Хранить вечно.Дело №3

IV

«Дом, милый дом!» — так и хотелось крикнуть во весь голос, не сдерживая эмоций. Вроде, и не было нас всего ничего, два с половиной месяца — а вот, поди ж ты, будто вернулись после долгого отсутствия, когда и сами не чаяли увидеть родных стен, а те, кого мы в них оставили, уже и думать о нас забыли. Ан нет — вот он я, такой красивый, поспешаю с пачкой тетрадок и учебников под мышкой в направлении светлого коммунистического завтра. Принявшего в моём случае облик классных комнат коммунарской школы

Вообще-то в СССР повсеместно практикуется раздельное обучение — мальчики и девочки занимаются в разных классах, а в городах, так и в разных зданиях. Это пошло ещё с царских времён — отдельные эксперименты новой пролетарской педагогики не в счёт. А вот в макаренковской колонии имени Горького, как, впоследствии, и в коммуне Дзержинского, и в других, созданных «по образу и подобию» заведениях, к которым относится и детская трудовая коммуна имени товарища Ягоды, ничего такого в заводе не было. Поначалу не хватало учителей, готовых работать с бывшими беспризорными и воришками, потом...а потом сложились крепкие традиции, поломать которые не могли даже грозные распоряжения Наробраза — хотя попытки, надо отдать им должное, предпринимаются чиновниками от педагогики с похвальной регулярностью.

Сегодняшний учебный день начинается с урока, который ведёт Эсфирь Соломоновна, только этой осенью появившаяся в коммуне. Новой учительнице всего двадцать два, она только что закончила Харьковский пединститут и собиралась преподавать русский язык и литературу — как здесь говорят, «словесность». Но острый дефицит педагогических кадров заставил Эсфирь Соломоновну расширить горизонты профессиональной специализации, взяв на себя ещё и преподавание истории.

Именно это нам сейчас и предстоит — глубокое погружение в средневековую историю, а если точнее — в тёмные и кровавые времена Столетней Войны.

На прошлом уроке она старательно пересказывала хронологию событий. Я не особенно вслушивался — было очевидно, что её знания предмета исчерпываются половиной страницы учебника по истории средних веков старого, ещё дореволюционного, издания. Не самый худший вариант, между прочим — если память меня не подводит, в советском учебнике «История средних веков», по которому мне пришлось учиться в прежней жизни, из всех грандиозных сражений той войны упоминалась одна только битва при Пуатье, а главная роль отводилась Жакерии и победам Жанны д'Арк.

— О чём размечтались, молодой человек?

Я вздрогнул от неожиданности.

— Александр Давидо̀вич, я не ошибаюсь?

— Ошибаетесь, Эсфирь Соломоновна. Давыдов я. Алексей. Давидович — он в третьем отряде, а я в пятом.

Она слегка покраснела. На уроках истории я присутствовал только во второй раз, и неудивительно, что новая «училка» перепутала мою фамилию с фамилией другого коммунара.

— Да, конечно, простите. — она сделала пометку в журнале. — Ступайте к доске…Давыдов.

…Вперед, вперед! К пролому! К пролому!..[1]

— Можете напомнить, на чём мы остановились в предыдущий раз?

— На дне Святого Криспина. — немедленно среагировал я. Прошлый урок педагогиня закончила кратким — чересчур кратким, на мой вкус — рассказом об Азенкуре.

— Какого ещё святого? — глаза Эсфири Соломоновны, большие, чёрные, как греческие маслины, слегка навыкате, как у многих выходцев из черты оседлости — сделались удивлёнными.

…ты сам этого хотел, Жорж Данден!..[2]

— Как? Разве вы не читали Шекспира? — пришла моя очередь строить из себя удивлённую невинность. — Это же из «Генриха Пятого», пьеса такая…

…Кто переживший день тот, цел домой вернётся,

Дрожать от страха будет, день тот вспоминая.

Настанет завтра день Святого Криспина, и тот, кто уцелел

Засучит рукава, и, обнаживши шрамы, скажет:

«Вот эти раны я получил в Святой Криспинов день… — с завыванием продекламировал я. Не то, чтобы мне когда-то приходило в голову учить шекспировские пьезы наизусть («Быть или не быть» не в счёт, разумеется), но этот монолог короля я помнил крепко. В-основном — благодаря эпизоду из горячо любимого мной фильма «Человек эпохи Возрождения» с Дэнни де Вито в главной роли.

Сказать, что Эсфирь Соломоновна была сконфужена — значило бы сильно преуменьшить истинное положение вещей. Несчастная покраснела как рак, до мочек ушей (очень милых, надо отметить, аккуратненьких ушек, украшенных крошечными серебряными серёжками) и посмотрела на меня взглядом затравленного оленя. Я сжалился.

— У отца в библиотеке имелось собрание сочинений Шекспира с картинками, и я очень любил их рассматривать. Как раз возле этого кусочка текста была особенно красивая иллюстрация — рыцари, лучники, король верхом на коне, с мечом в поднятой руке… вот я и запомнил.

— Что ж, замечательно… — она помедлила. — А ещё какие-нибудь стихи на эту тему ты знаешь?

…В конце концов — почему бы и нет? Очаровательной Алёны-свет Андреевны в коммуне нет и непонятно, появится ли она, отношения с Татьяной никак не складываются, оставаясь уже который месяц на стадии взаимных подколок и редких откровений. А Есфирь Соломоновна вполне миловидна, да и фигурка выше всяких похвал, и не помешает произвести на неё благоприятное впечатление. Без всякой задней мысли, разумеется, исключительно ради чистого искусства…

— Знаю одно. — сказал я. — Только это не Шекспир, но зато как раз про сражение при Азенкуре. Один малоизвестный поэт, у мамы была маленькая такая книжечка, на серой бумаге. Фамилии, простите, не помню.

— Ничего, Алёша, это не так важно. Ты читай, читай…

…Ага, уже не «Давыдов», а «Алёша»? А глазки-то потупила, и румянец не сходит со щёчек...

Я откашлялся.

...Доспехи — вдрызг. Шлем сброшен. На смех курам

Мой вид. И слава Богу — смерть вблизи.

На борозде войны под Азенкуром

Стою, по наколенники в грязи.

Где пала голубая Орифламма

В объятья сотни бешеных копыт,

И плачет к отступлению навзрыд

Далекий рог. И щит, врезаясь в щит,

Кричит, как иудей над пеплом Храма –

В оси еще живого колеса

Голов, кирас, блестящих конских крупов

Стою, светя средь гор железных трупов

Свечой кровоточащего лица…

Я умолк. В классе повисла мёртвая тишина. Все, включая двух парней с «галёрки», обычно мало интересовавшихся происходящим у доски, смотрели на меня во все глаза.

— А «орифламма» — это что? — спросила Рита Ольховская, девочка из седьмого отряда, сидящая, как и полагается примерным ученицам, на первой парте.

— Французское королевское знамя, штандарт.— среагировал я, прежде чем учительница успела открыть рот. — Только на самом деле она была не голубая, а пурпуровая, с вышитыми золотом языками пламени. При Азенкуре Орифламму захватили в качестве трофея англичане, и это стало одним из самых горьких символов поражения Франции. Но это была не самая страшная их потеря в тот день…

…Виват тебе, неведомый мой брат,

Что, налетев всей массой мне на грудь,

От крови пьяный, в плен решил не брать!

Виват огню твоих прекрасных рук.

Руби наотмашь, не дрожи, не целься.

Мой меч — обломок, жду и не бегу.

На лютне стали, мальчик из Уэльса,

Спой реквием последнему врагу…

Я пробежал глазами по рядам парт. Коммунары, замерев, внимали.

— После англичанам досталось много пленных. За рыцарей тогда было принято брать выкупы, и их старались не убивать, а захватывать живыми. Но когда пришло известие, что к разбитым французам вот-вот подойдёт подкрепление — король Генрих приказал перебить пленников. Известие оказалось ложным, но дело было сделано — несколько сотен дворян лучших французских фамилий пали, как скот под ножом мясника.

..Аррасских графов ветреный потомок,

Я шел, пока хватало сил, бренча

Железом. И за жизнь, как за обломок

Холодного кастильского меча

Держался. Но всему свои пределы –

Искромсан щит, забился в корчах конь...

Ты слышишь, слышишь, Пресвятая Дева,

Хранившая французов испокон:

Когда последний из полка, устав

От боли, опрокинется на шелк штандарта,

Сжав

Подрубленный сустав,

Крестом себя по пашне распластав –

Не осуди. Пока он мог — он шел…[3]

Тишина в классе звенела, и только на передней парте беззвучно вытирала раскрасневшиеся глаза отличница Рита.

— Спасибо, Алёша. — выдохнула опомнившаяся наконец Эсфирь Соломоновна. Нам все очень понравилось, верно, ребята?

Класс одобрительно загудел — в том смысле что «да, ещё как понравилось!..»

— Через месяц, двадцать третьего февраля, мы празднуем День Красной Армии. Будет праздничный концерт, может, ты прочтёшь?..

Я решительно помотал головой.

— Нет, Эсфирь Соломоновна, не стоит. Стихи, конечно, замечательные, просто немного… не в тему, что ли? давайте подготовим что-нибудь другое — Маяковского там, Багрицкого. Или, скажем, Николая Тихонова, «Балладу о синем пакете» — чем плохо? Поверьте, так будет правильнее.

Зазвеневший в этот самый момент звонок избавил меня от продолжения неловкой сцены.

…вот надо было опять выделываться? А с другой стороны — что-то в последнее время скучно стало жить…

После уроков мы всем классом, стайкой направились в столовую. Некоторое время ловил на себе недоумённые взгляды — как-никак, шоу я сегодня устроил недурное! — но вскоре перестал обращать на это внимание. «Не вполне обычных» подростков в коммуне хватает и без моей скромной персоны, взять хоть того же Марка — сам способ «отбора кандидатов», запущенный однажды доктором Гоппиусом, этому весьма способствует. Так что, посудачат-посудачат, поперемывают косточки Лёхе Давыдову, которого хлебом не корми, а дай только выпендрится — да и привыкнут. А там и новый повод для удивления подвернётся, здесь за этим дело не станет…

А вот мне, пожалуй, стоит задуматься над своей выходкой. В самом деле: «что-то в последнее время скучно стало жить» — годный аргумент для шестнадцатилетнего сопляка, которым я являюсь сугубо физиологически, а отнюдь не для битого жизнью мужика на пороги пенсии, каковой я и есть на самом деле. Впрочем, и вышеупомянутому сопляку стоило бы задуматься о том, что скука — не лучшая мотивация для поступков, особенно, учитывая его не такой уж и скудный жизненный опыт. В замке покойного Либенфельса скучать, конечно, было некогда — но спроси сейчас любого из нашей троицы: а хотел бы он повторения подобного веселья? То-то, товарищи дорогие, развлечение развлечению рознь. И поиски приключений на собственную пятую точку — занятие не из самых разумных. Они и сами нас найдут, дай только срок…

Тем не менее, именно скука за эти несколько дней стала пусть небольшой, но проблемой. После обеда большинство коммунаров расходились кто по цехам нашего производства, кто по разным внутренним работам, которых в коммуне всегда навалом. Мы же были от этого избавлены ещё с начала лета — отведённое на трудовое воспитание часть суток без остатка съедали занятия в «особом корпусе», прихватывая ещё и немалую долю свободного времени, наступавшего, как правило, после ужина. Но, вернувшись в коммуну, мы с удивлением обнаружили, что в стройных ещё недавно рядах спецкурсантов царят разброд и… если не уныние, то некоторое недопонимание текущего момента. Оказывается, доктор Гоппиус почти сразу после нашего отъезда в Москву двинулся следом, прихватив с собой помощников и лаборантов. И, ладно бы, просто прихватил — он забыл оставить инструкции на предмет учебных занятий, так что наши однокашники по «паранормальному цеху» в самом буквальном смысле оказались предоставлены сами себе. Комендант «особого корпуса» занимался сугубо хозяйственными вопросами; инструктора, не имея утверждённых начальством учебных планов старались лишний раз на глаза не показываться. Оставались тир, спортзал, лыжные прогулки — и, разумеется, безотказные земляки и коллеги учителя Лао, никогда не отказывавшиеся провести в медитации со своими подопечными лишние часа три-четыре. Но мы-то трое были лишены и этой жалкой отдушины — выяснилось, что наш «шифу» исчез из коммуны на следующий день после нас, и когда он объявится снова — никто ответить не мог.