Мы, Мигель Мартинес

Глава третья. Миша очнулся

Москва. Дом на Набережной.

24 января 1932 года

Миша, очнись! Миша, не валяй дурака, какого ты меня так пугаешь? Очнись, давай, МИША!

Меня кто-то осторожно и аккуратно тормошил, трогал за плечо… Чёрт подери! А мне так хотелось ещё чуть-чуть спокойствия.

Со мною вот что происходит. Совсем не тот ко мне приходит.

Сложно с сознанием, почти как у Маяковского со знаками препинания. О! А это откуда возникло? Нет, какого ты меня трясешь? Я уже почти очнулся. Издав хриплый стон, я сумел приоткрыть глаза. И тут же захотелось закрыть их снова. Ну почему такая несправедливость! Как только другой нормальный попаданец глаза разлепит, так ему обязательно медсестра в мини-халатике и с бюстом пятого размера, а мне — противная мужская морда, неправильный я какой-то попаданец! И попал неправильно!

Итак, на меня смотрел почти что я. небольшого росточка достаточно упитанный мужчина с круглым лицом, в круглых же очках, неужели мои спёр? Крупным носом и массивным подбородком. Похож на меня? Очень похож и всё-таки не совсем я. Кто это такой я сразу же понял, тем более, что лицо моего «родного» брата выражало серьезную озабоченность и искреннюю тревогу.

— Боря. пить. очень хочу.

— Счас будет тебе пить, мерзавец! Перепугал нас всех.

Я хотел задать пару вопросов, но не смог, пить действительно очень хотелось. Знакомый граненый стакан. А воду в графине не меняли, наверное, никогда, была она теплой и какой-то не слишком приятной.

— Ну ты, Миша, меня напугал.это же надо так умудриться.

— Чего умудриться, Боря? Давай чайковского заварим. ты мне всё и расскажи. в лицах и подробно.

— Мерзавец ты, старшенький! Два дня валялся без сознания.

— Два дня? Какое сегодня.? А???

— Сегодня, Миша, двадцать четвертое января.

— Вот, б.во. Во.

— Я приехал сюда вчера утром, ты в редакции не появился, мне позвонили, я сразу сюда. Ты лежишь у кровати, свалился, скорее всего и от тебя так перегаром шибает.

Я решил, что ты запил, да, а когда обнаружил почти пустую бутылку водки, ты ее что, сам приговорил? В общем, на тебя, Миша, не похоже, думаю, случилось что. а стал тебя перетаскивать на кровать, а ты горишь. Температура была под сорок.

— Я это. проснулся, пить захотелось, чаю сделал, да, а потом не, я не всю, я примерно половину. Боря, не помню.

— Что ты не помнишь, голова бедовая.

Борис посмотрел на меня с укоризной, эх. Никогда он на меня так не смотрел. Я для него старший брат.

/Миша, тот что выше/

— Какой день недели?

— Воскресенье, Миша, воскресенье. Ты это, лежи, я пока чай сделаю. Чай тебе доктор не запретил.

— А что, доктор был?

— Конешна был. Я сразу вызвал.

— И что?

— Сначала решил, что у тебя воспаление легких и кризис. Сам знаешь, приятного мало. Последнюю фразу брат произнёс уже скрывшись на кухне, я услышал, как льется вода, а через минуту Боря вернулся, вытирая руки кухонным полотенцем, аккуратистом он не был, в бытовом плане, разумеется, вот рисунки у него с пяти лет отличались точными и чёткими линиями. Талант!

— Потом приехал профессор Меерсон. Дарий Львович. Не слышал о таком? Светило! Он двоюродный брат командарма Якира. Он в Москве был на комиссии Наркомздрава вот, в общем, вчера он тебя осмотрел, сказал, что пневмонии нет, что это всё следствие нервного и физического истощения. Так что у тебя неделя отпуска.

— Целая неделя? А что «Огонёк»? Номер надо.

— Слушай, без тебя номер-второй не выйдет? Подписать некому? Миша, ты без сознания был двое суток считай! О! Чайник закипел, наверное. Сейчас сообразим по чайку. Я с собой прихватил пирожки, моя делала, они не очень, сам знаешь, но тебе можно. наверное. Завтра утром врач зайдёт, будем решать, отправлять тебя в больницу или тут. наверное.

— Боря. спасибо тебе.

— Дурак ты, Миша. — сказал и поплелся на кухню.

Вопросов у меня в голове крутилось многое множество. Но самым главным было то, что голова моя раскалывалась, и для этого была причина, важная, важнее не бывает. В общем, за это время произошло что-то вроде слияния моего сознания и сознания моего тела, то есть, я с Михаилом Кольцовым стал чем-то вроде одного целого. Почему говорю, что вроде и как-то, потому что всё-таки это был я, Михаил Евдокимович Пятницын, но зато почти ко всей памяти Михаила Хаимовича Фридлянда (Михаила Ефимовича Кольцова) имел доступ. Как это происходило? Это было как распаковка пакетов информации: в голове возникло что-тот вроде синего поля с папками, ну да, скорее всего, мой мозг так подставил происходящее под поле Винды. В общем, на синем-синем фоне папки, мысленно щелкнул по одной — вывалился блок информационный.

И их вывалилось дох. много, в общем, так что мозги у меня были перегружены, это правда. И я понял, что мне всё-таки немного, но везёт. Мне нужно было привести свои мысли в порядок. И не только привести, но составить какой-то план, понять, что мне делать, как дальше жить, как выжить, в конце-то концов. И по поводу брата, тут всё ясно: со второй женой мы расстались, правда, не разводились, но нет, всё закончено. Первая была красавица и талантливая актриса, впрочем, очень яркая, настолько яркая, что жить с нею стало сложно. Две слишком яркие личности под одной крышей. А жаль. Верочку Юреневу Михаил любил, но как-то по-своему, если бы она еще могла простить его постоянные измены.

Вторая жена… он искал соратницу и боевого товарища. Нашёл на свою голову. В Лондоне. Нет, ничего такого. Почему-то в голове всплыли строки, из воспоминаний Корнея Чуковского

«Был у Кольцовых. Добрая Лизавета Николаевна и её кухарка Матрёна Никифоровна приняли во мне большое участие. Накормили, уложили на диване… Лизавета Николаевна очень некрасивая, дочь англичанки, с выдающимися зубами, худая, крепко любит своего «Майкла» — Мишу Кольцова — и устроила ему «уютное гнёздышко»: крохотная квартирка на Б. Дмитровке полна изящных вещей. Он в круглых очках, небольшого росту, ходит медленно, говорит степенно, много курит, но при всём этом производит впечатление ребёнка, который притворяется взрослым. В лице у него много молодого, да и молод он очень: ему лет 29, не больше. Между тем, у него выходят 4 тома его сочинений, о нём в «Academia» выходит книга, он редактор «Огонька», «Смехача», один из главных сотрудников «Правды», человек, близкий к Чичерину, сейчас исколесил с подложным паспортом всю Европу, человек бывалый, много видевший, но до странности скромный».

Но сей час я один. И это даже кстати, очень кстати. Но тут приперся брат Боря, точнее, Борис Ефимович Ефимов, художник от Бога, да еще и карикатурист, ему Господь вложил карандаш в руку в самом юном возрасте. И он им владеет намного лучше, чем чайником и заваркой. Потому как напиток у него получился — откровенная бурда, разве что сладкая. А вот с пирогами повезло намного больше. Зря это Боря на Раечку наговаривает. Она не только по клавишам пишущей машинки стучать умеет, пироги у нее тоже получились очень знатные, начинка самая вроде обычная: лук да яйцо, а вот вкус — пальчики облизать можно, не ей, конечно, ей пусть Боренька облизывает, а вот свои пальцы — это да.

— Миша, я понимаю, что ты проголодался, но пальцы облизывать, это всё-таки перебор! — не удержался младшенький.

— Боренька, передашь Раечке от меня гран мерси. Это чудовищно вкусно!

— Ты куда встаешь, чудила? — встрепенулся Боря.

— Туда… Помоги чуток, подстрахуй…

Я встал, пошатываясь, направился в туалет. Ванная комната встретила тем же казенным уютом и совмещенным санузлом. Но горячая вода была, центральное отопление плюс горячая вода — доме на Набережной уровень комфорта бял для своего времени заоблачный. Кое-как доплелся, меня шатало, но Боря поддерживал, так что добрался без происшествий: падений и стука головой об твердые предметы. Голова мне была нужна, в ней кипел такой котелок, мама не горюй! По жизни получалось, что я тащил брата за собой, был в нашем семейном дуэте главным, так было еще в самые молодые годы, да что там говорить, когда мы учились в реальном училище в Белостоке, моя идея была — издавать школьный журнал, а иллюстрации к нему были делом Бореньки, который и учиться пошёл по моим стопам, в одном, значит, училище. Потом я тащил его за собой — так Борис стал штатным карикатуристом «Правды», «Известий», «Чудака». Но сейчас именно он поддерживал меня, вот такие выверты судьбы.

Тут раздался звонок. Боря довел меня до постели и побежал открывать: звонили без перерыва, настойчиво, хорошо, что не барабанили по двери кулаками! Я прикрылся одеялом, в комнату влетела медсестра. И тут я понял, что всё-таки неправильный я попаданец. Медсестра была дамой под сорок, с бюстом четвертого размера и фигурой гвардейца-гренадера. Крупная женщина, на фоне которой мы с братом терялись даже если нас сложить вместе. Там все метр девяносто с кепочкой! И голос у неё был под стать росту и весу: зычный, грубоватый, прокуренный. Ох! Полюбил бы только за голос. но побаиваюсь!

Маргарита Алексеевна работала в медпункте, который был в нашем же доме, навещала меня еще вчера, даже несколько раз. Она живенько померяла мне давление, причем как она умудрялась работать с этим раритетом, уму не постижимо! Тонометр располагался в деревянном футляре и имел ртутную шкалу, к которому через переходник и резиновую трубку крепилась манжета. Манжета не имела липучки, а на ней был крючок, который цеплялся за металлические спицы, которыми вся эта конструкция была усеяна. Что-то вроде зацепов на поясе. Быстро накачала грушу, а я следил за тем, как подрагивает блестящий столбик ртути, подчиняясь уверенным движением женщины.

— Низковато давление, сто шесть на семьдесят четыре. — вынесла приговор. Потом зачем-то смотрела мне в глаза, точно не для того, чтобы узнать о моих чувствах к ней, ну а мне рассказывать о своих страхах совсем не хотелось. Как сказать: «Барышня, я вас боюсь?» Вот-вот. Ну и я решил промолчать, типа умнее буду казаться.

— Михаил Ефимович, в туалет хочется? — задала она непростой для меня вопрос. Выручил брат.

— Он уже ходил.

— Вставал даже? И что?

— Шатается, но идёт. — уточнил невпопад Боря.

— Я имела в виду, по-маленькому или по-большому, и что у него получилось? — В ответ братан зарделся и смущённо ответил:

— Не знаю, он там сам.

— Больной? — разворот, взгляд уткнулся мне в подбородок.

— По-маленькому. получилось. — немного смущаясь, обрадовал медсестру.

— Ну и хорошо, значит, сегодня катетером выпускать мочу не будем.

И тут я почувствовал, что сам краснею, вот блин, не думал, что меня можно будет так смутить.

— Эээ. Маргарита Алексевна. Спасибо огромное. Да.

Как-то выдавил из себя, при этом стараясь натянуть одеяло под самый подбородок. Медсестра, затянутая в белый халат с завязками сзади, по последней медицинской моде этого времени, заметив моё смущение, улыбнулась.

— Михаил Ефимович, да вы не стесняйтесь-то так, я в Мировую и Гражданскую на фронтах сестрой милосердия работала, мне там и не такое делать приходилось, так что ничего тут такого, можно, я закурю?

— Пепельница на столе.

— Угу. — медсестра продолжила свои откровения.

— Всякие видала, и обрезанные, и не обрезанные, и большие, и маленькие, так что меня вам не смутить и сами не смущайтесь, дело-то житейское.