Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы

Хорошая школа

Армия — хорошая школа.

Но лучше ее пройти заочно… Из армейского фольклора

… Юре Гилаеву ни с того ни с сего стала сниться казарма.

А если точнее, то казарма учебного полка, расквартированного в городе Тбилиси. Именно там, в грузинской столице, восемнадцатилетний Ги-лаев приступил к отбытию воинской повинности. Так получилось: не добрал баллов при поступлении на филфак и, как говорила его мама, глядя на ненавистную воинскую повестку: «Иди, повинись, и марш в строй!»

«Всеобщая воинская повинность» звучало угрожающе, и у многих молодых людей вызывало ассоциацию с провинностью: в армию не призывали, а ссылали; а в дальнейшем, когда началась война в Афгане, это обернулось и вовсе каторжными работами на урановых рудниках, когда возвращение к нормальной жизни никто не гарантировал.

Нет, безусловно, годы армейской службы нельзя чернить одной краской, но все, что несло в себе хотя бы малейший позитивный заряд, происходило не благодаря, а вопреки.

Так думал Юрий Гилаев много лет спустя, после того, как в его сны неожиданно вломилась казарма учебного полка.

И думал еще о том, что ключевые слова, определяющие время его армейской службы, — «жестокость» и «жесткость».

Жестокость и жесткость ходили под руку, как родные сестры; и, если жесткость можно было объяснить, как некую необходимость, без которой вся армейская структура рухнула бы, как карточный домик, то жестокость объяснялась следствием жесткости, вольной производной ея, отнюдь не допускающей и малейшей вольности (единственная вольность — команда «вольно!» — маленький промежуток призрачной свободы, глоток отдыха, возможность хоть на секунду расслабиться, не дурея от состояния, когда ты, как деревянный болванчик, стоишь вытянувшись в струнку и держа руки по швам).

Расхожий штамп «армия готовит настоящих мужчин» верен лишь отчасти; от части до части, от дивизии до дивизии, от соединений и округов пролегала практически не имеющая границ империя СА-советской армии, — населенная не только искренними служаками и доблестными воинами, но и казнокрадами, ворами, убийцами, растлителями, моральными уродами, пассивными и активными педерастами (о, Гилаев хорошо помнил, как капитана из соседней роты вытурили со службы за то, что ночью под предлогом проверки он приставал к солдатикам, предлагая себя в качестве сексуального объекта).

В империи СА возникло также новое образование — шустрое племя прапорщиков, про которых говорили: «Прапорщик — это бич советской армии: до обеда он думает, где бы что украсть, а после обеда — где бы что продать»…

В учебной роте, где «обитал» Гилаев, прапорщиком был низенького роста широкоплечий осетин с усами, чем-то неуловимо похожий на легендарного Буденного. Функции его были туманны, дела неясны, поговаривали, что он приторговывает антифризом.

Как-то прапорщик по каким-то делам забежал в казарму. Рядом со входом на тумбочке стоял дневальный — рядовой Гаджи Фатоев, спокойный и смирный таджик, плохо говоривший по-русски.

Согласно уставу, при появлении старшего по званию дневальный обязан подать соответствующую команду. Увидев прапорщика, Фатоев поправил штык-нож, висевший у него на поясе, и радостно гаркнул:

— Рота, смирно! Старшина пришла!

Прапорщик остолбенел и начал медленно багроветь; на бычьей его шее угрожающе запульсировала жалкая жилка.

— Что? — заорал он. — Что ты сказал? Я тебе покажу — «пришла», ты у меня пол в туалете неделю драить будешь, чурка хренова! А ну-ка, повторим еще раз!

С этими словами прапорщик вышел, закрыл за собой дверь, а затем предпринял повторную попытку.

Побледневший от страха Фатоев, глядя на прапорщика в упор, закричал в пространство казармы, чуть ли не дав петуха:

— Рота, смирно! Она опять пришли!

Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно…

Грустные сны о казарме казались необъяснимыми; Гилаеву вспомнилось, каким необъяснимым ужасом наполнялось его существо, когда он бежал на гору Махат в противогазе, задыхаясь от ненависти к самому себе; нет, он не знал тогда строчек своего любимого Мандельштама — «Хорошо умирает пехота…», но зато знал строчки поэта-самоучки, написавшего корявым слогом про эту гору:

Мы на Махат шли, как на гору смерти, Мы умирали там десятки, сотни раз, И каждому упавшему, поверьте, Быть приходилось спринтером подчас…

Да так оно и было, собственно.

— Рота, газы! — истошный крик сержанта заставлял внутренне вздрогнуть, и тотчас возникало стадо, обутое в сапоги и ощетинившееся резиновыми хоботами.

Это стадо, задыхаясь и сопя, топало вверх к высотке; тех, кто падал, поднимали и заставляли догонять, или-что еще хуже — упавшего брали под мышки несколько человек и упрямо тащили за собой.

Впрочем, и это удавалось как-то перетерпеть. Кроме, пожалуй, одного: истошного крика «Рота, подъем!», раздававшегося посреди ночи, когда начинались очередные армейские учения, или по воле командира роты, которого выгнала жена и который решил отыграться на своих солдатах, проверяя «боеспособность личного состава» в четыре часа утра.

…Как-то Гилаев прочитал в одной книжке, почему блистательная актриса Анни Жирардо предпочитает не жить в Париже. «В Париже, — говорила она, — я задыхаюсь от воспоминаний…»

Похоже, что воспоминания о «хорошей школе», ворвавшиеся в сны Гилаева, были того же порядка.