Крепостной Пушкина

— Деньги.

— Деньги?

— Мошна, ваше благородие, она самая.

Пушкин расхохотался.

Так они и двинулись вместе к усадьбе. Лезть в повозку, по предложению Степана, Александр Сергеевич не стал, предпочтя пешую прогулку. Крестьянин взял своего коня под уздцы и пошёл рядом, с молчаливого согласия барина.

— А вы ведь много где побывали, барин?

— Немало где.

— И я далеко бывал, барин. По делам торговым, — уточнил Степан, поняв невысказанный вопрос, — а так посмотришь кругом, подумаешь, а ведь нигде лучше нашего Болдино да Кистенёвки и нет.

— Так уж и нет? — фыркнул Пушкин. — Ещё с Петербургом сравни нашу глушь, если ты там бывал, конечно.

— Бывал, барин, бывал. Да что Петербург? Чахотка одна, вот что есть Петербург. Так-то оно, конечно, красиво, да ведь красота-то она разная, Александр Сергеевич, вам ли не знать? Где в Петербурге такие поля найти? Рощи? Луга заливные? Река там и то дрянь. И людей нет.

— Как это, людей нет? Да их там больше, чем во всей нашей губернии!

— Нет там людей. Народу много, но... вот здесь, бывает, едешь и двадцать вёрст в день, и тридцать, встретишь десяток человек, а бывает, и никого не встретишь, а всё же чувствуешь — есть здесь люди. В Питере только толкаешься, да следишь, как бы кошель не вынули, да ноги не отдавили, а чувства, что люди есть, — нет.

— Не знаю, не знаю, — Пушкин задумчиво качал головой, с одной стороны, потешаясь над рассуждениями крепостного, с другой — восхищаясь ими, — как-то уж больно резко ты судишь. Всему ведь есть своё место. И селу, и городу. Петербург — большой город, особенный. Я больше люблю Москву, там и душевнее, там и родился. Но чтобы так отрицать град Петров — нет уж. Великого ума был государь, знал, что делал. Какую пользу России принёс. Вот ты, Степан, торговлей промышляешь, как понимаю. Что же тебе Петербург хаять? Сколько из него товара к нам идёт, а сколько от нас?

— Дык я не о пользе молвлю, ваше благородие, о красоте. О том, как людям жить удобнее, да и как милее. Польза — не спорю, есть, и великая. Со всего свету товар! С любых стран, из-за всех морей. А дома какие. Дворцы. Кто не был — не верит. У нас, в Кистенёвке, так почитай у трёх из четырёх изб даже крыши нормальной нет. Топят по-чёрному. Глянешь — нищета, бедность. А всё же сердцем говорю вам, барин, жить лучше здесь.

— Может быть, может быть, — с тёплой задумчивостью отозвался Пушкин, — как в народе говорится? Где родился — там и пригодился, верно?

— Верно, барин. Истинно так.

— А вот что бедность в Кистенёвке — то худо. По-чёрному топят, говоришь? А хлеба как, хватает до посевной?

— Хлеба хватает. Да мы ведь отходники, почти всё село, покупаем, сколько надобно.

— А скотины довольно?

— Каков двор, барин, у кого как.

— Но дворы ведь бедные, говоришь?

— Бедные. Жалко людей. Во всём селе только один приличный дом и есть! Каменный, два этажа, крыша медная. Прочие — хорошо, если в дождь не мокнут.

— Каменный?! Два этажа?! — удивлённо переспросил Пушкин. — Крыша из меди? Это чьи же хоромы? Уж не твои ли, Степан сын Афанасиевич?

— Мои, барин. Да ведь и я ваш, и всё, что имею, — тоже ваше.

Степан задумался, и решил поклониться ещё раз, но Пушкин не позволил, нетерпеливо махнув рукой.

— А оброку ты сколько же платишь? — прищурясь, спросил он странного спутника.

— Плачу я справно, государь наш, батюшка, Александр Сергеевич, бездоимно, в срок. Никаких отговоров не признаю, сколько положено, верное моё слово.

— Сколько?

— А ежели кто из мужиков кистенёвских поиздержался, или даже пропил если, али лихие люди обнесли, то и за них плачу, батюшка, как сход порешил третьего года, оттого село наше бездоимное и...

— Сколько?

— Две тысячи.

— Немало! Две тысячи! Но и себе ведь остаётся, коли не врешь, что такой дом отстроил?

— Остаётся, барин.

— Две тысячи, — повторил Пушкин, — это же сколько на серебро если, пятьсот?

— Это и есть серебром, ваше благородие, — улыбнулся Степан, — монетами. Целковыми.

Александр Сергеевич ещё раз очень внимательно осмотрел представшего перед ним человека, раздумывая, не дурят ли его, но произнесённое тем казалось столь невероятным, сколь и неожиданным, отчего он поверил в правду, слишком нелепой казалась здесь ложь. Тот воспользовался ситуацией и отвесил глубокий поклон.

— Не побрезгуйте подношением, батюшка, — нарочито изменённым голосом, с «оканьем» протянул крепостной, — примите дар от христиан кистенёвских, что под рукой вашей ласковой господа молят о здоровии вашем, не обидьте сирот ваших.

Пушкин молчал. Степан ловко откинул полотно, прикрывающее что-то в повозке, и представил на свет ящик с дюжиной бутылок вина, в котором барин сразу признал бургундское.

— Однако. Моё любимое. И где, здесь? — пробормотал Александр Сергеевич.

— Прознали мы, мужики кистенёвские, что любите вы питие заморское, и вот — решили уважить отца нашего.

— Кхм-кхм, — прокашлялся Пушкин, — да уж, уважили. Что же, мужики кистенёвские так любят барина своего — дело славное. Но так ли они любят барина, как ты мне рассказываешь, — барин ведь и не видал их почти. Как же вдруг полюбили?

— Барина не выбирают, — с непробиваемой торжественностью сказал Степан заготовленную фразу, — с ним живут и умирают.

Пушкин почувствовал, что он покорён. Сложилось всё разом, радость от скорого прибытия, сладкое чувство свободы, вольный дух, которым, казалось, дышали здесь душа и тело, симпатия, всё сильнее охватывающая его к удивительному крестьянину, а теперь и слова его — всё это вместе сложилось в странное ощущение непонятного счастья и инстинктивного доверия будущему.

— Спасибо, Степан, — мягко ответил поэт, — я не забуду ни тебя, ни крестьян кистенёвских. Тебя уж точно. Ты вот что... понимаю так, что о делах потолковать хочешь. Так приходи завтра... нет, послезавтра в усадьбу поутру, всё и обсудим. А крестьянам передай, что барин рад им и помнит добро. Однако же, — спохватился он, — не потащу же я сам этот ящик, а слуга мой с неделю как слёг, да в пути остался. Ты бы довёз все это до усадебки, и...

— Нет, барин, казните, не могу, — развёл руками на добрую сажень Степан, — не можно мне Михайлу видеть, не невольте, покинуть бы мне вас здесь.

— Так как же быть тогда?

— Так ведь и конь ваш, и повозка. Всё ваше, государь мой. Вам и делать не нужно ничего, коняшка умная, сам за вами дойдёт, словно пёс ручной. А мне, право же, лучше как вы назначили прийти.

И, с неподражаемой дерзостью, практически невозможной не только для обречённого в крепостную повинность, а вообще для крестьян того времени, странный человек ещё раз поклонился и быстро пошёл прочь в сторону, с которой они шли. Пушкин молча смотрел ему вслед, не окликая, не пытаясь пресечь самовольство.

Глава 2
В которой Пушкин узнаёт, что дела обстоят куда хуже, чем он думал

Всякое представление крестьян барину — представление и есть. Спектакль. Театр. Каждая роль изучена и продумана.

Михайло Калашников держался важно, с достоинством и почтительностью. Как и трое его сыновей, стоящих прямо за батюшкой, он был одет в самую простую одежду. Рубахи-косоворотки, зипуны, порты, лапти. В руках войлочные шапки. Все чистое, аккуратное. Подальше, образуя полукруг, находилось ещё два десятка мужчин степенного образа, выглядевших поярче, цветастее, у одного даже порты были странного синего цвета, но в целом общую картину, предоставленную на суд барина, можно было бы описать словами «бедненько, но чистенько». Баб было трое: пышная толстая женщина с необъятной талией, с головой, покрытой красивым кумачевым платком, державшая поднос с хлебом и солью, и две юные, но не менее цветущие на вид девки, с роскошными косами «в пол», несущие подносы с водкой и чем-то ещё, что Пушкин не сразу разглядел.

Задерживаться на крыльце барин не стал, разом спустившись на двор и встав перед делегацией. Любопытно, что никто из крестьян при этом не двинулся с места, будто зная заранее, что барин станет именно так, отчего сами заняли места даже раньше него.

— Ну здравствуйте, православные! — бодро начал Александр Сергеевич.

Православные низко поклонились.

— Мир вам, дети мои, — продолжил поэт, — что привело вас?

— Государь наш, батюшка, Александр Сергеевич, — начал гудеть управляющий имения, не до конца распрямившись, — рабы твои божьи тебе челом бьют.

— Ты же вольный, Михайло, — заметил Пушкин, — зачем себя-то рабом кличешь?

— Все мы дети твои, батюшка, — ничуть не сбился Калашников, продолжая говорить давно заученный текст, из которого следовало, что жизнь их крестьянская была тяжела и безрадостна без отеческой длани барина, потому они очень рады явлению оного, поскольку теперь уж заживут прекрасно, в чём нет никаких сомнений, и как же тому не радоваться? Им даже неудобно перед «государем», что тому пришлось отложить дела свои важные, «царские», да обратить внимание на них, непутёвых детей его, что сами не способны порты завязать. Нет, он, конечно, не сказал так прямо — «порты», но общее ощущение от речи складывалось именно таково. В заключение монолога управляющего были предложены традиционные «хлеб и соль», после чего чуть менее традиционные рюмка водки и тонко нарезанное сало.

Хлеб Пушкин съел (кусочек), от водки отказался, поблагодарив за честь. Тут же он, как вежливый и добрый барин, произнёс ответную речь. Из неё крестьяне узнали, что барин отсутствовал, это верно, но никогда не проходило дня, чтобы не думал о них, их нуждах, их жизни, чаяниях. Ни при каких обстоятельствах не забывал их Александр Сергеевич — особенно как волей отца своего был назначен управляющим (перед семьёй Пушкиных) нижегородским имением, всегда пристально следил за регулярностью выплат в Опекунский совет, куда была заложена и дважды перезаложена большая часть ревизских душ Большого Болдина, дабы не отягощать православных детей своих ещё и штрафами. Постоянно он думал об улучшении быта крестьянского, мучительно решая задачу совмещения повышения доходности имения с ростом благосостояния его жителей, и не раз и не два обсуждал это с самим царём, императором Всероссийским, после чего непременно присылал письменный вид своих соображений Михайле Калашникову.

Крестьяне плакали. Кто потвёрже — остался стоять на ногах, не стесняясь слёз умиления, но большинство опустилось на колени, неистово крестясь и призывая божью благодать на Александра Сергеевича.

Пушкин, хоть и любовался произведённым эффектом, чувствовал, что с императором немного перегнул. Тогда он пальцем подозвал одну из девок, и все-таки опрокинул предлагаемую рюмку русской.

Но хлеб и соль — прекрасно, рюмочка — превосходно, однако не было того, без чего не обходится ни одна приличная встреча барина. Не было некой суммы, пусть небольшой, но все-таки денег, устанавливающей наиболее тёплые отношения между помещиком и его крепостными. Сообразив, что Михайло не желает по какой-то причине вершить сие таинство публично, а будто случайно хватается рукой за что-то, находящееся за пазухой, Пушкин волей своей приказал всем расходиться, ещё раз нежно назвав всех своими детьми, хотя большая часть их ему и в отцы годилась.