Полудержавный властелин

Архиепископ на молебне возгласил, как положено, за великих князей, но потом молча сунул руку для поцелуя и удалился, не дав благословения.

— Доиграется Евфимий, — тяжело заметил Дима.

— Да они все тут доиграются, — закипала во мне боевая злость.

Вернулись из Детинца на Торговую сторону и разделились: Дима отправился по купцам и своим контактам, а я — на Городище, куда вскоре потянулась очередь интересантов.

Первым приехал знакомится Овинов.

Вошел солидно — мужчина в теле, окладистая борода с проседью, взгляд жесткий. Разодет так, что не сразу поймешь, кто тут князь — я-то в своем обычном, без золота и шитья, а Григорий Евсеевич в соболиной шубе поверх скаратного бархата ферязи, с унизанными жемчугом наручами. Впрочем, как только увидел, что моя свита без шуб, свою тоже скинул на лавку, сел, сложив на столе руки в массивных золотых перстнях.

— Передрались все, от бояр до концанских, уличы которуют! — начал он после положенных приветствий, новгородским говорком, не различающим «ц» и «ч».

— В чем суть раздора?

— В цем… Одни бают, цто надо Двину и волости заволчьские вертать и для того князя искать. Другие цто с тобой мир нужен. Третьи власти или своего прибытку хотят, впроцем и остальные тож…

— В мутной воде рыбки наловить?

— Так, — усмехнулся боярин.

— А ты что же?

— А я мыслю, цто надо в единое государство совокупляться — Москва, Литва Шемякина, да Новгород, тогда преград нам не будет.

— И кто же против?

— Неревские, у кого владения по Двине. Больше в том конче, но есть и в Плотниках и в Славне, и в Загородном.

А у самого боярина села да промыслы в Обонежской и Водской пятинах. И торговые интересы в Полоцке, Москве и Нарве, оттого-то он и держит руку Шемяки.

— Выкрикнут князь-Дмитрия на вече?

— Выкрикнуть-то выкрикнут, а вот поставят ли, то неведомо. Но, мню, поставят.

Наутро на Торговой стороне, на Ярославовом дворище, у Торга, ударили в вечевой колокол. Сбежался, почитай, весь город — и сам Торг, и соседние улицы запрудила толпа, по Великому мосту валом катились от Детинца жители Софийской стороны, вжимая друг друга в перила до матерной брани, до треска дерева.

— Не можем насилия терпеть от Москвы, оже отняли у Святой Софии и Господина Великого Новгорода пригороды и волости, нашу отчину и дедину!

— Князь-Дмитрия звать, силы ратной у его много, против Василья защитит! А инаце и городу конечь!

— Дмитрей на дворе великого князя Ярослава стати требует! Да черный бор ему, да судное, да право землю купляць!

— Не дай Бог рати с низовскими, монастыри да пригороды пожгут, цто делать будем?

— Пять тысяц молодчов наберем!

— А у низовских вдвое!

— Свеями спасаться!

— Со стороны искать, слишком Москва осильнела!

И так в ор, в хватания за грудки, а кое-где и в драки, которые покамест разнимали. Сходились черные люди с детьми боярскими, житьи с шильниками, купеческая чадь с христовым сбором, гудело и колготилось людское море.

Доорались лишь до того, чтобы Шемяку не звать, а кого — так и не решили.

С вечера и весь следующий день на Городище сновали делегаты — и посланцы от концов и группировок, и самоходы, договариваться. Расфуфыренные бояре, посадники и тысяцкие, не менее богато одетые старшины купеческие и ремесленные, кончанские и уличные старосты и все как один, дежурно улыбались гладкими, словно масляные блины, лицами, и разводили руками — а мы цто, мы ницто, Господин Великий Новгород решил! А мы рады бы, но нет.

Забавно эта вырожденная демократия смотрелась. Сколько там лет реально республиканский Новгород просуществовал? Двести? Ну да, лет сто назад поменяли систему, ввели кучу посадников, избираемых из ограниченного числа родов. Чистая олигархия. Но мы и на этом сыграли — сейчас Борецкие задвигали Мишиничей, вот последних и вербовали в сторонники.

Но противники наши только посмеивались, не зная, какую свинью им приготовлили.

Третьим днем ратман с Немецкого двора предъявил договор и потребовал снижения цен. Новгородцы, запасшие меха и товар перед открытием морской навигации, разумеется, уперлись. Ратман отправился к гарантам — то есть к нам с Димой. А мы цто, мы ницто, мы договор соблюдаем, сами же просили. И весь московский товар разом пошел по себестоимости.

Ох, взвыла господа, ох и взвыла! Особенно те, кто кредитовался и рассчитывал долги вернуть с будущих продаж — покупали-то они задорого и кляли, что Москва цену задрала, ну так вот Москва цену и опустила.

Неревские, кто попал по полной, аж архиепископа отрядили, уговаривать. Евфимий примчался в полном параде — в переливчатой фиолетовой мантии, в клобуке с крыльями, с золотым крестом в жемчугах и самоцветах, с резным посохом.

Только не помогло. Нам терять нечего, ход сделан, а Евфимий все больше распалялся и наконец выкрикнул:

— Отыде епархия новгороцька от метрополии Московской, яко митрополия отошла от патриархии Царьградской!

— А дальше что? — несколько даже с ленцой поинтересовался Дима. — Митрополит тебя в служении запретит, церкви повелит закрыть, ты, вестимо, не согласишься.

— Дальше только война, — ласково улыбнулся я рассерженному владыке.

— А воевать я люблю, — все так же лениво продолжил Дима. — Да и за кого ты хочешь от митрополии отделиться? За Борецких? За Куриловичей? За Тучу? На-ко вон, чти!

Пачка переветных писем перешла из рук в руки. Евфимий недоверчиво развернул первое, пробежал глазами, вскинул удивленный взор на Диму, вчитался во второе…

— За свейского короля задаться хотели, попов латинских обещали на Новгороде привечать, — вкратце пересказал мне Шемяка содержание. — А там, небось, и сами в латинство перекинутся.

Взгляд архиепископа полыхнул гневом, он бросил бумаги на стол.

— Этого хочешь, владыка? Сожрут тебя немцы, и косточек не выплюнут. Стоишь за православие — стой с нами. Иного не дано.

— Зови, отче, завтра всех к себе. Решать будем, что с изменниками делать.

Но до завтрашнего дня мы успели предъявить к оплате заемные грамоты и Федору Олисеевичу, и Офонас Грузу, и Есифу Григоричу и еще нескольким, чем сильно сбили их боевой настрой. Но торговались они, как в последний раз!

Совет господ — не все триста золотых поясов, но человек пятьдесят самых влиятельных, — собрались во владычном дворце. Прошли мимо сундуков, хранящих грамоты и ценности Святой Софии, прошли мимо старинных, киевских еще и даже византийских икон, расселись по лавкам вдоль тесаных стен, под оконцами московского стекла, прозрачного и цветного, в мелких свинцовых переплетах.

Служки запалили свечи, ярый московский же воск осветил лутших людей Господина Великого Новгорода — в лунском сукне, в соболях, в шелку и парче, в шитье и самоцветах, с унизанными перстнями пальцами. Серьезные дела обсуждать собрались — денежные.

Встали, приветствуя архиепископа, растерянно переглянулись, когда он не благословил собрание…

А уж как удивились, когда Евфимий жахнул анафемой по авторам переветных писем! Мы сами такого не ждали, как не ждали и воев владычного полка. Звякнула золотая цепь на груди Исака Борецкого, сверкнул лазоревый яхонт на кольце Михаила Тучи, треснул шелк на плечах Гаврилы Куриловича, когда их потащили в поруб.

Мы-то хотели всех сами повинтить, да так оно еще лучше и вышло. А дальше уж дело техники — и Овинов со своими, и купленные нашими кредитами бояре, и архиепископ дожали остальных. И на вече снова крикнули Шемяку, но возразить уже почти и некому.

Возразили нам иначе.

Ночью выставленные Димой заставы переняли десяток гонцов и двух великих бояр, причем одного с боем, житьих его посекли, а самого в узы взяли. А утром недобитые ударили в набатные колокола в Неревском конце и к Городищу двинулось войско не войско, скорее, оружная толпа.

Все это мы наблюдали, стоя на колокольне Николы на Городище — как и строившихся пикейщиков, и ряд саней, с которых содрали пологи, явив миру бронзовые тулова пушек…

Вот раньше, как сказывают если бунт, то бунт, пол-города разносили, супостата десятками с моста в Волхов метали, такие страсти горели — о-го-го! А нынче как-то вяло, без огонька. Нет, нашлись и заводилы, и настоящие буйные, но — мало. Остальных, как впоследствии оказалось, черный люд, плотников да гончаров, неревские бояре, устроившие мятеж, выгнали чуть ли не силой. Потом, повязанные простецы каялись и клялись, что «и на мысли того и не бывало, что руки подняти противу великого князя», что «подвойские силою выгнали, а которым не хотели пойти к бою сами, тех избивали и грабили».

Наверное, так всегда и бывает, когда бьются не за самое коренное, а всего лишь за бабки. Как Карфаген, который мог задушить Рим, да все выгадывал, выгадывал да и выгадал сосбственную гибель. Кстати, Карфаген в оригинале — Карт-Хадашт, то есть Новый Город, вот такая вот печальная параллель.

Все закончилось, стоило Диме поднять и опустить вниз узорный воеводский пернач, команду его повторил Басенок, бахнули вхолостую две пушки, и долго гуляло эхо надо льдом Волхова, от Спаса на Нередице до Юрьева монастыря… А уж когда из Городища выехала конница, новгородцы подались назад.