Райдзин. Проект «Цербер»

Глава 7

Вместе с дознавательницей в камеру зашло сразу четверо мужчин в серых мундирах. Шпики, самые настоящие. Двое тут же приподняли меня — прямо на стуле, и отнесли к стенке. Все безмолвно, сосредоточенно.

В центр допросной камеры, на освободившееся место, прошла сама дознавательница. Ходит, как плывет — не знаю, учат этому или у нее врожденно, но все равно взгляд привлекает.

Сосредоточенная светловолосая дева на миг отвлеклась — подмигнула мне, после чего развила бурную деятельность, отдавая команды на польском. Раздав указания, она начала «делать магию»: рисовать на полу камеры пентаграмму. Не краской, а взмахами рук создавая яркие фиолетовые линии. Почти такие же, как были на камне алтаря во время ритуала, только эти ярче и как-то гуще, что ли. Чувствуется разница в умении, у дознавательницы она явно кратно выше, чем у барона Горанова.

Рисунок на полу отличался от того, что был во время ритуала. На поляне я находился в центре трехконечной звезды, а сейчас на полу камеры засиял круг пентаграммы. Меня к этому времени уже отвязали от стула. При этом держали крепко и не только физически — не успел опомниться, как оцепенел. Не то что пальцами, даже глазами не пошевелить — снова, как и на поляне во время ритуала.

Шпики в серых мундирах не просто шпики, а тоже в ментальную магию умеют, определенно. Не нравится мне это все. Может быть зря я так расстраивался из-за нестерпимо чешущейся спины, может быть мне сейчас недавние минуты сказкой покажутся. Утешение одно — чувство тревоги, которое спасло меня в больнице, и которое сигнализировало об угрозе во время недавнего разговора с дознавательницей, сейчас молчало. «Шерсть на загривке» даже не думала шевелиться. Еще радовало, что маску не надевали — как валялась отброшенная в угол, так там и лежит.

Пентаграмма на полу была уже полностью готова. Двое серых шпиков подняли меня со стула и потащили в ее середину. Сзади под колени прилетел резкий подбивающий удар. Приземлившись, оказался в самом центре звезды, стоя на коленях спиной к ее вершине. Если мог бы, зашипел от боли — снова отбил колени о бетонный пол.

— То ни есть ворек земнякув, цо робишь? — возмутилась вдруг дознавательница, пеняя ударившему шпику что я не мешок картошки.

— Пшепрашам, ваша высокосчь, — послышались извинения.

Вжикнули стягиваемые пластиковые стяжки, на руках и на ногах. После противно заскрежетал скотч — меня вязали умело, полностью обездвиживая. Я чувствовал, как заставляя расправить плечи вытягивают назад заведенные за спину руки, как мотают ноги. Работали шпики быстро и умело, явно не в первый раз подобное исполняют.

Ну да, магия магией, а без скотча ни один ритуал нормально не проведешь. Барон Горанов вот скотч не принес, по итогу раскинул мозгами по всей поляне — отстраненно думал я.

Замотали меня так, что не факт, что сумею освободиться даже если молнии проснутся. Куда там магии против стольких слоев скотча. Вдруг понял, почему паковали так серьезно — контроль тела вернулся, я теперь мог шевелиться. Теоретически мог — замотали меня так, что шевелить осталась возможность только глазами.

Похоже, ритуалы разнятся по своей природе — если ритуал замещения, как его назвала дознавательница, проходил с лишением контроля и свободы воли, то этот ничего такого не подразумевал. Потому и повязали.

Дознавательница уже исчезла из вида — видимо, встала в верхнем луче пятиконечной звезды, прямо за моей спиной. На остальных четырех вершинах — боковых и нижних, уже расположились молчаливые шпики, которых я сейчас мог наблюдать. Все четверо спокойны и сосредоточенны, смотрят вроде и на меня, а вроде и сквозь меня.

— Готови? — спросила из-за спины дознавательница.

— Так, ваша высокосчь.

Тут же едва уловимо мелькнул взблеск стали, и к скуле прислонилось что-то холодное металлическое. Нож? Скорее даже скальпель.

— Зачиначь.

Мне надавили на шею, заставляя наклониться, после щеку ожгло болью. Несильно — резанули клинком по щеке аккуратно, крови капнуло немного. И направленно — меня наклонили так, что капли попали на стык широких линий пентаграммы. Тоже отличие — во время прошлого ритуала кровь все сломала, сейчас наоборот триггером послужила.

Едва первые капли крови упали на отсвечивающие фиолетовым сиянием линии пентаграммы, удерживающая меня хватка исчезла. Резанувший меня скальпелем шпик шагнул назад, занимая свое место на боковом луче звезды справа от меня. Все четверо замерли в одинаковых позах, взявшись за руки — а те двое, что стояли от меня по бокам, положили руки мне на плечи. И у всех четверых одновременно закатились глаза. Как у Софи недавно. Понятно — там младшая сестра страховала старшую, а здесь вся четверка страхует светловолосую дознавательницу, которая решила рискнуть и попробовать вытащить из моей головы информацию.

Линии пентаграммы загорелись ярче, и меня снова сковало недвижимостью. Две холодные ладони легли мне на шею сзади. Аккуратно и мягко, можно даже сказать нежно. Разительное отличие от крючковатых пальцев шпиков, впившихся мне в плечи.

От касания дознавательницы меня как будто прессом начало сжимать. Не физические ощущения, а ментальные — сознание будто выдавливало, отделяло от тела; я снова оказался в том самом состоянии беспомощности, в котором пришел в себя сразу после удара молнии. Вот только сейчас не было никакой боли и практически никаких неудобств. Поистине, уровень владения дознавательницы разительно отличается от неумелой Марии, которая загубила две попытки во время недавнего ритуала.

Светловолосая магистр-ментат начала работать: я почувствовал мягкий рывок — и меня, мое сознание, словно выдернули из тела — как рыбу из воды. Я вдруг увидел себя на бескрайней белоснежной платформе, под белоснежным небом. Смотрел сам на себя как будто сбоку-сверху, в изометрической проекции как в играх по типу Дьябло.

Я стоял на коленях, как и сейчас в пентаграмме, за мной стояла дознавательница. Только сейчас она не в сером мундире, а в обтягивающем белом платье и с распущенными волосами. Сам я тоже в белоснежной робе — похоже, здесь всех в белое переодевает. Ноги у меня, кстати, как и у светловолосой дознавательницы, босые. Белые тапочки в этом измерении не положены, что внушило некоторую надежду.

Несколько минут ничего не происходило; я ощущал себя двойственно — вроде бы смотрел прямо перед собой, в белоснежное бескрайнее ничего, и одновременно наблюдал сверху-сбоку за нами обоими.

Белоснежное сияние как-то неожиданно вдруг исчезло, и я увидел перед глазами странную картинку. Несколько секунд абсолютного непонимания, потом догадался — я смотрю глазами младенца, лежащего в детской кроватке. Надо мной вертится музыкальная игрушка, наклоняется женское лицо. Черты не разобрать, в окно светит солнце, вижу только силуэт.

Потом картинки пошли часто сменяясь — я смотрел на яркие игрушки, кубики и пирамидки, тарелку с кашей, которую разбрасывал ложкой по всему столу. Это воспоминания Рейдзи Александрова, который при крещении получил имя Дмитрия Новицкого — понял я суть происходящего. Стало понятно, что светловолосая магистр-ментат залезла мне в голову и начала копаться в моей биографии, смотря «кино воспоминаний» с самого начала памяти. И я смотрел вместе с ней.

Я сейчас видел глазами младенца, смотрел его самые яркие воспоминания, но при этом ничего не чувствовал — будучи в режиме наблюдателя. Картинки мелькали одна за другой, но что обидно, память реципиента ко мне не возвращалась. Я просто смотрел чужую жизнь, и полагаю видел сейчас все то же, что видела вместе со мной и дознавательница.

Самое раннее детство уложилось всего в несколько десятков картинок-воспоминаний. После началась младшая школа. Вокруг — типично азиатские лица. Японская во мне кровь все же, не корейская — понял я, увидев в одной из картинок воспоминаний японский флаг. Он развивался на флагштоке перед главным входом в учебное заведение — это был первый поход в школу, запомнился.

Вот только увиденный флаг меня озадачил. Это был не привычный мне по старому миру красный круг на белом фоне. Перед школой трепетал на ветру японский Императорский флаг, использовавшийся до сорок пятого года — смещенный к левому краю красный круг с многочисленными расходящимися от него широкими лучами.

Флаг Восходящего солнца, как его называют — за демонстрацию которого в Корее или Китае можно неиллюзорно выхватить. Причем обслуживать могут даже ногами безо всякой жалости: в странах Азии отношение к этому флагу примерно такое же, как в России к черно-красному немецкому флагу со свастикой.

Увидел я этот флаг еще не один раз — видимо по традиции в государственных образовательных учреждениях его везде вешали. Странный, очень странный мир — похоже здесь некоторые расхождения с привычной мне историей.

«Некоторые!» — мысленно удивился я сам себе. Эти «некоторые» расхождения, судя по имперскому флагу заключаются в том, что здесь или не было Второй мировой, или Япония в ней как минимум не потерпела поражение.

Впрочем, удивление от канувшего в прошлое японского имперского флага быстро прошло. Потому что картинки воспоминаний, наслаивающиеся друг на друга обескуражили: драки, драки, драки. Причем не нормальные и обычные школьные драки, нет. Били или «меня» — толпой, либо бил я. Похоже, реципиенту в младшей школе жилось не очень хорошо, и его масштабно травили. Но он не терпел, а отвечал — вылавливая обидчиков по одному, причем реально оттаптывался на оппонентах.

Картинки из «своей» прошлой жизни я смотрел беззвучные. Лишь изредка тишину нарушали голоса, когда воспоминания оказывались совсем уж яркие. Как сейчас, когда «я» вбил кого-то из одноклассников головой в решетку ограждения школы, так что у него из разорванных ушей кровь пошла, а голова между узких прутьев застряла.

«Рейдзи!» — услышал я эхо среди прочих криков, среди которых фигурировало все больше «гайдзин». Меня Наоми кстати недавно так назвала — Рейдзи, я это запомнил. В иной ситуации не обратил бы внимание, но обретенная сестра-оборотень сказала во время нашего общения так мало слов, что я почти все запомнил.

Судя по увиденному и услышанному в картинке воспоминаний, в школе «меня» или пинали толпой, или обходили стороной. Появилась в воспоминаниях и сестра — она, похоже, осталась на домашнем обучении и с начала «школьных годов чудесных» я грыз гранит науки без нее. Воспоминаний, связанных с ней, было много — для «меня» это была отдушина, брат с сестрой были очень близки.

В процессе наблюдения как-то вдруг понял, что ни отца, ни матери не вижу. Ничего, совсем — кроме первого размытого воспоминания из кроватки. Несколько раз видел в картинках памяти мужчину, похоже наставника — пожилой японец в традиционной одежде, который меня учил в домашней обстановке. В основном бить макивару или работать с длинной палкой или катаной. Никакого близкого общения, никаких разговоров, только тренировки и резкие окрики.

Все чаще мелькала сестра. Мы с ней много общались — когда наставника не было дома. Очень ярко и со звуком посмотрел воспоминание, как Наоми в первый раз тайком пришла ко мне в комнату. Прежде чем мы заснули — в обнимку в одной кровати, она долго мне рассказывала все и обо всем. Растерянная маленькая девочка определенно искала поддержки и утешения — реципиент был ее единственным близким человеком в отсутствии родительской любви. А к наставнику оба, похоже, особой приязни не испытывали.