Сука

– Она жива! – провозгласила она, когда Рохелио вышел из хижины.

Увидев суку, он просто остолбенел и лишился дара речи.

– Это Чирли! – пояснила Дамарис.

– Да вижу я, – отозвался он.

Подошел, оглядел ее всю – с головы до хвоста – и даже легонько похлопал по спине. А потом взял ружье и ушел на охоту.

Дамарис счистила с нее грязь, продезинфицировала раны спиртом, сварила рыбный бульон и отдала его собаке вместе с рыбной головой, сама оставшись без обеда. Потом спустилась в деревню и, немало смущаясь, потому что в этом месяце расплатиться за взятые в долг товары они не смогли, попросила у дона Хайме занять немного денег – купить мазь «Гусантрекс», чтобы у собаки в ране черви не завелись. Дон Хайме тут же дал ей денег, а еще фунт риса и две куриные шейки.

Так как «Гусантрекса» не оказалось ни у них в деревне, ни в соседнем городке, Дамарис попросила старшую дочку Люсмилы, собравшуюся по своим делам в Буэнавентуру, купить ей мазь, нимало не заботясь о том, что там подумает или скажет ее кузина.

«Гусантрекс» прибыл с последним теплоходом, и все последующие дни Дамарис только и делала, что смазывала собачьи раны лекарством, кормила ее бульонами, а еще жалела и окружала заботой.

Собачьи раны благополучно затянулись, да и мясо на ребрах наросло, однако Дамарис продолжала вести себя с ней так, словно та все еще больная и слабая. Она уже открыто звала ее Чирли и не стеснялась ласкать, кто бы рядом ни находился – даже в присутствии Люсмилы, когда та пришла к ним в гости на день матери.

Явилась Люсмила вместе со всей семьей: мужем, дочками, внучками и даже тетей Хильмой, которую подняли на руках по крутым ступеням, а потом усадили в шезлонг на террасе большого дома. В летней кухне на дровяной плите хозяева потушили овощное санкочо с курятиной, наполнили водой бассейн и полезли купаться. Вслух никто не сказал «Ну и ну, рисковые ж мы ребята!», но Дамарис казалось, что все, должно быть, так про себя и думают. И хотя она громко смеялась шуткам и играла с девочками, сказать, что она чувствует себя в своей тарелке, было никак нельзя. Ее мучила мысль, что бы сказали люди, если б увидели их, так по-хозяйски расположившихся в доме семьи Рейес. Тетя Хильма лениво обмахивалась веером, сидя в шезлонге на террасе, как королева какая-нибудь, Рохелио вальяжно раскинулся в другом кресле, возле бассейна, Люсмила с мужем, сидя на бортике бассейна с бутылкой водки, по очереди отхлебывали из горлышка, девочки резвились в воде, а Дамарис, только что выйдя из воды и оставив за собой мокрый след, прохаживалась по гравийной дорожке, покачивая массивной филейной частью, обтянутой короткими шортиками из лайкры, в выцветшей майке на бретельках, которую обычно она использует как верх купальника или как рабочую одежду. Дамарис говорила себе, что никто и никогда не принял бы их за хозяев дома. Они не более чем кучка бедных и плохо одетых чернокожих, дорвавшихся до вещей богачей. «Вот ведь нахалы», – вот что подумали бы о них люди, и Дамарис уж точно захотелось бы провалиться сквозь землю, потому что для нее прослыть нахалкой – так же ужасно и через край, как пойти на кровосмешение или преступление.

Она уселась на пол, вытянув ноги и опершись спиной о стену летней кухни. Собака устроилась рядом, положив голову ей на ногу, и Дамарис принялась ее гладить. Люсмила взглянула на обеих, осуждающе покачав головой, а потом пошла предложить глоток Рохелио.

– Тебя как, уже вышвырнули из постели, заменив на псину? – поинтересовалась Люсмила. – За обедом-то твоя жена лучший кусок курятины ей отдала.

Люсмила перегибала палку. Дамарис действительно дала порцию санкочо собаке, но разве только кожу и малюсенький кусочек своей порции куриной шеи.

– Нет пока, – ответил Рохелио, – я другому удивляюсь: зачем она тратит время на эту животину, если та уже в лесу пожила и теперь, считай, все равно пропала. Зуб даю, ее теперь не удержишь – так и будет бегать.

Рохелио оказался прав. Собака вновь убежала – в день, когда Дамарис отправилась с ней в дом сеньоры Росы. Дамарис, как всегда, оставила собаку на заднем дворе и поднялась в дом. Открыла настежь окна и двери, чтобы проветрить, смела паутину из углов и пыль с мебели, вымыла кухню и ванную комнату, подмела и навощила полы, а также обработала инсектицидом все помещения. Руки у нее отвердели, будто картонные, и сильно пропахли химией.

Когда она все закончила и вышла из дома, было уже часа четыре, и собаки во дворе не было. На небе висели тяжелые тучи, да так низко, что, казалось, того и гляди землю придавят. Дышалось тяжело, и Дамарис подумала, что псина, истомившись от жары и испугавшись приближающейся грозы, вернулась домой одна.

Дамарис сразу же пошла домой, прямо к ней, своей собаке, собираясь налить ей воды. Остальные псы залезли под хижину, где и сидели, высунув языки. Но ее там не было. Не было нигде. Дамарис посмотрела под большим домом, на лестницах, в саду, в кухне… Она вся взмокла и чувствовала, что просто задыхается от духоты. Очень хотелось освежиться, окатить себя водой, забравшись в купель, но собаку найти – важнее. Бегая по всему участку, она громко звала свою псину и даже в лес забежала, но недалеко, кликая ее и там. И не оставляла эти попытки до тех пор, пока не стемнело настолько, что бегать босиком и без фонаря в руках стало опасно. И – ничего.

Вернувшись домой, она все же сполоснулась в купели, чувствуя скорее злость, чем страх. Ее злило, что собака удрала, и на этот раз – одна, без какого бы то ни было влияния других псов, злило, что та заставила ее бегать по участку и звать беглянку, волноваться и – самое главное – что Рохелио оказался прав и что собака эта – кажется, отрезанный ломоть. Поэтому, когда он вернулся с рыбалки со связкой рыбин, она ничего ему не сказала, а чтобы он ничего не заподозрил, и на поиски вечером не пошла. Дамарис была так раздражена, что не могла даже сосредоточиться на очередной серии вечернего сериала. По телевизору шел уже выпуск новостей, когда она все же решила выйти и глянуть в последний раз под предлогом, что нужно проверить, хорошо ли упакована принесенная рыба.

Тучи ушли, ночь стояла ясная и свежая. Где-то над морем, так далеко, что и слышно-то ничего не было, синим и оранжевым полыхала гроза, рассекая черное небо царапинами молний. Собака вернулась. Лежала, свернувшись, на своем месте, и Дамарис обрадовалась, увидев ее, но виду не подала.

– Кыш, мерзкая псина! – крикнула она, когда та встала поздороваться с хозяйкой.

Собака поджала хвост и опустила голову.

– Вот не буду тебя сегодня кормить, – пригрозила она ей.

Но тут же одумалась и выложила припрятанные остатки ужина.

На следующее утро собака вела себя хорошо и не отходила от Дамарис ни на минуту. Та ее простила и решила, что Рохелио ошибся, что сука вовсе не безнадежна. Взяла у Рохелио одну из его веревок, швартовов для лодки, обернула ее вокруг собачьей шеи и завязала узел, которым обычно крепила к причалу свою лодку, затем привязала другой конец веревки к столбу, опоре крыши над кухней, села рядом и принялась терпеливо ждать, что будет, когда собака попытается убежать.

Когда такой момент настал и собака натянула веревку, Дамарис очень ласково, чтобы та успокоилась, начала ей рассказывать, чего она от нее хочет: чтобы та больше не убегала, чтобы снова стала послушной собачкой, увещевала, что лучше бы ей вспомнить о голоде и ужасах тех тридцати трех дней, когда она плутала в лесу, что нельзя быть такой упрямой и надо извлечь уроки из собственного опыта. Как раз в эту минуту Рохелио, возвращаясь из леса, куда он ходил нарезать палки для ремонта кухни, подошел к ним и с ужасом воззрился на открывшуюся его глазам картину.

– Ты что, животное убить хочешь?! – заорал он.

– Это еще почему?

– Узел-то затяжной: она ж удавится!

Дамарис бросилась к шее собаки, думая развязать петлю, но, поскольку та уже успела отчаянно пометаться, стараясь освободиться, узел затянулся и не поддавался. Рохелио отодвинул Дамарис в сторону, поймав, прижал к земле собаку и вытащил мачете. Дамарис пришла в ужас, но прежде, чем она успела хоть что-нибудь предпринять, Рохелио перерезал веревку, и собака освободилась.

После того как она успокоилась и попила воды, Рохелио научил Дамарис, как правильно привязывать собаку. То, что она завязала мертвую петлю – затяжной узел, это хорошо: чтобы собака не могла сама отвязаться, – но ни в коем случае нельзя делать ей петлю на шее. Наоборот, веревка должна проходить по груди: от плеча, через грудную клетку и под переднюю лапу с другой стороны – так, как люди сумку через плечо носят.

Дамарис держала собаку на привязи целую неделю. Веревка была длинной, так что позволяла псине переходить с места на место в поисках тени, уползавшей вслед за движением солнца по небосклону, а также выходить на лужок за кухней, чтобы сделать свои дела. Дамарис время от времени подливала ей в миску воды и давала еду прямо возле столба в кухне, к которой та была привязана. По ночам оставляла в кухне свет, как и раньше, чтобы не налетели летучие мыши и не укусили животное.

Прошла неделя. Решившись отвязать собаку, Дамарис заглянула ей в глаза и сказала: «Смотри у меня!» Собака принялась носиться, как необъезженный жеребенок, и Дамарис испугалась, что она тут же убежит. Но этого не случилось. Набегавшись, с вываленным наружу языком собака вернулась в кухню, полакала воды и устроилась рядом с хозяйкой. Дамарис подумала, что это – хороший признак, но контроль все ж таки не ослабила. Глаз с нее не спускала, если псина отбегала подальше, принималась звать ее обратно, а еще привязывала: на ночь, когда нужно было сходить в деревню или когда была занята и не могла ее караулить.

Но едва она поверила, что собаке снова можно доверять, и несколько ослабила контроль, как та удрала. На этот раз носилась где-то целые сутки, и после этого случая никакие меры уже не помогали: ни держать на привязи целый месяц, ни оставлять все время свободной, ни бесконечно, не отвлекаясь ни на что другое, караулить ее, ни демонстративно не обращать на нее внимания, ни лишать ее еды в виде наказания, ни давать ей еды больше, чем обычно, ни обращаться с ней сурово, ни ласкать и баловать. При первой же возможности собака убегала и пропадала в лесу часами или сутками.

Рохелио ни слова на эту тему не говорил, но Дамарис мучилась от мысли, что он наверняка про себя думает: «Я же говорил!» – и она начала на собаку злиться. Во время очередного побега вынесла из кухни собачью лежанку и вышвырнула ее в ущелье, где уже образовалась свалка разного мусора: банок из-под моторного масла, дырявых канистр от бензина и всего того, что прибивает к берегу приливом. Больше она собаку не гладила, не откладывала ей лучшие кусочки, не обращала никакого внимания на приветливо виляющий хвост, не прощалась с ней, уходя спать, и даже прекратила оставлять на ночь в кухне свет. И когда собаку укусила летучая мышь, Дамарис узнала об этом, только когда на следы крови обратил внимание Рохелио и поинтересовался, не собирается ли она заняться животным. У собаки был укушен нос, и рана кровоточила. Но поскольку Дамарис в ответ только пожала плечами и не подумала оторваться от своей утренней чашки кофе, Рохелио сам пошел в хижину за «Гусантрексом» и обработал место укуса.