Сука

– Эта твоя сучка наделала ночью делов, – сказал он.

Дамарис испугалась – и не потому, что собака могла что-то сотворить, а потому, что Рохелио уже, должно быть, наказал ее, пользуясь тем, что самой ее рядом не было.

– Что ты с ней сделал?!

– Я – ничего, а вот она тебе несколько лифчиков в хлам уделала.

Дамарис со всех ног бросилась на улицу. Там ничего не было видно: ни моря, ни островов, ни деревни, вообще ничего, кроме дождя – белого на расстоянии, словно тюлевая занавеска, стекавшего ручьями по скатам крыши, галереям и лестницам большого дома. Добежав до кухни, Дамарис вымокла насквозь. Ее трусы и трусы Рохелио, которые она вчера вечером повесила сушиться, были на месте. А вот лифчики, три штуки, валялись на полу, разодранные. Собака робко и виновато виляла хвостом, но выглядела неплохо. Дамарис внимательно осмотрела ее с головы до кончика хвоста и, убедившись, что псина цела и невредима, испытала такое облегчение, что вместо того, чтобы отругать, обняла ее и зашептала, что это ерунда, ничего страшного, что она все поняла и никогда больше купать ее не будет.

Дамарис баловала собаку и дальше – ровно до того момента, пока та не пропала в лесу. Это случилось в один из тех вечеров, когда она оставалась одна, потому что Рохелио ушел под парусом в море – рыбачить. Дэнджер, Оливо и Моско только что поели – там, где и всегда, не в кухне, а Дамарис как раз гладила по голове свою собаку, прощаясь с ней на ночь. Вдруг Дэнджер, обернувшись к лесу, громко залаял. Два других пса насторожились, а собака Дамарис выскочила из кухни и пробежала несколько метров, остановившись возле Дэнджера. В том направлении, куда он лаял, ни жилья, ни людей не было, так что Дамарис решила, что он, верно, почуял там что-то живое: хищную птицу, ежика или пекари – тот мог от стада отбиться или хворый какой-нибудь. Ночь выдалась безлунной, вокруг – темень хоть глаз коли: единственный источник света – лампочка в кухне. Есть ли там что, вдалеке, она не видела и не слышала, однако собаки нервничали все больше, шерсть на загривках поднялась дыбом, а лай звучал все громче и громче.

Дамарис стала звать свою суку, надеясь ее успокоить, стараясь подманить. «Чирли!» – закричала она, впервые не стесняясь произнести вслух то имя, над которым потешалась кузина: «Чи-и-и-и-ирли-и-и-и!» Но в этот момент Дэнджер сорвался с места, остальные псы бросились за ним, ее собака тоже, раз – ее и след простыл.

Дамарис слышала их лай, слышала, как они несутся сквозь заросли. Но она была босая, а в лесу ведь можно и на гадюку наступить, на эфу уж точно, они-то как раз ночью и выползают – юркие и очень ядовитые, так что единственное, что ей оставалось, это кликать собаку, не выходя из кухни. И она звала: гневно, монотонно, ласково, умоляюще – и все без толку. Пока все вокруг нее не улеглось и ни лая, ни других звуков слышно уже не было. Только сельва вокруг – умиротворенная, как только что заглотивший добычу дикий зверь.

Дамарис метнулась в хижину, сунула ноги в резиновые сапоги, схватила мачете с фонарем и бросилась в лес – туда, куда убежали собаки. Ни на мгновенье не ощутила она страха перед тем, что обычно внушало ей в этом лесу ужас: темень, ядовитые эфы, хищные звери, мертвяки, покойный Николасито, покойный Хосуэ и покойный сеньор Хене, все те страшилки, о которых она была наслышана с самого детства… Храбрости своей она, впрочем, тоже не удивилась. В голове колотилась только одна мысль: собака в опасности, нужно ее спасти.

Она шла вперед сквозь заросли, не слишком удаляясь от дома, чтобы не заплутать в потемках, шарила вокруг лучом фонарика, поднимая шум и громко кликая по именам – свою собаку, а также Дэнджера, Оливо и Моско. Поскольку ни один из псов не возвращался, да и вообще ничего не происходило, она решила углубиться в лес. Сходила к оврагу, отделявшему участок супругов Рейес от соседнего участка, к ограде возле главной дороги, к скалам и пальмам-энокарпам, где кончалась та единственная дорога, что сюда вела.

Видела она не больше того, что выхватывал из темноты луч фонаря, то есть отдельные фрагменты: огромного листа, покрытого мхом ствола дерева, крыла гигантской моли с целой батареей глаз – поднятая внезапным светом, она откуда-то вылетела и испуганно трепетала крыльями вокруг ее головы… Сапоги цеплялись за переплетения корней и увязали в топкой грязи, она спотыкалась, поскальзывалась и, стремясь удержаться на ногах, хваталась руками за какие-то твердые, влажные или пористые поверхности. К ней самой прикасалось что-то жесткое, волосатое или колючее, и она отшатывалась, думая, что это паук или гадюка, которые живут на деревьях, или летучая мышь, пьющая кровь человека, однако ее никто не поранил, только комары кусали, но она, не обращая на них никакого внимания, в чернильной мгле продолжала свои поиски. Жаркий воздух был каким-то слюнявым, прилипал к коже, словно ил, и ей казалось, что кваканье лягушек и стрекотанье сверчков, оглушительные, как музыка на дискотеке в соседнем городке, звучат не где-то в сельве, а прямо у нее в голове. Свет фонаря стал тускнеть, и ей не оставалось ничего другого, кроме как в отчаянии и в слезах повернуть к дому, пока фонарь окончательно не умер.

Уснула она моментально, но сон был тяжелый, от такого не отдохнешь. Ей снились звуки и тени, снилось, что она лежит без сна в своей кровати, но не может пошевелиться, что ее что-то атакует, что сельва просочилась в хижину и обволакивает ее, покрывает илом и заливает ей в уши невыносимый гвалт разной живности, что она сама превращается в сельву, в ствол дерева, в мох, в слякоть, во все сразу, и именно там встречает она свою собаку, а та в знак приветствия облизывает ей лицо. Когда она проснулась, рядом по-прежнему никого не было. На улице бушевала гроза – ливень с ураганным ветром, рвущим с крыш черепицу, и сотрясающим землю громом. Вода заливалась в щели и растекалась по полу хижины.

Она подумала о Рохелио: как он там, в жалком суденышке посреди моря в яростный шторм, ведь у него нет ничего, кроме спасательного жилета, дождевика и нескольких кусков пластмассы, чтобы под ними укрыться. Но еще больше она переживала за собаку – та ведь тоже под открытым небом, там, в лесу: мокрая, коченеющая от холода, еле живая от страха, одна-одинешенька, без нее, и на помощь прийти ей некому. И она снова заплакала.

К полудню следующего дня дождь прекратился, и Дамарис снова отправилась искать собак. Было серо и довольно свежо, а воды на землю вылилось столько, что все затопило. Шлепая по лужам, она еще раз обошла те места, где побывала прошлой ночью, но потоки стерли все следы. Не осталось их и на главной дороге; там так же, как и повсюду, стояли лужи, но и по этой дороге она пробежала из конца в конец. Зашла к соседям – рассказать, что случилось, и дать совет – приглядывать за собаками. Сначала к прислуге в дом инженера, там работали деревенские, так что происшествию они никакого значения не придали, а потом к сестрам Тулуа, и вот они-то, души не чаявшие в своем лабрадоре, горячо посочувствовали Дамарис и даже пригласили к обеду.

Вечером Дамарис отправилась в дом доньи Росы, опустевший после того, как сеньор Хене умер, а у нее самой рассудок вконец помутился. Сеньоре Росе и до смерти мужа случалось забывать имена людей, терять вещи и смешить людей разными выходками: наложить, к примеру, тройной слой косметики на глаза и губы или засунуть мобильник в морозилку. Со смертью сеньора Хене состояние сеньоры Росы ухудшилось. Она уже не помнила, какой на дворе год, полагая, что по-прежнему живет девушкой в Кали, пускалась в пляс, заслышав звуки национального гимна, или думала, что они с мужем только что приехали в эти горы и ждут доставки стройматериалов, чтобы начать строить дом. Она могла потеряться в своем доме, подолгу застывала с открытым ртом и бессмысленным взором, разговаривала со стенами и даже забывала опрокинуть рюмочку – это она-то, кто раньше был так неравнодушен к водке и прикладывался к бутылке практически каждый день!

Поскольку своих детей у нее не было, приехала племянница и все взяла в свои руки. Тетушку она поместила в пансионат для старушек в Кали, а дом с участком выставила на продажу. И пока собственность продавалась, племянница, как раньше и ее тетя, продолжала платить Дамарис и Рохелио, чтобы те ухаживали за домом. Он занимался садом и мелким ремонтом, а она – уборкой.

Собака бывала на этом участке с Дамарис каждую неделю с тех самых пор, как ее принесли сюда, наверх, и вот Дамарис пришло в голову: а не там ли она? Ведь могла же она прибежать туда, где ей так нравилось валяться – на бетонной площадке заднего двора, прохладной и сухой в любую погоду.

Но собаки не было – ни на заднем дворе, ни в каком другом уголке этого участка, самого большого на горе. Дамарис проверила все: дом, сад, лестницу к дому, длинную кромку скал, тропинку к ущелью и ручей, после всех этих дождей прыгавший по нему бурным потоком, переливаясь поверх дамбы, которую выстроил когда-то покойный сеньор Хене.

Солнце не вышло из-за туч и на второй день, и с неба опять ливмя лило до самого обеда. Пообедав, Дамарис вышла из дому, когда в воздухе висела уже только морось, такой слабенький дождичек, которого и глазами не видишь, и кожей его вроде не ощущаешь, однако мочить-то он мочит. И вот под этой моросью она обошла тропинки, известные только охотникам и пильщикам деревьев. Никаких следов собак. Ближе к вечеру осадки прекратились, но тучи так и не разошлись, и день таким и остался – серым и холодным.

На обратном пути она наткнулась на массовый исход муравьев: тысячи и тысячи муравьев шагали по сельве, словно армия. Муравьи черные и муравьи средние поднимались из своих подземных муравейников и сплошным ковром покрывали все вокруг, забирая по пути все, что ни попадется, – и живых, и мертвых. Ей пришлось бежать, чтобы выбраться из муравьиной массы, но некоторым мурашам все же удалось забраться по ее ногам, и, пока она их с себя стряхивала, они успели-таки покусать ей руки и ноги. Муравьиные укусы горели огнем, но боль проходила быстро, и волдырей после себя они не оставляли.

Поток муравьев достиг хижины через четверть часа после нее самой, так что Дамарис с ногами забралась на пластиковый стул и сидела, поджав под себя ноги, пока они выполняли работу чистильщиков. Через два часа ни следа не осталось ни от муравьев, ни от тараканов, которых они вытащили из щелей и унесли с собой.

В ту ночь так сильно похолодало, что Дамарис пришлось укрыться полотенцем – самой толстой тканью в доме. А вот дождя не было. На третий день солнце все же прорвалось сквозь тучи, небо и море заиграли красками, и сразу потеплело. Дамарис уже собиралась выйти из дома, когда вернулся Рохелио, а через считаные минуты, выскочив из леса, примчались собаки. Грязные, усталые и отощавшие. Дамарис уж было обрадовалась, но тут же поняла, что прибежали только Дэнджер, Оливо и Моско, и разрыдалась.

Рохелио, проведя в открытом море пятеро суток, пришел голодный и уставший, но все же отправился вместе с ней в лес. Следы трех псов они обнаружили на главной дороге и дошли по ним до самой Ла-Деспенсы, где скалы закончились и начался еще один проливчик, который, ясное дело, псы преодолели вплавь. Ни следа ее суки они не увидели.