можно сказать, что квадратный корень из числа 2 тоже заряжен бесконечным количеством десятичных знаков и содержит в себе возможность бесконечных смысловых проявлений. Но вся сущность вопроса заключается в том, что математическая заряженность или валентность этого корня вовсе не является смысловой в самом общем значении, а смысловой только количественно. Какое же отношение к этому имеет то, что, например, какой-нибудь глагол требует после себя прямого дополнения? Переходный глагол, можно сказать, заряжен винительным падежом, но ни сам глагол, ни его заряженность винительным падежом, ни этот винительный падеж – вовсе не суть количества, и отношения между ними качественно-смысловые, но никак не количественные. Равным образом количества, числа и величины, которыми оперирует математика, по самой своей природе, а именно в силу своей однородности и неизменности, никогда не зависят ни от какого контекста, в то время как языковые связи только и живы этой контекстуальностью, часто к тому же весьма неустойчивой.

Возьмем заднеязычные k и g в более ранней стадии праславянской эпохи перед мягкими гласными (е, ь, τ, ē, е). Здесь они подвергались палатализации и становились č, dž (откуда далее ž) и s. В более позднюю эпоху общеславянского языка перед е, τ дифтонгического происхождения, а иногда после мягкой гласной или перед «и + мягкая гласная» эти заднеязычные становились c, dz и s. Наконец, в положении после гласных переднего ряда (b, i, ε), те же самые согласные переходили в ć, ź и ś.

Эти общеизвестные в настоящее время три типа палатализации заднеязычных уже заложены в самих k, g и ch общеиндоевропейского языка. Этими тремя типами палатализации данные заднеязычные звуки как бы заряжены, они потенциально их в себе содержат, они ими валентны. Что же теперь получится, если эти звуки k, g и ch станут у нас фигурировать в виде тех или иных математических обозначений? При этом вся указанная богатая история палатализации заднеязычных совершенно исчезнет. Так что наши математические знаки уже не будут обозначать собою те реальные и живые k, g и ch, которые мы находим на славянской почве, но какие-то абстракции, не соответствующие реальным звукам естественных языков. Ограничимся одним приведенным примером фонетического перехода, ибо уже из него явствует полная нецелесообразность в данном случае математических обозначений, всегда рассчитанных на неподвижность, однородность и полную неизменность количественных отношений, яснейшим примером чего может послужить так называемая таблица умножения. Эта таблица умножения существует не только вне истории, но и вообще вне всякого контекста. Составляющие ее единицы – абсолютно однородны, ничего потенциального в себе не содержат и ни в каком смысле не валентны, а если и можно говорить об их потенциальной заряженности, то, опять-таки, она только числовая (1 потенциально содержит в себе переход к 3 и т.д.), но не более того.

Против математической лингвистики выступает контекстуальность языка и на других уровнях. Обозначим математически предлог за хотя бы в таких фразах, как: он сидит за столом, он идет за хлебом, он просит за отца, он заплатил рубль за картофель, он пострадал за свои убеждения. Математическое обозначение этого предлога за совершенно уничтожит в языке его живую многозначность, т.е. его живое участие в реальных процессах языка и речи. Невозможно также охватить математическим обозначением все тончайшие семантические оттенки синонимов (например, своровать, похитить, украсть, ограбить, слямзить, стырить, сбондить, спереть, стащить и т.д.). Наличие во всяком языке обширной области омонимов также выступает против математической лингвистики. С точки зрения математической однородности количественных отношений, глагол уходить всегда должен иметь одно и то же неизменное значение. Однако в естественном языке даже такой простой глагол имеет совершенно разные значения: он уходил гулять и он его уходил; так же и: он подвел его к окну, он подвел его под монастырь, он подвел его к изучению немецкого языка, он подвел итог своей работы. Математическим обозначениям синонимы и омонимы недоступны. Им недоступны также языковые архаизмы, неологизмы, солецизмы, варваризмы, разница просторечных и литературных выражений и вообще никакие стилистические оттенки речи, без которых эта речь совершенно невозможна. Нечего здесь и говорить о языковых интонациях, экспрессивности, переносности и огромном количестве других живых явлений языка, без которых он ни в какой мере немыслим. Что же в таком случае является в языке предметом математического обозначения, кроме того или иного голого факта языка, лишенного всякого живого характера элементов данного языка или речи? Это все равно, что шаляпинскую «Блоху» характеризовать только техническими знаками нотописи Мусоргского.

Таким образом, обозначая тот или иной языковый факт математически, мы лишаем его всякой смысловой валентности и вырываем из всяких возможных его контекстов. Значит ли это, что мы его обозначили существенно? Нет, мы в нем обозначили то, что для него как раз несущественно.