Порядочный хаосит

Эпилог

моё тело — тёмный кусок ноздреватой плоти, красно-чёрной, сворачивается в темноту, мысли распадаются, осыпаются, как сухой песок. Я тянусь, как каучуковый лист, изгибаюсь, корчусь в изучающих меня пальцах смерти — красно-зелёных, твёрдых лучах, что ощупывают меня снаружи и изнутри, ищут отверстие, через которое я буду вывернут, рану, в которую проникнет смерть, чтобы вырвать меня из кожи.

Ран две: сине-белая рана от ножа Линена, который разорвал моё сердце, разрастающаяся внутрь ледяными кристаллами, и вторая — красно-жёлтая, нанесённая Лексиной, из которой серым потоком изливается в ничто моя жизнь.

Острые лучи собираются вокруг раны, оставленной Линеном, и я чувствую, как они лезут внутрь, загибаются, порастают коготками, вцепляются в края и потоком устремляются внутрь. Странное отвращение охватывает меня — я не хочу умирать от руки этого ублюдка. Пусть моя жизнь уйдёт через рану, нанесённую кем-то другим! Я устремился к дыре в животе, стремясь умереть через неё, скорее выдавить через неё свою жизнь.

Тело расширяется, плавится, искажается, и в смертном сне я вижу его, как огромный дом, высокую башню с бесчисленным количеством лестниц. Я — маленькое живое пламя, бегущее вверх, по извилистым переходам, убегая от приливной волны ледяных змей, и в беге я умножаюсь — вот меня десятки, сотни живых огоньков, бегущих вперёд и вверх, прочь от острых пальцев, от разрушенного сердца, выскакивая через купол красно-жёлтой раны в голодную пустоту ничто.

Я вылетели прочь, разбегаясь во все стороны, радуясь, что и в смерти проявил свою волю, и поодиночке затухая, стали спокойно ждать исчезновения последнего себя, как усталый рабочий после смены ожидает монорельсовую платформу, которая отвезёт его в домой.

Мы научились чувствовать, кто затухнет следующим — и это невероятно весело: смерть оказалась больше всего похожа на ледяную щекотку. Кто бы знал, — думает один из я, — кто бы знал, что мы хохочем от щекотки, потому что мы умираем — и сама эта мысль веселит нас ещё пуще; один из я надувается оранжевым смехом, и, вместо того, чтобы чинно затухнуть, лопается — рассыпаясь в ничто оранжевыми искрами. Вид этого фейерверка помогает забыть о том, что когда-то мы были одним существом, и мы смеёмся, ловим искры, бегая в небытии.

Но вот над нами, неотделимо от небытия, растёт, ширится, возникает красное пятно, широкий красный медленный вихрь, как облако, подсвеченное подземными лучами, и мы заворожено смотрим вверх.

Кто же мы?

Мы — Ройт, говорим мы, и в тот же момент я обнаруживаю себя единым — и одновременно неполным. Эта неполнота внутри меня не нова: она была со мной всегда, но сейчас, когда я гляжу вверх, я мучительно переживаю эту неполноту. Это тоска, это стремление, безымянная, болезненная пустота, и красное облако отвечает мне на мою муку — смехом и гневом, лаской и уничтожением — нет, некоей новой, невозможной смесью из всех когда-либо испытанных мной чувств. Нет — неким чувством, которое знакомо мне, которое нужно мне — и я не знаю его имени, но тянусь к нему. Вот оно, — думаю я, — вот то, что я искал. И оно становится моим. Новое чувство во мне бьётся, жжёт мой огонь.

Как жаль! Как жаль! Снова чувствуется во мне предсмертное эхо сожаления. Но мне уже не жаль, что весёлая смерть забрала меня. Каменная крошка на одеревенелом лице Лексины — вот о чём я сожалею. Я вижу её лицо, и хочу стереть с неё эту крошку — и это новое чувство становится странной нежностью, с которой я утираю песок с её лица.

Теперь всё будет хорошо, — думаю я, теперь всё не напрасно.

Лихое умиротворение охватывает меня. Я всемогущ. Я могу изменить мир, переписать все его законы, вернуть мёртвых, повернуть ветра вспять — но настолько доволен своим всемогуществом, что не делаю ровным счётом ничего.

Я слышу отдалённый шум: это падают камни, ударяясь о моё тело. Я хочу видеть это, и сразу же вижу — моё тело в холщовом мешке, в чистой белой одежде, под которой грубыми нитками три зашитые раны. Золто, с его трогательно хмурым выражением лица, сбрасывает в яму лопатой песок и камни. Мой отец не знает! Мой отец не знает, — вспоминаю я, и вижу отца.

Он очень похудел за последние дни, глаза потухли, плечи опустились. Бедный мой отец, — спокойно думаю я, продолжая нежиться в довольстве. Умерла жена, умер сын, а он не знает, как весело быть мёртвым, каким могуществом обладает неживой! Я чувствую, что могу сказать ему об этом, но я слишком доволен.

Я пропадаю, и снова возникаю. Теперь могила выровнена. Сколько звёзд! Это потому что ночь. Где я похоронен?

Берег реки около Почермы. Какое, всё же, забавное имя! Может быть, мне переделать это имя? Одно движение мысли — и все забудут смешное имя Почерма, все будут думать, что они жили в городе с гордым названием… каким-нибудь гордым названием… я слишком доволен, слишком!

Деревянный манекен подходит к месту, где закопано моё тело. Смешной живой деревянный манекен в смешном городе! Ему совсем не подходит имя Ногач, почему я дал ему такое имя? Деревянный манекен несёт лопату и начинает копать мою могилу. Смешной деревянный манекен! Зачем ты делаешь это? Ногач, не надо, перестань! Я хочу помешать ему, я действительно хочу — я использую своё всемогущество, но в тот самый момент, когда я пытаюсь помешать ему, могущество оказывается фальшивкой. Я ничего не могу! Ничего! Я исчезаю. Стоило начать сомневаться в себе — и я исчез.

***

Открыв глаза, я увидел деревянные доски потолка, испещрённые многочисленными сучками. Сколько сучков я вижу? Раз, два, три, четыре… коричневые кругляшки мельтешили перед глазами, я не мог сфокусироваться. Сделав над собой усилие, я отметил одну из досок, и начал считать сучки на ней. Досчитав до двенадцати, я понял, что не вижу часть доски — она над моей головой — и попробовал запрокинуть голову, чтобы досчитать до конца.

Движение отозвалось болью во всём теле, и я непроизвольно застонал, но смог увидеть начало доски. Тринадцать, четырнадцать…

И тут с таким трудом полученный мною обзор загородило обеспокоенное лицо Золто.

— Ройт жив, — крикнул он прямо у меня над ухом.

— Ошибаешься, — прохрипел я. — Я умер. Мне пробили сердце.

Конец первой книги