Мне как молитва эти имена. От Баха до Рихтера

Ладно, попробую рассказать, как я понимаю эту симфонию теперь. Первая часть — полная драматизма борьба героя с судьбой, что-то подобное Пятой симфонии, но еще грандиозней. И судьба берет-таки верх. Вторая часть — отнюдь не всенародный праздник, как пытался убедить нас когда-то некий известный музыковед, но дьявольское наваждение, торжествующий (победу над героем) шабаш злых сил. Третья часть — признание поражения, величайшая скорбь и смирение. И вдруг — глас свыше: «Восстань, пророк, и вождь, и внемли», — но обращенный уже не к отдельно взятому герою, а ко всему страждущему человечеству! Весь этот хор в четвертой части — не людей, взявшихся за руки в чистом поле, но, как я понимаю, хор ангелов, и провозглашаемая ими радость отнюдь не земная, а радость обретенного через страдания Бога! Говорю вам, нужно было быть Бетховеном, чтобы впервые отважиться ввести в симфонию хор, ибо никаким другим способом нельзя было решить столь грандиозную, воистину космического масштаба задачу!

К сказанному добавлю, что не следует, на мой взгляд, придавать шиллеровскому тексту очень уж большое значение; музыка Бетховена намного выше его, но для солистов и хора нужны были слова более или менее соответствующие замыслу симфонии в целом, а Ода Шиллера (изрядно, кстати, перекроенная Бетховеном) лучше, чем что-либо другое удовлетворяла этому требованию. Что же касается Бога, то вера в Него у Бетховена была судя по всему не менее глубокой, чем у Баха, но если последний общался с Богом постоянно и естественно, как бы напрямую, то раздираемому всевозможными жизненными невзгодами Бетховену (плюс еще и совсем другой темперамент, конечно) приходилось продираться к Богу из трясины скорби и отчаяния, вера Бетховена была выстраданной, и однако же не было случая, чтобы он остановился на полпути.

Но я зарекся быть кратким... пардон, не могу не сказать хотя бы несколько слов о еще одном беспрецедентном, на мой взгляд, произведении — Тридцати трех вариациях на тему вальса Диабелли. Вообще-то это не единственный вариационный цикл у Бетховена (и не только у Бетховена, разумеется), но эти 33 вариации — нечто особенное, далеко выходящее за пределы, так сказать, «нормальной» человеческой гениальности. Новаторство и грандиозность — вот что позволяет мне столь категорично судить о них. Это — как волшебный кристалл, каждая из тридцати трех граней которого открывает нам какую-то из тайн мироздания; так повернешь — нечто светлое, радостное, этак — мрачное, почти пугающее; там — нега и журчание ручьев, тут — торжество могучих стихий; демонический шабаш вдруг сменяется глубокой, но светлой, видимо ангельской, грустью; и во всем этом — ничего личного, никакого лирического героя, присущего бетховенским сонатам. Почему именно 33 вариации? Может быть, потому, что сонат у Бетховена было написано 32? Все они по-своему гениальны, некоторые, 29-ая и 32-ая, во всяком случае, вообще не имеют себе равных (у Бетховена почти в каждом жанре есть такие никем не превзойденные творения), но даже на этом фоне Вариации на тему Диабелли стоят особняком, как Эверест! Возможно, Бетховен хотел как-то подчеркнуть эту обособленность, написав на одну вариацию больше, чем у него было сонат...

Но сейчас передо мной другая проблема: какие предложить вам стихи? Очень многое в моем творчестве прямо или косвенно связано с Бетховеном... пожалуй, все же 2-ую часть из неопубликованного до сих пор триптиха «Размышления», да и то в сокращенном виде. Итак,

К МУДРОСТИ

«Беспокойные слабые души блуждают

в потемках, напрасно ища опоры.»

/Ромен Роллан/

«Мое царство — в воздухе!»

/Бетховен/

... Скажите:

Что может быть более хрупким, чем счастье?

Жизнь! Да, жизнь. Впрочем, она

Пока что в природе встречается чаще, чем счастье,

Но каждая жизнь на нити тончайшей

Висит — и натянута нить, как струна.

На этих вот нитях мы кружим и кружим —

То в медленном, медленном вальсе будней...

То в диком галопе

Страстей и пороков,

Сшибаясь телами, толкая друг друга,

Несемся!

Иль медленно кружим по кругу —

На нитях тончайших, дрожащих упруго,

Поющих, звенящих, скрипящих —

И рвущихся!...

Нам жизнь взаймы дана природой —

И тело, и душа, но отчего же,

Скажите, отчего

Извечная бывает столь нетерпелива,

Что для нее пять — десять лишних лет?

Так нет же! Оглянуться не успеешь —

Явились кредиторы, тут как тут,

Уж присосались, рвут на части тело,

И новые спешат урвать кусок!..

Блуждай потом бездомная душа

Средь чуждых ей миров, от холода дрожа!..

Всесильный Бог!

Твой чуден Храм, необозрим и светел,

Всего в нем вдоволь: влаги и огня,

Не счесть растений, разной твари...

И ничему живому нету дела

До счастья или смерти — только людям!

Так неужели нам затем дарован Разум,

Чтобы всю жизнь бояться и страдать,

Мечтая о бессмертии и счастье?

Скажите,

Так что же встречается реже, чем счастье?

Мудрость!

Мудрость, сплав чудесный

Мысли с мужеством.

Но где

Он таится, неизвестно:

Под землею иль в воде,

В плазмы пламенном кипенье

Или в вечной мерзлоте,

В пробуждении весеннем,

В каждой почке и листе?

Подо льдом былого счастья,

В пресных топях бытия,

У безумия во власти —

Как же обрести тебя,

Мудрость, мудрость, соль вселенной,

Наш единственный маяк,

Что укажет путь из плена,

Суеты, порока, тлена,

Как же мне найти тебя?

Где ж он луч твой восходящий!?

О, Винчи,

Вечно Впередсмотрящий/

О, Людвиг, могуче и скорбно парящий

Над миром, где души бескрылые кружат —

Являясь из мрака, уходят во мрак.

Подайте же руку кружащим бесцельно,

Висящим, ползущим, скользящим

И падающим...

Мудрость, мудрость, сплав бесценный

Мысли с мужеством!

В ночи,

Разгораясь постепенно,

К небу тянутся лучи.

Это ль светоч сокровенный,

Та заветная звезда,

Что укажет путь из плена

Суеты, порока, тлена..?

Люди! Люди, все сюда!

Здесь сокрыта соль вселенной,

Сплав Божественный, бесценный!..

Люди... где же вы?

В ночи,

Угасая постепенно,

К земле склоняются лучи.

Хоть этого делать, наверно, и не следует, но все же позволю себе две подсказки: абзац «На этих вот нитях...» — прямой намек на скерцо из Девятой симфонии, а другой абзац, «Мудрость! Мудрость, сплав чудесный...», как вы, возможно и сами почувствовали, написан в размере темы «радости» из финала той же симфонии.

И на этом, не без сожаления, не знаю, как вы, мне приходится расстаться с Бетховеном. Ну, разве что еще это небольшое стихотворение:

Кто обездолен — и богат,

Во мне легко узнает брата.

Кто, в землю вдавленный, крылат,

Тому даю на верность клятву.

Душа моя сейчас — как джинн,

Полузадохшийся в бутыли.

Но если вырвется, — держись! —

Не одного сразит навылет!

И разлетится звездной пылью,

И обретет иную жизнь.

И перед кем я виноват

При жизни был, признают брата,

Как предо мною виноватых

Я всех давно уже простил.

ФРАНЦ ЙОЗЕФ ГАЙДН

ПЕРВОПРОХОДЕЦ

«Мой язык понимают по всему миру.» /Гайдн/

Отрадно сознавать, что и гении иногда живут долго. Пусть не под 90 и более, как Верди и Сибелиус, — 77 лет тоже неплохо. Именно столько (да еще ровно два месяца в придачу) прожил Франц Йозеф Гайдн, или — как его чаще называют — Йозеф Гайдн, родившийся 31 марта 1732 г. Не менее отрадно и другое: его пример вселяет надежду, что человек не всегда игрушка в когтях слепой (или, напротив, зрячей?) судьбы — многое зависит и от него самого: от его воли, целеустремленности, трудолюбия. «Он уважать себя заставил», — таков был Иоганн Себастьян, таков был и Франц Йозеф.

Будучи родом из маленького австрийского городка Рорау и одним из двенадцати детей колесного мастера Матиаса Гайдна, Йозеф с детских лет вынужден был сам пробивать себе дорогу. «У меня никогда не было настоящего учителя, — написал он впоследствии.

— Я больше слушал, чем изучал. Я слушал внимательно и старался использовать то, что произвело на меня наибольшее впечатление. Вот так я приобретал знания и умение.»

В течение нескольких лет Гайдн был певчим в церковном хоре собора святого Стефана в Вене; в 1749 г. из-за ломки голоса он вынужден был покинуть хор, и остался без средств к существованию и жилья. Он выкарабкался и в конце концов, в 1761 г., оказался на службе в Эйзенштадте у князя Павла Эстергази, потомственного члена богатой и влиятельной венгерской семьи. Пережив и Павла, и его сына Николая, и сына Николая Антона, Гайдн формально оставался на службе у князей Эстергази до конца своей жизни. «Прискорбно всю жизнь быть рабом», — написал он.

Ну, рабом — не рабом (по крайней мере он больше не нуждался), но постоянная зависимость от своеволия князей конечно же угнетала Гайдна. К тому же, обремененный многочисленными, не только музыкальными, обязанностями, он многие годы был полностью изолирован от музыкальной жизни Европы. Однако, это пошло ему даже на пользу: «Я был отрезан от мира/.../ и я не мог не стать оригинальным».

Эта его оригинальность, основанная на убеждении, что «искусство... неподвластно никаким жестким правилам», сыграла огромную роль: Гайдн явился фактически создателем как минимум двух жанров, без которых невозможно представить современную музыку: жанра симфонии и жанра струнного квартета. Впоследствии он оказался как бы немного в тени своего младшего современника Моцарта. Возможно, это и справедливо: сам Гайдн, по-отечески относившийся в Моцарту (они познакомились в Вене в 1781 году), безоговорочно признавал его превосходство: «Его гений был намного выше моего». Но согласитесь: слушая незнакомую музыку, всегда ли просто отличить Моцарта от Гайдна? Ну а чьи симфонии, квартеты или сонаты (но не оперы — тут Моцарт вне конкуренции) более достойны называться гениальными — это еще вопрос. Очень многому научился у Гайдна и совсем непохожий на него Бетховен.