Всё, что у меня есть

— Уж не знаю, стоит ли тебе учиться на юриста, Моника, — говорит тетя Лив. — Разве в нашей семье недостаточно юристов? Я уверена, что ты могла бы стать кем-нибудь поинтересней.

Но кем? Как мне стать кем-нибудь поинтересней? Мне хочется прижаться к ней и умолять ее помочь мне, подсказать, кем мне стать.

Разговор о выборе профессии я завела с Элизой на ее свадьбе. Фату она уже сняла, но в прическе осталось несколько роз. Как Элизу называли «восхитительной невестой», «невероятно красивой невестой» и все такое, я слышала за вечер по крайней мере раз пять. На столах остались пустые бокалы, кофейные чашки и переполненные пепельницы. Столик с подарками был уставлен таким количеством необходимых в домашнем хозяйстве вещей, которое мне было трудно даже представить: кухонный комбайн и бокалы для вина, пуховые одеяла и обеденный сервиз, набор кастрюль, энциклопедия, стенные часы, полотенца, картины, приборы для раскладывания салата.

Я сказала Элизе, что хотела бы заниматься чем-то, что связано с людьми.

— Связано с людьми — это как? — спросила Элиза.

— Чем-то, что имеет смысл, — ответила я, — что производит впечатление и дает результат.

У нее белоснежные зубы, белее моих. В детстве я отлынивала от всего, от чего только можно было, в отличие от Элизы, ей это и в голову не приходило и, думаю, никогда не придет.

— Имеет смысл, — проговорила Элиза. — Например, что?

— Ну, может, то, что сделает жизнь людей лучше, — попыталась объяснить я.

— Сделает жизнь людей лучше, — повторила Элиза, и я поняла, что для нее я просто импульсивная и эгоцентричная младшая сестренка, ни черта не знающая о жизни.

Подошел Ян Улав, положил руки ей на плечи, наклонился и прошептал что-то на ухо. Элиза улыбнулась, накрыла ладонью его руку, повернула голову и что-то прошептала в ответ. Я огляделась по сторонам, праздник еще продолжался, и меня раздражало, что Ян Улав уже хотел уезжать. Была только половина первого. Никогда Элиза не казалась такой красивой. Она с нежностью гладила руку Яна Улава и смотрела на меня открытым и понимающим взглядом старшей сестры. Когда я впервые встретилась с Яном Улавом, на нем была спортивная одежда: они с Элизой ездили на машине на дачу. Я уже знала, что ему двадцать девять, и что он на шесть лет старше Элизы, и что он зубной врач. Машина темно-зеленого цвета сверкала чистотой, но под дворником застряли два желтых березовых листочка. Элиза стояла рядом с ним, в руках — мамин серый анорак, щеки горят. Сестра смотрела на Яна Улава влюбленными глазами, а я видела человека, который уже тогда почти облысел, и недоумевала.

— А как насчет медсестры или учительницы? — спросила Элиза. Я покачала головой. Я не годилась для этого: слишком однообразно для меня.

— Я хочу заниматься чем-то особенным, — объясняла я. — Чем-то, что будет иметь значение для многих, очень многих людей. Чем-то, что оставит след.

— М-м-м, — протянула Элиза, — ты жаждешь бессмертия.

Я набрала воздуха, чтобы что-то сказать, но тут Элиза произнесла:

— Только нужно помнить, что заем, который ты взяла в банке на учебу, придется возвращать.

Ян Улав взял Элизу за руку, большой палец на внутренней стороне запястья — там, где белое кружево плотно прилегало к коже и сквозь него просвечивали вены. Он мог просто забрать ее с собой. Первая брачная ночь, грезы юной девушки — я никогда ни о чем таком не мечтала. Я подумала обо всех Элизиных детских и юношеских мечтах и фантазиях, которые теперь предстояло воплотить Яну Улаву. А что, собственно, он мог предложить ей? Было ли ему вообще под силу их исполнить? Не окажутся ли мечты Элизы разбитыми, а ожидания обманутыми? Но мне ничего другого не оставалось, как верить в то, что они проживут вместе всю жизнь, пока смерть не разлучит их. Теперь они женаты уже два с половиной года, у них родился первенец, а мне трудно даже представить, что в них по-прежнему горит огонь страсти. А что же будет через десять, пятнадцать, двадцать лет?

Над дверью между гостиной и кухней висит большое блюдо с надписью: «Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Тетя Лив как-то заметила: «Я не религиозна, но именно эта цитата из Библии — одна из самых всеобъемлющих». Тетя Лив — человек искренний и открытый. Я не знаю, была ли мама христианкой, не знаю, за кого она голосовала на выборах, если вообще голосовала. Что она любила и любит, помимо сваренного особым образом кофе, покоя в семье, Баха, Бетховена, Эверта Таубе. Папа голосовал за рабочую партию, и тетя Лив тоже. Все, что папа делал для мамы, и все, что он говорил ей, он делал по обязанности, из чувства долга. Он старался добиться лучших результатов, что ему не всегда удавалось. Мама принимала все как данность и никогда не была полностью довольна. Каждый раз, когда папа разговаривал с тетей Лив, он будто возвращался домой, где можно расслабиться и выложить все, что накопилось на душе.

Мне запомнилось одно высказывание из речи пастора, когда Элиза и Ян Улав предстали перед алтарем. «Мы собрались здесь сегодня, чтобы чествовать любовь». Я помню огромное пространство церкви, открытые плечи Элизы, ее тонкую талию, подчеркнутую подвенечным платьем. «Отныне вы вручаете свои жизни Господу Богу с молитвой о благословении, и да услышит Господь вашу молитву». С платьем и фатой Элизе помогала тетя Лив. Она, конечно, из тех, что сыплют насмешками над всей этой свадебной суетой и флердоранжами, но если от нее ждут помощи, тетя Лив берет все в свои руки и отдается делу всей душой. Она вплела розы в прическу Элизы и прикрепила фату с помощью тонкой проволочки.

— Взгляни на свою дочь, — сказала тетя Лив папе перед тем, как ехать в церковь.

Папа покачал головой и воскликнул, что Элиза — самая прекрасная невеста из всех, что ему доводилось видеть. Элиза залилась смехом и отмахнулась от него, сделав вид, что не поверила. Поверил ли в эти слова кто-нибудь из присутствовавших, подумал ли кто-нибудь в этот момент о маме? Мамы там не было. Только запах зеленого жидкого мыла витал по всему дому. «Посмотри на мои руки», — сказала накануне вечером тетя Лив и показала мне свои руки — красные и потрескавшиеся после старательного мытья пола и чистки ковров, мытья ванной и туалета в подвале.

Тетя Лив подливает мне еще портвейна. Рыдания снова сотрясают мое тело, но теперь это скорее слезы облегчения, чем горечи.

— Никто не может ручаться, что он — самая большая любовь твоей жизни, — говорит тетя Лив. — И я не поручусь. Но даже если так и есть, можно прекрасно прожить без большой любви, уж поверь мне. Сейчас тебе это трудно понять, да и в ближайшем будущем ты едва ли поймешь. Но все проходит. Ведь большая любовь может быть не одна. У тебя впереди прекрасная жизнь, вот в этом я абсолютно уверена.

Я очень о многом не спрашивала тетю Лив, я боялась, что мои вопросы покажутся ей бестактными, она решит, что я задаю их из праздного любопытства, но теперь я остро почувствовала, что мне следовало расспросить ее намного раньше. Когда я была подростком, я доверяла ей личное, но говорили мы в основном обо мне, и в том возрасте мне было неловко расспрашивать тетку о ее собственной жизни, а теперь я забыла, о чем хотела выведать у нее в детстве.

Папа обычно говорил, что тетя Лив сильная, как лошадь. «Она вынесет все», — говорил он. Ничто не может ее сломать: ни предательство отцов двух ее маленьких детей, ни тоска по грудной дочери, умершей столь внезапно. У Бенедикте не было отца, никто понятия не имел, где он.

— Если бы я это знала, я бы сказала, — однажды призналась тетя Лив, когда еще была беременна. И папа сказал, что с удовольствием бы потолковал с ним, чтобы объяснить, что такое ответственность. Ну а потом уже необходимость кому-то брать ответственность отпала. Если не считать похорон, которые обошлись недешево и которые, по словам мамы, оплатил отец. Казалось, на маму перипетии в судьбе сестры не производили сильного впечатления; возможно, она считала, что тетя Лив просто не обращает внимания на все поражения и потери в своей жизни.

На следующий день после смерти Бенедикте папа поехал в Осло помочь тете Лив, а два дня спустя он привез ее и Халвора к нам домой во Фредрикстад. Пока мы их ждали, мама то включала, то выключала конфорку под кастрюлей с бараниной и овощами, которые уже давно приготовились. Стол был накрыт, мама еще раз протерла и без того чистую поверхность.

Стрекот сорок заглушал все остальные звуки. Шел дождь, лужайка была усыпана золотыми и бордовыми листьями. Шуршание гравия под колесами — и машина остановилась. Тетя Лив, Халвор и папа вышли одновременно, каждый со своей стороны. Они выглядели как обычно. На Халворе коричневая куртка и зеленые резиновые сапоги, на подбородке — ссадина, в руках — глянцевая картинка, которую он немедленно захотел мне вручить, а еще пакет, доверху набитый карточками с портретами футболистов. Ему было семь, мне — на год меньше. Две сороки, сидевшие то ли на крыше, то ли на дереве, взмахнули крыльями и улетели. Мама, невзирая на дождь, неуверенными шагами спустилась с лестницы на гравийную дорожку и пошла навстречу тете Лив, протянув к ней руки, словно только сейчас получила страшное известие о смерти Бенедикте. Элиза стояла на лестнице с лицом мокрым от слез, Кристин ждала в доме. Она спросила маму, собирается ли тетя Лив родить еще одного ребенка, и мама ответила, что вряд ли, и предупредила, чтобы Кристин не вздумала спрашивать об этом саму тетю Лив.

Тетя Лив, как обычно, привезла с собой домашний шоколадный кекс, они с мамой решили вместе навести порядок в прачечной в подвальном этаже. «Хорошо, когда есть чем себя занять, чтобы отключить голову», — сказала тетя Лив. Мы с Халвором, как всегда, были предоставлены сами себе. Мама много плакала, так что тете Лив приходилось еще и утешать ее, и только три раза я видела, как плакала сама тетя Лив. Один раз это было, когда у нее случился прилив молока, в другой раз ей пришло в голову, что она напрасно ночью надевала чепчик на Бенедикте. Но мама отрезала: «Я своим всегда надевала чепчик, нельзя грудным детям спать с голой головкой». А о боли в груди она сказала: «Прими теплый душ и попробуй сцедить немного, но совсем чуть-чуть, чтобы больше не прибывало». Мама плакала тихо, часто беззвучно и подолгу, а у тети Лив все начиналось неожиданно и бурно — с внезапных рыданий, иногда просто во время разговора, словно слезы застигали ее врасплох. А в третий раз я видела тетю Лив плачущей, когда они с папой стояли на застекленной веранде, где осенью холодно и мы обычно храним там пиво и лимонад. Папа обнял ее, и со стороны казалось, что тетя Лив сдерживается из последних сил, чтобы не расплакаться. Шел дождь, ветер срывал с деревьев и швырял в окна веранды желтые листья, которые плавно скользили вниз по мокрому стеклу. Я пыталась разрезать кусочек мраморного кекса так, чтобы отделить шоколадную часть от ванильной, и в итоге отделила шоколадную. «Дружочек», — произнесла мама, и пока я пыталась понять, кого она имела в виду — меня или Бенедикте, или вообще тетю Лив, — мама снова заплакала, а мне стало грустно. Я ведь мечтала о том, как буду помогать менять пеленки малышке. Когда они приезжали к нам в августе, мне разрешали катать коляску с Бенедикте туда-сюда по дорожке, солнечные пятна растекались по откидному верху коляски и москитной сетке.