Крепостной Пушкина

— Что вы собираетесь делать, Пётр Романович? Вы с ума сошли?

— Никак нет, Александр Сергеевич. Я думаю, что надо подстрелить этого мерзавца, только и всего.

— Да ведь их вон сколько, опомнитесь. Набросятся всем скопом и нам конец.

— Войско без генерала есть стадо баранов, дорогой кузен, — Безобразов и не думал отказываться от затеи. — Да сами подумайте, что дальше-то? Это ведь одна шайка, не сомневаюсь, и вы не сомневайтесь.

— Что же с того?

— Да то, что в засаде было всего двое, с ружьём дорогущим. А здесь толпа, и движется она от Кистенёвки, как понимаю, к нашему Болдино. Зачем же, а? Подумайте, Александр Сергеевич, и у вас волосы встанут дыбом. Жечь они идут усадьбу-то.

Пушкину приходила та же мысль, но не хотелось в неё верить.

— Вас подстрелить наверняка, а там усадебку и спалить. Разбой, мол. Мятеж. В усадьбе за вами гоняться — одно, может, и удалось бы сбежать вам. А так — всё красиво, даже аккуратно. Одного не пойму — неужто не ясно, что за такое здесь полк драгун Кистенёвку эту вашу по брёвнышку разберёт? Зачем же так? Да некогда нам размышлять. Они видят, что сплоховали подельнички их, не сдюжили. А где же мы? То есть вы, Александр Сергеевич? Они пройдут дальше, увидят сломанную бричку, да поймут — здесь мы. То есть вы. Негде больше. И устроят облаву, раз голова ваша так им нужна.

Пушкин чувствовал, как по вискам стекает пот, но не признать правоту товарища не мог. Кто-то поставил на него капкан, и чудо, или провидение Господне в том, что он не попал в него. Хотя и ситуацию нельзя было назвать простой: вдвоём, в лесу, против шайки разбойников — ситуация та ещё. Но счастье было видеть своих убийц и иметь возможность защищаться. У поэта взыграла кровь. Какие-то твари смеют ставить на него силки, как на зайца? Что же, посмотрим, решил он.

— Стреляйте, Пётр Романович.

— Уже.

Грянул выстрел. Пушкин увидел, как голова атамана брызнула кровью, а сам он рухнул как подкошенный. Пётр тут же принялся перезаряжать штуцер.

— Постарайтесь не дать им подойти разом, Александр, сомнут. Как сунутся, палите с двух стволов, пусть знают, что у нас не только ружьё.

Пушкин кивнул, взводя курки пистолетов.

Разбойники, однако, не бросились на них сразу. Внезапное нападение и гибель атамана поколебали их. Часть и вовсе отбежала, кто к повозкам, кто к лесу, по обе стороны дороги. Но народ здесь подобрался лихой, и самые дерзкие двинулись к кустарнику, где укрывались наши герои.

— Эй, вашбродь, тута ли вы? — крикнул долговязый молодой мужичок в потрёпанном зипуне, выхватывая топор из-за пояса. Человек пять или шесть шло за ним, подбадривая себя возгласами невысокого уровня пристойности и тоже доставая оружие. Ружья были у двоих, они демонстративно взвели курки, направляя дула на кустарник.

— Вы бы это, не шалили, вашбродь, — под смех подельников продолжал храбриться долговязый, — а то людей поубивали ни за полушку, осерчать народ может. Вы бы лучше...

Что именно лучше мог сделать Пушкин, осталось неизвестным, так как Безобразов, перезарядивший штуцер со скоростью им самим от себя не ожидаемой, прицелился и нажал на курок. Насмешник опрокинулся, роняя топор. Пуля вошла точно в глаз. Прочие грозно загудели, и в ответ раздалось три выстрела (один из разбойников, то ли осторожный, то ли глупый, поддержал наступавших выстрелом прямо от повозки), по счастью, не задевших наших товарищей.

Пушкин, белый как полотно (в минуты неистового гнева он бледнел) вышел прямо на приближающихся.

Разбойники остановились. Почти с минуту, очень долгую минуту, они смотрели друг другу в глаза. Пушкин вышел не умирать, он о подобном даже не думал. Всё его существо, его натура, его дух, если угодно, желало одного — уничтожить противника. От него столь явственно веяло холодом смерти, что даже опытные головорезы задумались, поняв звериным нутром, что лёгкой добычи им здесь не будет.

— Вы бы бросили пистолетик, барин, — как-то по-доброму, ласковой интонацией прервал молчание один из них, аккуратно сдвигаясь к Александру, — не ровен час, пальнете ещё.

Очередной выстрел сложил его пополам. Это Безобразов, понявший замысел разбойника, без колебаний применил оружие.

— Он не один! — воскликнул кто-то всем уже очевидное.

Пушкин, спокойно, словно находясь в тире, поднял пистолет и выстрелил в лицо стоящему против него мужику с непонятной острой штукой в руках. Тот упал. Не медля, но и не спеша, поэт направил второй пистолет на следующего. Но не успел он выстрелить, как мужик захрипел, держась за горло, из которого торчала рукоять ножа.

— Попал! — раздался из кустарника рёв доблестного вояки, сумевшего в очередной раз за день удивить поэта.

Пушкин прицелился в следующего, хладнокровно застрелив и его, в тот момент, как Безобразов вывалился из куста, с диким криком держа штуцер над головой.

— Ааааааааа! — вопил отставной гусар, наскакивая на попятившихся мужиков, никак не ожидавших подобного напора. Пушкин схватился за трость, намереваясь поддержать атаку, но нужды в том уже не было: Безобразов страшным ударом прикладом разбил голову очередного душегуба, а пара оставшихся на ногах резво повернула прочь от опасных «благородий», побежав куда быстрее, чем их могли преследовать.

— Хватайте ружья, Александр Сергеевич, — прорычал вошедший в раж ротмистр, — хватайте и на позицию. Мы им покажем!

Но показать им ничего не довелось, как на сцене театра боевых действий показались новые лица. Раздался очередной свист, долгий, протяжный, за ним прозвучал выстрел, судя по звуку — пистолетный, донёсся топот копыт, и за повозками, где всё ещё стояло несколько разбойников, на дорогу выехало четверо всадников. Первый из них, на роскошном вороном скакуне, в упор уложил кого-то из слишком осторожных представителей шайки, на чём всё сопротивление и было сломлено. Ошеломлённые внезапным подкреплением к «благородиям», осознавая, что дело не выгорело во всех смыслах, разбойники благоразумно укрылись в лесу кто как мог, бросив свои телеги и оставив поле боя.

Всадники мигом пронеслись мимо них, уже почти не обращая внимания на разбегающихся, направляясь прямо к нашим героям. Если бы Пушкина спросили, от чего он больше всего устал в тот день, он бы ответил, что более прочего устал удивляться. И что самым большим удивлением дня для него было узнать в возглавлявшем небольшую кавалькаду всаднике того самого странного человека, встреченного им по пути в Болдино, и уверявшего, что является его, Пушкина, крепостным.

Сейчас же этот человек напоминал скорее кентавра, держась на лошади верхом так, как это не бывает у крестьян. Доскакав едва ли не до самого Пушкина, тот соскочил на землю с ловкостью кошки, лихорадочно ощупывая поэта взглядом. Увиденное ему явно понравилось, ибо он закатил глаза к небу, и, отпустив длинную матерную тираду, подытожил:

— Живой. Ну и слава богу.

Глава 6
В которой Пушкин знакомится наконец с Кистенёвкой

— Ни себе хрена, итить твою в коромысло! — высказался Безобразов, после чего витиевато развил мысль, привести которую по форме полностью нет никакой возможности, но по содержанию скажем, что выражала она восхищение и изумление одновременно.

— Да уж, — иронично отозвался Пушкин, сам пряча немалое удивление, — живут же люди.

Степан же Афанасьевич погладил свою аккуратную бороду, стриженную на немецкий манер, что само по себе было странным до чрезвычайности, затем погладил живот, словно он выпирает для чести владельца, пошаркал немного ногами, похмыкал, и виновато подтвердил, что да, мол, живут.

— Окон-то, окон сколько! И все в стекле! А!? Сколько окон? — Безобразов допытывал Степана.

— Одиннадцать осей оконных, вашбродь. — ещё более смущённо сообщил Степан.

— Одиннадцать! воскликнул ротмистр. — Нет, вы полюбуйтесь, кузен, как ваши крепостные живут! Цоколь белокаменный! Пилястры! Пояс декоративный!! А это что за здание? Конюшня? Сколько лошадей держишь?

— Да двух десятков не наберётся, вашбродь, — как-то даже жалобно протянул Степан, но Пушкину почудилось, что мужик с трудом удерживает смех, — десяток да ещё девять, девятнадцать, стало быть...

Пётр закашлялся, тут же охнув и схватившись за ногу. Его порядком растрясло в дороге, и бравый воин страдал от боли. Оказалось, что вся его прыть, проявленная во время схватки с лесными душегубами, держалась лишь на гордости и мужестве, тогда как больная нога причиняла страдания, ставшие почти невыносимыми после победы, когда азарт схлынул и готовности погибнуть более не требовалось.

Степан, сын Афанасиевич, первым заметивший неладное, успел подскочить и поддержать готового упасть воина. Боль была столь сильна, что Пётр Романович едва не терял сознание. Подоспевшие мужики аккуратно перенесли его на одну из трофейных повозок, расположив с возможным ситуации удобством.

Сам же Степан уговорил барина продолжить путь в Кистенёвку, и Пушкин согласился. Во-первых, просто ближе, а ротмистру следовало поскорее отдохнуть, а Степан божился, что сумеет создать приличные для того условия. Во-вторых, Пушкин и сам туда стремился изначально, так зачем же откладывать? В-третьих, и это было главным, сердцем Пушкин чувствовал, что крестьянин его что-то знает о нападавших, это казалось логичным, раз уж в шайке присутствовали кистенёвские мужики, и что ему должно прояснить это сколь возможно скорее. В-четвёртых, личность самого крепостного была столь странна, что удержаться от попытки разгадать её Пушкин не мог. Парадокс, но чем менее Степан походил на крестьянина, тем более поэт ощущал, что тот не лжёт, и на самом деле является тем, кем представился. Потому он не стал возражать, и вся их компания двинулась в заданном направлении, едва только пара подручных Степана привела лошадей, распряжённых ими от сломанной в овраге брички.

Ротмистру было действительно худо, нога «стреляла» так, что он искусал себе губы до крови, а в глазах нет-нет, да и появлялись слёзы. Пушкин, устроившийся в той же повозке, старательно не замечал их, изображая, как интересны ему окружающие виды, но мысленно возвёл храброго вояку в ранг героев, которые только и смогли остановить Бонапарта.

Немирно встретила их Кистенёвка. Сперва послышался колокольный звон, бивший в набат, как при пожаре или ещё каком бедствии.

— Что это? — поинтересовался Пушкин.

— Колокол, барин, — Степан подобрался и принял равнодушный вид.

— Слышу, что колокол. Откуда он?

— С колокольни, вестимо, с храма.

— Какого ещё храма, Степан? Откуда храм в Кистенёвке? Это ведь даже не село, а сельцо?

— Так выстроили, барин. Было сельцо, станет село, дело-то нехитрое.

— Что ещё за храм, Степан сын Афанасиевич? — очень ласково повторил Пушкин. — И отчего я того не ведаю?

— Храм Воскресения Господня, барин, — если крестьянин и напрягся, то не выдал себя ничем, — строено как положено, с архитектором, по закону.

— А разрешение как получено? — Пушкин почти мурлыкал, что не предвещало ничего хорошего.

— Так батюшка ваш добро дал, и изволение своё добавил, да благословил на дело богоугодное.