Пагубная любовь

V

Балтазар Коутиньо, находившийся в гостиной, всем своим видом выражал мстительное безразличие по отношению к кузине. Сестры фидалго и прочие родственницы не давали Терезе вздохнуть. Старухи и молодицы, все как одна, вторя друг дружке, уговаривали ее помириться с кузеном и доставить папеньке, покуда он жив, радость, о которой бедный старец денно и нощно молит бога. Тереза отвечала, что не держит против кузена никакого зла и даже досады; что питает к нему дружбу и будет верна этой дружбе, покуда кузен не будет посягать на ее сердце.

Старый Албукерке многого ждал от нынешнего вечера. Некоторые родичи, слывшие людьми осмотрительными, надоумили его, что не худо было бы порадовать дочь удовольствиями, свойственными ее возрасту, так чтобы душа ее, сосредоточившаяся покуда на единственном предмете, познала рассеяние в увеселениях, доставляющих пищу естественному тщеславию, и сила любви от этих помех пошла бы на убыль. Родичи советовали ему устраивать приемы у себя дома и вывозить Терезу в гости, чтобы девушка на людей поглядела и себя показала, обзавелась поклонниками и не столь высоко ставила единственного мужчину, с которым ей довелось говорить и который казался ей достойнее всех остальных. Фидалго поддался уговорам, хоть и с трудом: у него были свои воззрения на то, как обращаться с женщинами, тридцать лет он вел жизнь распутника и мота и теперь упивался скопидомством и покоем. День рождения Терезы впервые праздновался со всей пышностью. Наследница майората познакомилась с придворным менуэтом, а также с играми в фанты, которые в те времена служили приятным развлечением в перерывах между танцами, никому не причиняя ни телесного утомления, ни морального ущерба.

Но Тереза пребывала в таком волнении, что не разделяла наслаждения гостей. После того как пробило десять часов, королева празднества сделалась настолько безразлична к комплиментам, коими осыпали ее наперебой дамы и кавалеры, что Балтазар Коутиньо заметил озабоченность кузины и по скромности вообразил, что она раздосадована его небрежением. Великодушно простив бедняжку, владелец Кастро-Дайре состроил серьезную и меланхолическую мину и, подойдя к Терезе, испросил у нее прощения за холодность, каковая, по его словам, была той же природы, что снега на вершине горы, в недрах коей бушует вулкан. Тереза со всей искренностью отвечала, что не заметила холодности кузена, и подозвала к себе одну из подружек, дабы помешать извержению вулкана. Вскоре, впрочем, она встала и вышла из залы.

Было без четверти одиннадцать. Тереза выбежала в сад, отворила калитку и, никого не увидев, бегом вернулась в залу. В тот момент, однако же, когда она поднималась по лестнице, ведшей из дому в сад, Балтазар Коутиньо, начавший следить за девушкой с того мгновения, как она покинула залу, остановился близ одного из окон, выходивших в сад; Тереза и не подозревала, что он ее видит. Балтазар отошел от окна и появился в зале одновременно с Терезой, хоть и из другой двери. Через несколько минут девушка снова вышла и кузен ее вышел тоже. Остановившись на площадке лестницы, Тереза услышала вдали стук лошадиных копыт. Балтазар тоже его расслышал; он заметил также, что его кузина, опасаясь, как бы ее не увидели и не опознали в темноте — на ней было белоснежное платье, — с головы до ног завернулась то ли в плащ, то ли в шаль. Владелец Кастро-Дайре шагнул назад, чтобы не попасться на глаза кузине. Тереза, однако же, боязливо оглянувшись, успела увидеть, что кто-то отступил в темноту. Она испугалась и, скинув плащ, вошла в залу, бледная от испуга и с трудом переводя дыхание.

— Что с тобой, дитя мое?! — осведомился отец. — Ты второй раз выходишь из залы и возвращаешься в таком волнении! Тебя что-то беспокоит, Тереза?

— Голова болит, приходится время от времени выходить подышать. Пустяки, папенька.

Тадеу поверил и принялся рассказывать всем и каждому, что у дочери болит голова, не сказал только Балтазару, которого нигде не обнаружил; и дядюшка понял, что племянник вышел.

Тереза также заметила отсутствие кузена и сделала вид, что хочет поискать его, чем весьма угодила старику. Девушка вышла в сад, подбежала к калитке, у которой ждал ее Симан, отворила и срывающимся от волнения голосом проговорила только:

— Уходи, будь здесь завтра в эту же пору; иди, иди!

Слушая эти слова, Симан вглядывался в неизвестного, который подходил к нему, прижимаясь к садовой ограде. Стремянный, первым увидевший этого человека, сделал Симану знак и защемил уздечку лошади между камнями, чтобы быть наготове на случай, если студент не справится с недругом.

Симан Ботельо стоял не двигаясь, и Балтазар Коутиньо остановился на расстоянии шести шагов от него. Стремянный медленно подходил к хозяину, но, по его приказу, замер на полдороге. Повернувшись к незнакомцу, студент взвел курки двух своих пистолетов и проговорил:

— Здесь не проезжая дорога. Что вам угодно?

Фидалго не ответил.

— Как бы я не развязал вам язык выстрелом! — настаивал Симан.

— Что вам за дело до меня? — сказал Балтазар. — У вас, сеньор, сдается мне, есть тут какие-то тайны, и, если у меня тоже они есть, разве я обязан исповедоваться?!

Симан, подумав, проговорил:

— За этою стеной стоит дом, где живет лишь одна семья, и в ней лишь одна женщина.

— Нынче вечером в этом доме собралось более сорока женщин, — возразил кузен Терезы. — Если вы, кавалейро[28], ждете одну, я, возможно, жду другую.

— Кто вы, сеньор? — надменно проговорил сын коррежидора.

— Я не знаком с тем, кто задает мне этот вопрос, и знакомиться не собираюсь. Пусть каждый из нас останется при своей безымянности. Доброй ночи.

Балтазар Коутиньо отступил в темноту, подумав: «На что рассчитывать с одной шпагой против двух человек и двух пистолетов?»

Симан Ботельо вскочил на коня и помчался к гостеприимному кузнецу.

Племянник Тадеу де Албукерке вернулся в залу, ничуть не подавая виду, что встревожен. Заметив, что Тереза искоса на него поглядывает, он сумел состроить такую безмятежную мину, что девушка успокоилась. Бедняжка так жаждала остаться в одиночестве, что обрадовалась при виде первых гостей, которые поднялись, собираясь уходить; их примеру последовали все остальные, кроме Балтазара Коутиньо де Кастро-Дайре[29] и его сестер, которые оставались в доме у дядюшки, ибо намеревались прогостить в Визеу неделю.

Остаток ночи Тереза провела без сна за посланием Симану, подробно описывая свои страхи и прося прощения за то, что не уведомила его касательно бала, ибо сошла с ума от радости при вести о том, что он приезжает. Но по поводу условленного свидания никаких изменений в письме не было. Это изумило студента. Он полагал, что незнакомец — не кто иной, как Балтазар Коутиньо, и, стало быть, отец Терезы узнал обо всем в эту же ночь.

Симан в ответ рассказал о встрече с незнакомцем в плаще; но потом, боясь напугать Терезу и не желая лишаться свидания с нею, написал новое письмо, в котором не дал воли ни страху, что ему подстроят засаду, ни даже опасению, что он может запятнать доброе имя девушки. Симану Ботельо казалось, что отважному влюбленному подобает вести себя именно так.

Весь день студент считал томительно долгие часы и временами подумывал о роковых последствиях, которые мог повлечь за собою его безрассудный шаг, если незнакомец, отложивший месть за дерзкий вызов до более удобного случая, и был Балтазар Коутиньо. Но, по мнению Симана, раздумья такого рода были проявлением скорее малодушия, чем благоразумия.

У кузнеца была дочь, двадцатичетырехлетняя девушка, статная, с красивым и грустным лицом. Симан заметил, что она подолгу глядит на него, и осведомился, почему взгляд у нее такой печальный. Мариана зарделась, улыбнулась невесело и отвечала:

— Ваша милость, недобрые у меня предчувствия. Не случилось бы с вами беды...

— Вы бы не говорили так, менина[30], не будь вам что-то обо мне известно.

— Кое-что известно... — проговорила она.

— Стремянный рассказывал?

— Нет, сеньор. Просто отец мой знает папеньку вашей милости, да и вас он знает. И недавно я слышала, отец говорил дяде моему, этому самому стремянному, что вам грозит беда, и ему про то лучше знать, чем кому другому...

— Из-за чего беда?

— Из-за любви к одной благородной барышне из Визеу, у ней двоюродный брат помещик из Кастро-Дайре.

Симан был поражен общеизвестностью своей тайны и уже собрался выведать подробности, когда в надстройку, где происходил разговор, вошел местре[31] кузнец Жоан да Круз. Заслышав шаги отца, девушка проворно выскользнула в другую дверь.

— Прошу прощения, — сказал местре Жоан.

С этими словами он запер изнутри обе двери и уселся на сундуке.

— Вы уж, сеньор фидалго, извините, — продолжал он, расправляя засученные рукава и с трудом застегивая манжеты на широких запястьях, дабы выказать знание светских приличий по части костюма, — извините, что заявляюсь к вам в рубахе; куртку вот не мог сыскать...

— Все превосходно, сеньор Жоан, — прервал его студент.

— Так вот, сеньор, ваш отец оказал мне одну милость, а была милость вот какая. Случилась как-то раз у дверей моей кузницы потасовка, а дело было в том, что мул одного погонщика лягнул кобылу, которую я подковывал, и так лихо лягнул, что сухожилие ей порвал, аккурат вот в этом месте.

Жоан да Круз показал на собственной ноге место, которое повредил кобыле мул, и продолжал:

— У меня молот был в руке, не сдержался я и огрел молотом мула по башке, он и шмякнулся наземь. Хозяин мула, он из Каркана был и большой задира, хвать мушкет, был у него мушкет среди вьюков, и, не сказав худого слова, прямо в меня и выпалил. «Ах ты, черная душа, — я говорю, — мало того, что твой мул мне эту кобылку покалечил, она двадцать монет хозяину стоила, мне теперь платить, ты еще палишь в меня за то, что я тебе мула оглоушил?!»

— А попал он в вас? — полюбопытствовал Симан.

— Попасть попал; но убить не убил, так и знайте, ваша милость; сюда вот, в левую руку, засадил две дробины. Ну, вхожу я в дом, ружьишко беру, над кроватью висело, в изголовье, да палю ему прямо в грудь. Погонщик и свалился, как подкошенный, ахнуть не успел. Взяли меня и отправили в Визеу, я три года там пробыл, а тут папенька вашей милости приехали к нам коррежидором. На меня много кто зубы точил, и все говорили, мол, болтаться мне в петле. Со мной вместе сидел один, отбывал наказание; и говорит он мне, сеньор-де коррежидор очень Богоматерь чтут, особливо семь скорбей ее. Вот раз идут ваш папенька со всем семейством в церковь, я и говорю: «Сеньор коррежидор, заклинаю вас семью скорбями Пресвятой Девы Марии, прикажите мне явиться к вам и всё вашей милости про свое дело доложить». Папенька вашей милости позвали главного пристава и велели имя мое записать. На другой день зовут меня к сеньору коррежидору, я все и рассказал, еще шрамы на руке показал. Ваш папенька выслушали меня и говорят: «Ступай себе, что можно сделать, то сделаю». И вот, сеньор фидалго, вышло мне оправдание, хотя многие говорили, что меня на двери моего же дома повесят. Вот и скажите, сделайте милость, разве не должен я к следам вашего папеньки лбом прикладываться?!