Полудержавный властелин

Сущий восторг! Простор неизъяснимый — земли вокруг столько, что людей может прокормить вдесятеро больше, а то и в сто раз! И воля, ничем не стесненая воля!

Грудь распирало радостью и чувством, что нет для человека преграды.

И нет невозможного.

Тотьму проходили днем и Головня приказал не останавливать, чтобы не терять времени. И без того дальнюю дорогу умножали бесконечные извивы реки, мели, перекаты да опасные пороги меж высоченных берегов-опок, но до Устюга Сухоной спустились быстро. Государев город встретил степенно, по княжеской путевой грамоте весь Илюхин караван разместили, накормили, напоили, в баньке выпарили. Еще пару дней домывались, чинили и стирали сряду и вообще приводили себя в пристойный вид.

Здесь впервые проявили себя княжеские сквернавцы, Иван и Митродор — пристали к девке на торгу и совсем было уволокли ее за амбары и овины, как явилась городская стража. Илюха, следуя наказу, двоих не наказал, а только пригрозил — пусть уверятся, что все сойдет с рук.

А девка, как и все здесь, белобрысая, с прозрачными голубыми глазами да застенчивая, даже не сообразила закричать. Не в пример тутошним бойким бабам и вдовицам, ловко расхватавшим Илюхино воинство на короткий постой. К Головне хозяйка ластилась с самого начала, да только он был занят сверх меры. А ночью сама пришла, отчего стольник с недосыпу был зол и грозен.

И чего эти двое в девку вцепились, когда полюбовно можно уговориться? Одно слово — сквернавцы.

В новгородских владениях разминулись с чередой лодей, везущих соль с Вычегды, прошли Черевково село, торговую Тойму, добежали до Емецка. Там впервые полаялись с новгородцами, коим не досталось пушнины — всю увел из-под носа московский прикащик, вот раззявы и спустили собак на подвернувшихся людей великого князя.

— Заели! Жизни нет! Торговли нет! По миру пустите! — басил Гаврило Олисеевич, красный как его рубаха.

— Чегой-то?

— Всю рухлядь скупили!

— Так в торгу всегда так, — спокойно возразил Илюха, — кто цену больше даст, тому и достанется. Али обнищал Новгород?

Олисеич чуть не лопнул:

— А где на все серебра сыскать???

— Ты будто не знаешь, как делается. Займи, продашь немцам — вернешь.

— Займи, займи! — уже тише бухтел новгородец, а потом вовсе плюнул и ушел.

И таких разговоров было еще много, почитай, в каждом селе или посаде, где вставали на отдых. Везде московские люди, не слишком опытные в торговле, давали местным ту цену, какую просили, не пытаясь сбить ее или выговорить какую еще уступку. Митродор же с Иваном уже в Колмогорах напились и похвалялись, что великий князь велел пушнину у новгородцев отбирать, а когда местные над тем посмеялись, да еще подначили, то и в самом деле отправились за прибытком.

Чтобы далеко не ходить, вломились в первый же дом — а дома тут, по зимней лютости, строили большие, с хлевом под одной крышей. Хозяина, заступившего путь, сразу же огрели по голове ножнами — слава богу, хоть без смертоубийства обошлось! Следом двух сыновей оглушили и полезли по сундукам да скрыням.

На свое несчастье жена хозяина с дочерьми вылезли посмотреть, что там за крики и возня, и быть бы худу, да успел добежать Илюха с Затокой и парой воев. Митродор уже рвал серьги из ушей хозяйки, а Иван волок отчаянно визжащую девицу в сени.

Вечером по всему посаду прошли посланные Головней люди и объявили, что наутро, за околицей, волей великого князя два взятых на горячем воя будут повешены. По сказанному поутру и сделали, вздернули высоко и коротко.

Собрались все преизлиха мрачные: Илюха с того, что случилась хоть и ожиданная, но пакость, колмогорские просто от пакости, вои от того, что пришлось вешать воев, а сквернавцы с похмелья — они, похоже, до конца не поверили в свою судьбу. Только скрипнул толстый сук дерева, дернулись два тела да потекла по разутым ногам моча.

Так же мрачны были и новгородцы, пришедшие в Колмогоры за рыбьим зубом и мехами, но и тут, как в других местах, им ничего не досталось — по всему Заволочью, Перми и даже Югре добытчики знали, что москвичи заплатят дороже.

Не помогли даже заемные деньги, Москва цену перебивала. А Илюха смекнул, что таких заемщиков по новгородским владениям куда как много и должны они Крестовоздвиженскому братству в Белозерске серебра невесть сколько. Не потому ли Василий Васильевич там и разряд воинский учредил?

До Свято-Андреевского монастыря от Колмогор дошли быстро, тамо изрядно раздобревший за прошедший год Ставрос уже накопил строевого лесу для острога. И все Илюхины люди, с ним самим во главе, едва приведя себя в порядок после долгого похода, принялись ставить город вокруг срубленных чернецами келий и церкви.

— То добре князь решил, — между взмахами топора поведал Головне местный рыбак Елисей Груздь, время от времени помогавший обители.

— Почему?

— Здесь погост, сюда оброки свозят, а мурманы да свеи прознали и повадились кажный год наведываться.

— А этот год были?

— Нет еще, но вскоре можно ждать.

Головня с таких вестей только за голову схватился и сколь мог, подгонял строителей и плотников. Быстроты ради ставили несколько башен-костров да между ними частокол, положив городни и прясла вкапывать по весне. И работы было столько, что не хватало и поры перевести дух да обозреть неведомую прежде ширь Студеного моря, величие сурового края. Ништо, сколь земли освоили, так и море освоим!

Мурмане пришли через месяц — сперва прибег на ёле Груздь с вестью, что на Конешном острове встали три лодьи.

— Лодьи большие, в каждй, почитай, полста оружных. Не иначе, сюда целятся.

— Как быстро будут?

— Завтра как море на заре вздохнет, с приливом и выйдут. Но, мыслю, что не раньше полудня догребут…

— А точно сюда? — переспросил Илюха.

— А куда ж еще? — Елисей удивился как-то весь, и лицом, и голосом, и телом. — Сюдотка, боле некуда. Вон тамо пристанут, где лодейное поле наметили.

— Почему там? — удивился такой уверенности Головня.

— Удобно и рядом, а за наволоком камни поливные, а с прочих мест далеко, все разбежаться успеют.

Как и сказывал Груздь, паруса показались ближе к полудню.

Гулко бухало сердце, разгоняя кровь — сейчас станет ясно, какой из Илюхи воевода, годится ли он на разряд или в бояры!

Еще с вечера, сразу после разговора с Елисеем, Головня прикинул, что от берега мурманам одна дорога — по ложбинке. Слева-справа, по наволокам, мешая проходу, лежал запасенный на городовое дело лес, туда и поставили пушки, как в Москве еще сказывал Басенок — вперехлест, две слева, три справа. У недостроенного частокола сделали завал из возов и сплоченных из горбыля щитов, за ним встали пищальники и ратные. Совсем уж позади, за кельями — крестьяне и монахи с дубьем да топорами.

— Эх, жаль, конных нет! — прерывисто выдохнул Затока. — Конными бы куда как весело потоптать!

— Смотри здесь, — хлопнул его по плечу Илюха и пробежался вдоль наскоро устроенной засеки, проверяя, как встали монахи, мастера и прочий невоинский люд. За своих-то он был спокоен — выдюжат, но какой ценой?

Лодьи тем временем ткнулись в берег, с них резво посыпались оружные, долетел звон железа. За бревнами слева-справа взвились дымки — пушкари калили пальники.

— Головы попрятали! — крикнул Затока, как только мурманы сомкнулись.

И точно, первым делом морские разбойники почали бить стрелами, но достали только двоих, кто вопреки приказу высунулся. А вот Аким в щели засеки успел свалить троих, причем выбирал в справе побогаче.

Высокий рыжебородый воевода в дорогом доспехе прокричал непонятное, следом заревел рог, плотный строй прибавил шагу. Косматые рожи, бешеные глаза, даром что щиты не грызут. Илюха, тяжело дыша, смотрел на приближающегося врага и поглядывал на вешки — не пора ли?

Но вот осталось всего пятьдесят саженей и Головня замахал насаженной на длинное древко тряпицей.

Дальше все пошло, как по писаному в книжице для рынд.

Слева в один голос бахнули пушки, вырубив в строю изрядную дыру. Свеи — или кто там они — замедлились, повинусяь окрику рыжеборожого, повернули на пушки. И тут жахнули три справа!

Когда ветерок малость разогнал едкий пороховой дым, Илюха отрешенно подивился тому, что натворила устюжская малая картечь — не сказать, чтоб половина, но добрая треть разбойников либо померла, либо отдавала Богу душу, либо поранена так, что ратиться боле не сможет.

Гортанный крик бросил оставшихся вперед, сломить оборону, пока не успели перезарядить пушки. Но им в лицо, совсем в упор, по команде Головни разрядили двадцать стволов пищальники. Двоим пороховым зельем обожгло рожи, а третий так вообще бросил пищаль и хлопал по дымящеся бороде, но стоило Илюхе рыкнуть, как все тут же схватились за бердыши.

Тем часом и пушкари подоспели — московских натаскивали перезаряжать куда как быстро, не всякий раз успеешь пятикратно «Отче наш» скоро прочесть — и грохнули всеми стволами разом.

— Москва! — заорал Илюха, вздев саблю.

Вперед, на оторопевших и сильно поредевших мурманов ломанулись все, от государева стольника до до крестьян и монахов. Даже отче Пахомий, словоплет и гимнограф, мчался впереди со здоровенным ослопом в руках…

Мурмане в малом числе сбились в кучу, огородились щитами и ощетинились копьями. Над кучей возвышалась башка рыжебородого.

— Сдавайся! — успел прокричать Головня и даже услышал ответ:

— Най!!!

Ну най так най, Илюха махнул Акиму, тот вскинул лук…

А когда добили тех, кто сопротивлялся и повязали тех, кто не мог, Илюха со стоном отправился в келью игумена, писать отчет.

…Приидоша свея да мурмане на Двину на Андреевскую обитель с ратью. Волость повоевали и пограбили и пожгли, а иных в полон увели. Но Господь Всемилостивый твоих, княже, людишек укрепил и дал одоление на супостата. И тех разбойных людей твоим государевым велением иных посекли, иных попленили, воевод свейских Ивора и Гота и Олафа убили, и никоий не убег, а полон отбили.

Яко отче Пахомий сказывает библейскими словесы, аще кто в пленение ведет, в пленение пойдет, аще кто мечом убиет, тому от меча убиену быти.