Крепостной Пушкина

— Батюшка? Благословил? Лукавишь ты, Степан, сын Афанасиевич, и крепко лукавишь. Не мог мой батюшка благословение дать.

— Отчего же, барин? Очень даже мог. Говоря по правде, батюшка ваш вообще не слишком строг порою к тем бумагам, где подпись свою ставит.

— Так вы обманом получили разрешение? И ты так спокойно говоришь мне это?

Степан слегка ослабил поводья (он взялся лично править «экипажем барским», как окрестил повозку, в которой расположились помещики) и, повернув голову, внимательно посмотрел в глаза Александра. Как тот ни был раздосадован тем, что выглядит глупо, но почувствовал вдруг, что раздражение покидает его. Взгляд крепостного был столь чист, и одновременно глубок, что Пушкину мгновение казалось, как время остановилось и он проваливается, втягивается в эти глаза, за которыми находится что-то огромное, некий мир, иная вселенная. «Взгляд, которого не бывает у крестьян, — подумал поэт, — значит тогда не показалось. Кто же ты, Степан?»

— А разве лгать хорошо, барин?

— Лгать грешно, Степан, но разве не о том я, что вы обманули, солгали батюшке?

— Недоговорили, барин, это верно. Батюшка ваш понял просьбу как благое пожелание вперёд, на будущее. Когда-нибудь. А что стройка начнётся сразу — не знал.

И Степан вновь принялся править повозкой с прежней невозмутимостью.

— Быстро построили? — насмешливо поддержал разговор Пётр. Боль крутила его, но дух был крепок, и страдать молча он не желал.

— Быстро, барин. За два года, почитай, возвели. Отделка ещё не закончена, впрочем.

— Два года? Да это как лошадь за минуту перековать. Виданное ли дело? И во что обошлось? — не унимался гусар.

— Да, Степан, какова же цена храма? — поддержал Пушкин, слегка досадуя, что товарищ опередил с вопросом.

— Всем миром строили, барин! — Степан важно перекрестился. — Почти всем.

— Степан.

— Семьдесят пять тысяч, барин. Серебром.

Безобразов захохотал. Пушкин онемел. Степан стащил свой малахай с головы.

— Жарко что-то, барин, — пояснил он.

— Знаешь, что, братец, мне кажется, есть в этой ситуации что-то неправильное, — Пушкин сам уже кусал губы, чтобы не рассмеяться и сохранить строгость вида. — Всё заложено-перезаложено, денег нет, имение на грани аукционной продажи, Опекунский совет денег просит... а тут вы, «крестьяне Кистенёвки» выкидываете почти триста тысяч на ассигнации, чтобы поставить колокольню?

— Почему колокольню? Храм возвели. Да вот он, взгляните, — Степан вновь водрузил малахай на голову и указал на открывшееся их взорам село.

Храм внушал, как, впрочем, внушало почти любое строение из камня на Руси, подчёркнуто окружённое деревянными постройками разной степени качества.

Безобразов присвистнул. Пушкин залюбовался.

— А ведь красиво, Пётр Романович, ей-богу, красиво. Что скажете?

— Красиво, Александр Сергеевич, не спорю. Другого такого вёрст за пятьдесят нет. Лучше Успенского, что в Болдино. Купола голубые. Кресты как блестят. Побелка свежая. Да только впору ли такой здесь? В Кистенёвке душ триста, четыреста?

— Пятьсот, барин, — степенно отозвался сын Афанасьевич, — всего людей свыше тысячи. С детишками.

— Пускай. Да такой храм для села в пять или шесть раз большего годен. Не слишком ли? Поставили бы церковь себе в пору, и довольно, раз уж душа требует. Что вам, до Успенского ходить далеко? Нет, само дело богоугодное, доброе. Но почему такая бедность кругом? Избёнки больно неказисты, а, Степан, как же это?

— Россия, ваше благородие. Страна контрастов.

— Что?! Прости, братец, как ты сказал?

— Дык это, барин... это самое... Деньга у людей есть. Но — не хотят лучше строиться.

— Такому храму не один ведь батюшка нужен? И их всех содержать миром надобно.

— Три священника, вашбродь, и два дьякона.

Безобразов прищурился.

— А скажи мне, друг Стёпа, каков лично твой здесь вклад был? Всем миром строили — это я уже слышал. Сколько сам внёс?

Ответить Степан не успел, их небольшая процессия проехала мимо храма, красующегося свежей отделкой, проследовала по улочке мимо покосившихся курных изб весьма жалкого вида и выехала в то место, что у селений, себя уважающих, зовётся площадью, где проводятся ярмарки, вообще ведётся торг, где стоит пара колодцев, где сходятся дороги и собирается по случаю люд.

Именно это и происходило в тот момент. На глаз — более трёх сотен мужиков с топорами, косами и прочим дрекольем мрачно переминались в ожидании чего-то. Какой-то седовласый священник держал икону. Баб не было видать, что добавляло колорита.

— Барин, а, барин, — возбуждённо затараторил Степан, — мужики собрались, видите? Дозвольте речь им толкнуть!

— Толкнуть?

— Ну, сказать, произнести, молвить? За вас ведь волнуется люд кистенёвский, вот заодно их и представлю.

— Валяй, братец, — Пушкин пожал плечами, — глядишь, и мы что путного услышим, а, Пётр Романович?

Тот кивнул, Степан спешно поднялся в рост и гаркнул во всю мощь своей глотки:

— А ну шапки долой, мужики! Барин приехал! Живой да здоровый! — после чего соскочил на землю и сам обнажил голову.

— Нет, каков шельмец, а! Хорошо говорит, сладко. Так бы и слушал, — минут через десять сообщил Пушкину его товарищ. — Чешет как по писаному.

Александр, усмехаясь, согласился. Всё это время перед ними разворачивался театр одного актёра, в котором им, несмотря на частое упоминание, отводилась роль статистов.

— Михайло вашего Калашникова хорошо приложил, — продолжил комментировать представление Безобразов, — трижды. Да обвинения какие! У вас, Александр Сергеевич, запасных выстрелов к пистолетам точно не осталось? Жаль. Как бы не пригодились вскоре.

Пушкин покачал головой. Опасений Петра он не разделял, но и слушать оратора становилось всё интереснее в том смысле, что говорил он вещи дерзкие, отчаянные, оставить без последствий которые было невозможно.

Степан сообщил мужикам, что злодей Михайло, обворовавший их доброго барина, а заодно и каждого мужика в округе, задумал скрыть следы своих преступлений, барина убив. Для чего нанял банду душегубов-ухорезов, дабы подстеречь барина на узкой дорожке.

— И что греха таить, — гремел он перед онемевшей толпой, — нашлись иуды и среди нас, согласились и наши мужики, кистенёвские, в лиходействе участвовать. Да наши ли они? Эти выродки рода человеческого? Кому слаще нет ничего, лишь бы своего брата-мужика обобрать? Кто Михайле готов лапти лизать, а соседа кнутом бить за проценты неправедные?

Мужики загомонили было, но Степан пресёк начинающийся балаган, продолжив выдавать свою версию событий. Замысел негодяя Михайло, по его словам, заключался в хладнокровном убийстве их доброго и Богом данного барина, после чего злодеи намеревались спалить дотла господскую усадьбу в Болдино (здесь помещики дружно вздрогнули и переглянулись), свалив это чудовищное преступление на кистенёвских мужиков, представив их бунтовщиками и мятежниками.

— Таким образом, этот нелюдь, это существо в обличии человеческом, добивался всего разом: барин убит, усадьба разорена, виноваты мы, а он один весь в белом и ловко прячет концы в воду! Но не тут-то было! Забыл Михайло, что есть Бог на небе! Забыл, а зря! Мы вот — не забыли. Как только ворованное вернули, так кому первым делом хвалу вознесли? Господу нашему, Иисусу Христу, как добрые христиане. Храм поставили, а вы все помните, как Михайло противился? Вижу, что помните. И недаром же, чуял пёс, что Господь на стороне праведной, то есть нашей. Отвёл беду!

Далее Степан вовсе разлился соловьём, описывая лесное побоище, где «была сеча зла и люта» и «полчища кровососов-людоедов, потерявших человеческий облик» наступали на барина, но тот не дался им, а, напротив, сам перебил большую их часть с помощью «друга верного, да сабли булатной», порубил нехристей на куски, а кого не порубил, тех разогнал по лесу, и спас таким образом весь люд кистенёвский от гибели по слову и делу злодея.

— Слава барину! Спасителю нашему слава! — грохотал он, войдя в раж. — На колени!! На колени и просить благословения!

Речь проняла даже Пушкина, что уж говорить о мужиках, в порыве бухнувшихся на колени как один человек.

— Ваш выход, барин, — прошептал Степан, утирая пот со лба, — благословите детей ваших.

Александр Сергеевич умел думать быстро. Доказательства могли и подождать, хотя он не сомневался, что оратор сильно сгустил краски, и что вообще всё это — лишь борьба двух конкурентов, а Степан попросту метит на место Калашникова. Но нападение в лесу было, и это факт. Что удайся замысел у убийц и виновными окажутся кистенёвцы — тоже походило на правду. Потому он тепло поблагодарил мужиков за верность, представив дело так, что они собрались для того, чтобы идти выручить барина (а зачем же ещё?), чего не понадобилось, но он ценит порыв и чистоту помыслов. Что никто их не будет обижать более, что все дела он разберёт лично и беспристрастно. Затем отдельно поблагодарил за строительство храма и приказал всем расходиться по избам.

Пока он разглагольствовал, Безобразов дал знак Степану подойти.

— Под топором ходишь, братец, — сообщил он ему, — не боязно?

— Правду говорить легко и приятно, — усмехнулся мужик в ответ. — А за каждое слово ответ дам, и дам легко. Сегодня же.

— Ну-ну. А скажи-ка ещё, любезнейший, ты сколько книг прочитал?

— Каких книг, барин?

— Таких, что разговаривать научился? — бросил Безобразов фразу на французском.

— Не понимаю, барин. Знаю, что французский, но не разумею.

— Странный ты больно, братец. Даже сейчас любой мужик сказал бы, что не разумеет по-немецки, а не по-французски.

— Каков есть, ваше благородие. Впрочем, вам скоро яснее станет, вы ведь тоже захотите послушать мои объяснения.

— В этом не сомневайся, послушаю. Да вот, твой барин закончил, кажется. Веди уж.

Ну, а далее Степан, сын Афанасиевич привёл господ к своей «избёнке», вид которой и добил их окончательно.

— Да... это не дом, это домище! — подвёл итог Безобразов. — И внутри, чай, богато?

— Не бедствуем, — скромно подтвердил Степан, кланяясь.

Здесь стоит отметить, что мужики, сопровождавшие его в лесу, оказались людьми не случайными, поскольку все трое присутствовали во дворе — нарядно одетыми, в сапогах — и встречали господ наряду с хозяином.

— Нет, вы ещё полюбуйтесь, кузен, каков мужик ныне роскошный пошёл! — ехидно заметил гусар. — И слугами обзавёлся.

— То батраки мои сезонные, барин.

— Сезонные? В октябре? Диво дивное! Небось и служанки имеются?

— Имеются, ваше благородие, как же не быть работницам в доме? Холостой ведь я.

— Как так? Неженатый мужик — непорядок.

— Вдовый я, барин. Скончалась родами суженная моя, и ребёнок с ней вместе. Забрал господь души невинные.

Все перекрестились.

— Что же, Степан, это после обсудим. Надо устроить ротмистра. Как ваша нога, Пётр Романович? — Пушкин почувствовал себя хозяином именно во дворе дома странного крепостного и деловито принялся распоряжаться.