Крепостной Пушкина

— Но супруга моя, — начал «кузен», усиливая подозрения поэта в своей податливости к мнению жены, — Маргарита Васильевна, вовсе не является владельцем половины Болдина, у нас лишь заёмное письмо.

— Ах, это пустяки, — воскликнул Пушкин, — все ведь всё понимают. Опекунский совет с удовольствием избавится от имения, найдись лишь желающий взвесить на себя эту ношу. Ваша кандидатура идеальна. Все ведь всё понимают, — повторил он.

— Пожалуй, вы правы, Александр Сергеевич. Действительно, ситуация не столь щекотлива, как порой случается. Но вот с желанием взваливать на себя эту ношу, как вы метко обрисовали ситуацию, вот с этим желанием не всё гладко.

— Вот как? Поясните, Пётр Романович.

— Извольте. Как вам должно быть известно, я — орловский помещик. Поместье моё там и у него тоже... некоторые сложности. Нижегородские земли прекрасны, но далеки. Если бы кто-то смог выкупить имение и погасить заёмное письмо, это стало бы для нас, меня и моей жены, наилучшим выходом.

— Гм. Вот как?

— Именно так, Александр Сергеевич, говорю без утайки. Более того, признаюсь вам как на духу, что супруга моя, женщина прекрасных качеств, которой я не устаю восхищаться, всё-таки не лишена удивительной тяги рассматривать жизнь как... гмм... бесконечную попытку уйти от человеческой слабости обманываться, отчего стремится обезопасить не только себя, но и близких. Проще говоря, кузен, — позвольте и мне так обращаться к вам, Александр Сергеевич, — она все уши прожужжала напутствиями, как мне вас объегорить, к чему я склонности ну совершенно не имею.

Пушкин рассмеялся. «Кузен» ему нравился, и он бы слукавил, сказав, что этому никак не способствовала открытая приязнь, демонстрируемая отставным ротмистром.

— Подайте кофе! — приказал поэт, и, увидев непонимание в глазах слуги, сообразил, что они с Петром Романовичем машинально перешли на французский, сами того не заметив. Повторив указание по-русски, он вернулся к беседе с приятным гостем.

— Так как вы собирались меня «объегорить», кузен?

— Проще простого, Александр Сергеевич. Я бы сказал, что это я желаю выкупить вашу половину.

— Хм. И что бы это вам дало? — не враз сообразил Пушкин.

— Как это — что? Вам бы пришлось раскрыть ваши карты, как минимум их часть, дорогой кузен. Ту их часть, что касается действительной финансовой диспозиции. Иначе говоря — есть у вас шестьдесят тысяч вдруг, или их нет.

Безобразов отложил трубку и, приподнявшись в кресле, внимательно посмотрел на Пушкина.

Тот если и смутился, то самую малость, с невинным выражением лица встретив взгляд гусара. С минуту посмотрев в глаза друг другу, они расхохотались.

— Так я и подозревал, Александр Сергеевич, денег сейчас у вас нет.

Гость вновь вооружился курительной трубкой и стал задумчиво её набивать.

— Сию минуту нет, это правда, — Пушкин тоже решил выкурить ещё трубочку, — но деньги приходящи.

— И вы, кузен, рассчитываете на столь крупный приход?

— Почему нет.

— Вы человек известный, Александр Сергеевич, человек знаменитый... Не спорьте, это правда. Но слава и деньги редко ходят рука об руку. Надеетесь на перо?

— Надеюсь, Пётр Романович, надеюсь.

— Так-то оно так... Пишете вы виртуозно, что говорить. И я горжусь, что живу в одно время с вами. Но народ наш темен, необразован. Ему не до чтения. Дворянства же... Да вы сами знаете — хорошо, если на всю Россию найдётся тысячи три настоящих читателей.

— Ну уж и три, — не согласился Пушкин.

— Пусть пять. Не более. Мне было бы приятно посоветовать вам что-то умное, но в голову ничего не приходит. Разве что вольную Степану дадите, да сдерёте с него тысяч пятьдесят, а то и сто. Да ведь не отпустите, как вам тогда своё имение на плаву удержать?

Пушкин замер.

— Простите, кузен, — медленно проговорил он, откладывая трубку на столик, — о каком Степане вы говорите?

Безобразов удивился.

— То есть как это — о каком Степане? О богатее вашем, крепостном мужике. Нет, вы действительно не знаете? Это... невероятно, Александр Сергеевич.

— Знаю, отчего же, — холодно произнёс Пушкин, — да только сам не ведаю, что знаю. Прошу вас, Пётр Романович, расскажите мне известное вам, и вы окажете мне услугу.

— Да я и сам не сказать, что... Но извольте, кузен, расскажу, что знаю.

— Я весь внимание, Пётр Романович, — Пушкин подался вперёд, сцепив руки в замок, что означало у него высшую степень заинтересованности, и приготовился слушать.

— Да что тут говорить, право, — Безобразов даже развёл руками, — мужик ваш, кличут Степаном, богатей, кулак, спаситель, вор, благодетель, кровопийца, отец родной, мироед... о таком хочешь не хочешь, а прознаешь. Но что богат — верно. Мне говорил кто-то, что дом у него едва не больше барского, вашего, то есть, Александр Сергеевич. Что деньгам счёт не ведает, будто бы платит оброк за всё село в одиночку, а мужиков за то в каменном кулаке держит. И то ещё слышал, что держатся они за него как за торбу расписную, иного им не надо, говорят. Что торг ведёт аж в столице... Да вы шутите, кузен, не может быть, чтобы не знали. Как же тогда он разрешение на тот же торг бы получил, а?

— Вот и я думаю — как?

— Но тогда на вашем месте, Александр Сергеевич, я бы попросту взял, да и съездил посмотреть. Не примите за дерзость.

— Да какая дерзость, что вы. Правы вы, Пётр Романович. А знаете, что? А давайте вместе и нагрянем, да посмотрим, что за фрукт такой у нас вырос, а? Составьте компанию, вам ведь тоже интересно.

— Почту за честь, но когда же? Сейчас? Сию минуту?

— Зачем же ждать. Пётр Романович? Всего восемь вёрст! К вечеру обернёмся.

— Ваша правда. Что же, я готов. Располагайте мною.

И приятели (оба они чувствовали, что уже стали приятелями) засуетились, собираясь в дорогу.

Глава 4
В которой Пушкин чудом остаётся жив

Осенняя дорога от Болдино до Кистенёвки располагала к молчаливости, окутывая путешественников холодной красотой пейзажей Нижегородской земли, но разогретые обильным застольем господа продолжали беседовать, не желая расставаться с чудесным ощущением лёгкой всевозможности, когда русский человек на любое почти предложение, подчас самое фантастическое, способен ответить «Почему бы и нет?».

Кроме того, обоим казалось, и в этом был определённый резон, что так дорога быстрее закончится, — пусть путь им предстоял недолог, но кому же хочется терпеть лишнее?

Ведение светских бесед в бричке (они воспользовались тройкой отставного гусара, настаивавшего на предоставлении им данной услуги), равно как и в любом транспортном средстве, есть особый вид искусства, и человек, овладевший им, всегда спешит поделиться умением со своими вольными, или не очень, спутниками. Дело не только в словоохотливости многих людей, а в том, что равенство физического положения ведёт к куда большему плюрализму мнений обо всём, что только существует на свете, и Пушкину, как человеку бывалому и опытному путешественнику, чего только не наслушавшемуся в поездках от спутников самого разного воспитания, положения, таланта и образования, нет-нет, да и приходила в голову шальная мысль, что подлинная демократия возможна в дороге даже больше, чем в бане.

Сейчас же они весело играли словами, легко меняя части темы, перескакивая с одной на другую, ничуть не огорчаясь тому факту, что не углублялись ни в одну. Да и не просто бы им было иначе, ведь, с одной стороны, хотелось выглядеть людьми опытными, знающими, но с другой — предметом их усилий был крестьянин. Не тот, к которому они столь сумбурно собрались нагрянуть, а крестьянин вообще. Странное, удивительное создание Господа нашего, который существует в огромном числе и многообразии, а вместе с тем остаётся неведом людям, выросшим вне его мира. Полумифическое существо — русский мужик, имеющий своих поклонников и противников, тех, кто возвышает и ставит его во главу угла (не поясняя, впрочем, какого именно, и вообще того, что же это означает), тех, кто презирает его настолько, что отказывает в самом существовании его в ранге человека разумного, и о котором достоверно известно только лишь то, что этого самого русского мужика — много.

Словом, и Пушкин, и Безобразов просвещали друг друга в вопросе мужицких чаяний, надежд, взглядов на мир, того, что мужику нужно, а что совершенно без надобности, что он считает дурным и почему, что ему нравится, к чему он склонен, а что не переносит на дух, как помогать ему, как верно управлять им и как сделать его счастливым, то есть о всём том, о чём господа, даже проведшие в деревне жизнь, имеют крайне смутное представление.

— Ну вот сами посудите, Александр Сергеевич, — объяснял отставной гусар, — хозяйство прекрасное, пятеро сыновей и все положительные, работники, не лодыри. У всех дети. Дом — полная чаша, по мужицкой, конечно, мере. Лошадей — едва не десяток, коров семь штук, овцы, птица, всё, кажется, есть. А всё туда же — как старшак помер, так хотим, барин, разделения! Я им толкую, толкую, и так и этак, и лаской, и Бога зову в свидетели, что глупость это. Зачем? Справное хозяйство, побольше бы таких, куда им делиться, зачем? Из одного прекрасного двора станет пять средней паршивости. Так ладно ещё это, но ведь двое, если не трое из них не сдюжат, в бедноту обратятся, да к собственным братьям в батраки и пойдут. В чём смысл? Бьюсь с ними, бьюсь, но вижу — не верят. Не желают понимать! Вы нашего мужика знаете, ему какая блажь втемяшится — топором не вырубить. Ладно, думаю, может, им погулять хочется? Три, не поверите, Александр Сергеевич, три ведра водки предлагал, и год оброк не повышать, если передумают, да где там! Хотим, барин, делиться, и всё тут. И чую я, без баб здесь не обошлось. Вся их женская натура подлая. Не могут, видите ли, пятеро баб спокойно в одном доме жить! Старшак был — вот так держал! Так то старшак, голова, а эти что же? Спят и видят, как горшки поделить, да каждой побольше, побольше, тьфу. И шепчет такая дура мужу, делиться надо, дескать, одни будем жить. А знаете пословицу, что ночная кукушка... А того не понимает, ослица упрямая, что не всякий потянет, и, может, придётся ей с ним и побираться идти, «в кусочки», нищенствовать, милости просить. Разве это дело?

— Не дело, Пётр Романович, не дело, — легко соглашался Пушкин, — тут ведь ещё то, что крестьянину много не нужно. Когда кому нужно, тот работает много, вот у него всё и есть. А чтобы пятерым нужно было — вряд ли. Разорятся, ваша правда. Как пить дать. Эх, как бы научить мужика не пить! Чтобы он счастье без водки видел. Но для того интерес нужен, а каков интерес без грамотности? Учить надо мужика, что не в деньгах счастье и только поняв это, у него денег вдоволь заведётся, — таков парадокс. А так что — смотрит он, как немного имеет, да и думает, мол, какая разница, что есть, что нет, а пойду-ка я выпью.

— Пьянство есть зло, — подтверждал Безобразов, — потому я винокурни у себя под свой строжайший контроль взял. Волю дай, ведь всё зерно на брагу изведут. Здесь не только долг, но простое человеколюбие требует — мужика надо спасать от самого мужика.

Пушкин и здесь был вполне солидарен, но указывал в ответ на особенность климата, вырабатывающую у мужика привычку к короткому тяжёлому труду летом и лежанию на печи зимой (как и многие господа, он считал зиму временем отдыха крестьянина), отчего не прорастает в народе достаточно инициативы.