Кухонный бог и его жена

На нашей с Филом свадьбе Мэри и Дуг были подружкой невесты и шафером раз уж они нас познакомили. Они первыми узнали о моей беременности, когда я ждала Тессу. И именно Мэри около семи лет назад затащила меня на занятия аэробикой, стоило мне пожаловаться на постоянную усталость.

А позже, когда у меня начала подкашиваться правая нога, Фил предложил обратиться к Дугу, который в то время работал ортопедом в спортивной медицинской клинике.

Несколько месяцев спустя Дуг сообщил мне, что проблема не в ноге, а в другом месте, и я сразу запаниковала, подумав, что речь идет о раке костей. Он же уверял, будто всего лишь хотел сказать, что ему самому не хватает ума разобраться в проблеме. Вот он и отправил меня к своему собутыльнику времен колледжа, лучшему неврологу Медицинского центра Сан-Франциско. После почти целого года самых разных исследований, когда я уже убедила себя, что так сильно устаю из-за курения, а нога не слушается из-за ишиаса, оставшегося после беременности, этот собутыльник Дуга объявил, что у меня рассеянный склероз.

Мэри забилась в истерике, а затем принялась меня утешать, но от этого мне становилось еще хуже. Она завела привычку приносить нам блюда, собственноручно приготовленные по «потрясающим рецептам», на которые она «совершенно случайно наткнулась», однако в конце концов я попросила ее прекратить это. А потом кузина устроила настоящее шоу, в лицах пересказав беседу с приятелем Дуга. По его словам, дескать, в таких случаях, как мой, болезнь протекает «мягко» (будто Мэри говорила о климате), на продолжительность жизни вовсе не влияет, и в семьдесят лет я буду заводилой в гольф-клубе, хотя мне и следует обращаться с собой очень бережно и не перенапрягаться ни эмоционально, ни физически.

— Так что на самом деле все в норме, — заявляла она немного чересчур радостно. — Только Филу надо уделять тебе побольше внимания. Но с этим-то проблем точно не возникнет?

— Я не играю в гольф, — вот и все, что я ей ответила.

— Ничего, я тебя научу! — с энтузиазмом пообещала кузина.

Разумеется, Мэри хотела мне добра. И я признаю, что наша дружба оборвалась в основном по моей вине. Я никогда не говорила кузине, как сильно меня задевает ее жалость, поэтому она просто не могла знать, что мне не нужны утешения. Я не хотела, чтобы со мной нянчились и потчевали меня деликатесами домашнего изготовления. Доброта стала своеобразной компенсацией. Именно доброта напоминала, что моя жизнь безвозвратно изменилась и что, по мнению окружающих, надо принять это как данность и стать сильнее, храбрее, мудрее и спокойнее. Я же сама не хотела иметь с этим ничего общего. Я просто хотела жить дальше, как большинство людей: беспокоиться об образовании детей, а не о том, доживу ли я до их выпуска. Радоваться тому, что я похудела, а не пугаться потере мышечной массы. Я хотела того, что стало невозможным: забыть о своем диагнозе.

То, что Дуг со своим собутыльником обсуждали мое здоровье, привело меня в ярость. А если уж они поделились с Мэри, то должны были объяснить ей еще один нюанс: это заболевание не поддается прогнозированию. Не исключено, что ремиссия продлится десять, двадцать, тридцать или сорок лет. Но болезнь может проснуться завтра, и ее уже ничто не удержит. Тогда для меня все закончится инвалидной коляской, если не хуже.

Я знала, что Мэри в курсе, потому что ловила на себе ее взгляды всякий раз, когда заходила речь о ком-то, получившем увечья или инвалидность. Однажды она нервно рассмеялась, попытавшись припарковаться на месте, которое оказалось предназначенным для инвалидов.

— Ой! — воскликнула она. — Этого нам точно не надо.

В самом начале мы с Филом пообещали друг другу вести самый обычный образ жизни. Ну, насколько возможно. «Обычный, насколько возможно», — уже само по себе определение, лишенное смысла. Если я случайно спотыкалась об игрушку, забытую на полу, мне приходилось десять минут извиняться перед Тессой за то, что я на нее накричала, а потом проводить следующий час в размышлениях о том, стал бы «нормальный» человек так фиксироваться на подобной мелочи. Однажды мы поехали на пляж, намереваясь отвлечься от переживаний. Но в результате я, наоборот, исполнилась самых мрачных мыслей и, наблюдая, как волны размывают берег, размышляла вслух о своей судьбе. Раскисну ли я, словно водоросль, выброшенная на берег, или окаменею, будто панцирь краба на песке?

Фил, перечитав все свои учебники и проштудировав все статьи на насущную для нас тему, которые сумел найти, пал духом. Даже со своим медицинским образованием он не смог вникнуть в природу моего недуга глубже, чем позволяли слова «неизвестная этиология», «крайне вариативное течение», «непредсказуемо» и «не поддается лечению». Он ездил на конференции, посвященные неврологическим заболеваниям. Однажды он отвез меня в группу поддержки больных рассеянным склерозом, но мы развернулись и уехали сразу, как только увидели инвалидные коляски. Он проводил «еженедельные дежурные осмотры», проверяя мои рефлексы и мышечный тонус конечностей. Мы даже переехали в дом с бассейном, чтобы я могла каждый день упражнять мускулатуру. Но в то же время мы старались не акцентировать внимания на том, что это здание — одноэтажное, с широкими дверными проемами — легко приспособить для удобств человека в инвалидном кресле.

Мы разговаривали на собственном секретном языке, словно адепты тайной секты, посвятившие жизнь поиску средства от болезни или хотя бы выявлению признаков ее развития. Это помогало нам немного снизить постоянное напряжение. Постепенно мы научились не говорить о будущем, избегая как мрачных прогнозов, так и призрачных надежд. Мы не цеплялись за прошлое, за размышления о том, что навлекло на меня беду, — вирус или генетика. Вместо этого мы погружались в заботы текущего дня, празднуя маленькие победы над шероховатостями жизни: приучение Тессы к горшку, исправление ошибки на счете нашей кредитной карты, обнаружение причины странного шума в машине, когда переключаешь мотор на третью скорость. И это стало нашей константой, событиями, которые мы могли выделить и которые поддавались управлению в жизни, полной непредсказуемых вводных.

Я не вправе винить Фила в том, что он делает вид, будто у нас все нормально, ведь я нуждалась в подобном притворстве больше, чем он. Вот только сейчас я не могу сказать ему, что я чувствую на самом деле, каково мне. Знаю только, что просыпаюсь каждое утро в холодном поту: вдруг, пока я спала, мое состояние ухудшилось? И что есть дни, когда я одержима страхом потерять что-нибудь. Например, пуговицу. А если это действительно происходит, мне кажется, что пропажу необходимо найти, иначе моя жизнь никогда не станет прежней. И есть дни, когда я считаю Фила самым невнимательным мужчиной на свете просто потому, что он забыл про какой-то пункт из списка покупок. И есть дни, когда я раскладываю свое нижнее белье по цветам, словно так можно что-то изменить.

Все это нехорошие дни.

А в хорошие дни я думаю, как мне повезло. Да, повезло — по моим новым стандартам. За прошедшие семь лет у меня было только одно серьезное «обострение», под которым мы сейчас подразумеваем мою неспособность удержать равновесие, особенно когда я расстроена или тороплюсь. Но я все еще могу ходить. Я выношу мусор. И иногда мне удается забыть о болезни — на несколько часов или почти на весь день. Конечно, в такие дни становится еще хуже, когда я обо всем вспоминаю. Часто самым неожиданным образом. Я вспоминаю, что живу в туманной стране, называемой Ремиссией.

Мое непрочное душевное равновесие грозит нарушиться каждый раз, когда я вижусь с мамой. Потому что именно в эти моменты мне тяжелее всего. Я до сих пор не сказала ей, что очень больна.

Я хотела. Даже несколько раз собиралась. Когда мне только поставили диагноз, я сказала:

— Ма, помнишь, у меня были небольшие проблемы с ногой? Так вот, слава богу, это оказался не рак, но…

И она тут же рассказала мне о своем покупателе, который накануне скончался от рака, и о том, как долго он мучился, и сколько венков заказала его семья к похоронной церемонии.

— Я давно заметила эту бородавку, что росла у него на лице. И посоветовала, мол, сходи к врачу. А он все говорил, да ладно, это просто пигментное пятно, старость — и ничего с ним не делал. Так к тому времени, как он умер, у него разъело весь нос и щеку! — А затем строго добавила: — Вот почему ты должна быть очень осторожной!

Когда родилась Клео, что произошло без осложнений, как для меня, так и для нее, я снова попыталась поговорить с мамой. Но она перебила меня — на этот раз, чтобы посетовать, что мой отец не дожил до внуков. А потом пустилась в бесконечный монолог о том, что он не заслужил судьбы, которая ему досталась.

Папа умер от рака желудка, когда мне было четырнадцать. И долгие годы спустя мама пыталась найти причину этого заболевания, словно надеясь этим что-то исправить.

— Он был таким хорошим человеком, — причитала мама. — Так почему же он умер? — Иногда она винила во всем Бога, утверждая, что отец умер потому, что был служителем церкви. — Он выслушивал все жалобы, — говорила она. — Принимал на себя чужие проблемы, пока они его не убили. Ай! Йинг-гай[1] ему найти другую работу!

Мама говорила йинг-гай всякий раз, когда упоминала о том, что надо было сделать мне. Йинг-гай служило и запоздалым упреком самой себе: почему она не изменила ход событий, почему не сумела избежать потерь? Для меня йинг-гай означало, что мамину жизнь наполняют сожаления.

Со временем эти сожаления не исчезали. Наоборот, они росли по мере того, как мама искала и находила все больше возможных причин папиной смерти. Однажды она даже поделилась своей собственной версией воздействия окружающей среды: оказывается, электрик, чинивший проводку на кухне, был болен.

— Это он встроил болезнь в наш дом, — объявила мама. — Да, правда. Я только что узнала, что электрик тоже умер от рака. Йинг-гай найти кого-нибудь другого.

А еще у нее была теория девяти несчастий, которую я считала воплощением предрассудка. Мама когда-то слышала, что если в жизни человека произойдет восемь несчастий, то с девятым он умирает. И если ему не удастся распознать эти восемь несчастий и вовремя их предотвратить, то девятое наверняка станет роковым. Она бесконечно размышляла, в чем же заключались папины восемь несчастий и почему ей не хватило ума их заметить и предотвратить.

И по сей день я не могу спокойно слушать ее теории, в которых немыслимым образом смешиваются религия, медицина, предрассудки и ее собственные измышления. Она абсолютно не воспринимает чужую логику, потому что считает логику как таковую лживым оправданием трагических событий, ошибок и несчастных случаев. А мама уверена, что случайностей не существует. В ее представлении любую беду можно отвести. Она — своеобразная китайская версия Фрейда, или того хуже. У всего есть свои причины. Все можно предотвратить.

Например, в прошлый раз, когда я была в ее доме, я задела портрет папы, и он упал, при этом стекло разбилось. Мама убрала осколки с причитаниями:

— Почему же это произошло?