С аквалангом в Антарктике

Наконец коснулся дна. В двух метрах от меня лежала вертушка — я и не думал, что она так велика. Белый обтекаемый поплавок с одной стороны оканчивался двумя стабилизаторами, с другой торчало прозрачное колесо счетчика течений. Однако не прибор прежде всего привлек мое внимание: рядом со мной колыхались в воде необыкновенные щупальца какого-то животного исключительной красоты. Чрезвычайно нежные, ажурные, длиной почти в полметра, они совершенно симметрично поднимались со дна, образуя изящный колокол. Мне никогда не приходилось видеть ничего подобного, но я сразу понял, что это морская лилия. Морские лилии не растения, как можно подумать, а животные, родственные морским ежам и морским звездам. В далеком прошлом они были широко распространены в морях, а сейчас представители этой, когда-то многочисленной группы встречаются довольно редко, в основном в тропиках или на больших глубинах, и мало кому доводилось видеть их под водой. Рядом с морской лилией росли тоже странные невиданные животные — со дна поднимался целый лес гидроидов, необычайные асцидии с короткой сморщенной шейкой и округлым, блестящим, розовым телом. Глубина была 42 метра, значительно больше, чем при всех наших предыдущих спусках в Антарктике.

Работа на такой глубине требует особых навыков: воздух становится ощутимо плотным и появляются первые, пока еще не ясные признаки глубинного опьянения. Водолазу трудно сосредоточиться, он подолгу обдумывает, как выполнить самую простую работу. Дышать по-прежнему легко, но возникает странное ощущение, что воздух не попадает в легкие, все время остается желание сделать глубокий вдох. Работать можно только исключительно спокойно, делая медленные, ленивые движения. Если со стороны посмотреть на подводника, находящегося на большой глубине, может показаться, что он дремлет — так медленно он работает. Стоит сделать несколько резких, быстрых движений — и дыхание учащается, сразу ухудшается самочувствие, а восстановления на такой глубине почти не происходит. Если подводник работал только на небольших глубинах и попытается так же вести себя на глубине 40–50 метров, он подвергнется смертельной опасности. Когда-то я уже работал на такой глубине, но с тех пор прошло много времени, и теперь я должен был действовать особенно осторожно. Около минуты я спокойно лежал на дне, разглядывая морскую лилию, потом оттолкнулся от камней — лучи морских лилий закачались в воде — и переплыл к вертушке. Плавными, ленивыми движениями я остропил аппарат, продев капроновую веревку через стабилизаторы. Три раза дернул за веревку — сигнал «поднимайте наверх» — и отчетливо ощутил, что противоположный конец веревки свободен. Видимо, наверху ее почему-то отпустили. Некоторое время я раздумывал, как поступить; выходило, что придется подниматься, а мне еще хотелось осмотреть и собрать новых, необычных животных. Потом трижды дернул за страховочный конец. Под водой я пробыл недолго и, несмотря на довольно большую глубину, можно было выходить без выдержек. Пушкин начал меня вытаскивать, и вскоре я увидел второй конец ведущего к вертушке фала, он действительно свободно плавал в воде. Вылез в тесную лунку и подал Чиковскому конец веревки, идущей к прибору. Хотелось еще раз спуститься, но сначала нужно было вытащить вертушку. Даже общими усилиями Саши и Стефана, высоких и сильных мужчин, сделать это оказалось нелегко; тонкий капроновый фал растягивался, резал руки, а поднять сорокакилограммовый прибор нужно было на высоту четырнадцатиэтажного дома. Мне довольно долго пришлось сидеть в стороне, ожидая, когда вертушка будет вытащена.

Но вот лунка была свободна, и я снова планировал вниз, испытывая чувство невесомости и блаженного покоя; окружающий меня голубой мир казался каким-то нереальным. На этот раз я спланировал поближе к берегу и коснулся дна на глубине 32 метра. Все здесь было похоже на виденное глубже, но животных было поменьше. Тут тоже виднелись целые цветники морских лилий, грациозно изогнувших свои лучи в кристально чистой воде; они принадлежали по меньшей мере к трем различным видам. Особенно эффектны были крупные фиолетово-черные лилии, они резко отличались от обычных, лишенных пигмента и поэтому имевших белый или сероватый цвет. Скопления светло-пурпурных асцидий напоминали цветочные клумбы, дно было богато населено, скал не было видно под покровом гидроидов, губок, мягких кораллов. Рыбы, которых было довольно много, казались ручными, они лишь медленно сторонились, отплывая в стороны при моем приближении. Неожиданно на меня из-под камня уставились выразительные злые глаза на вытянутом длинном сером рыле: это был плугарь, хищная антарктическая рыба, внешне немного похожая на щуку. Плугарь выплыл из-под камня и направился прямо ко мне, перебирая в воде плавниками. Примерно в полутора метрах от меня он остановился, и некоторое время мы стояли друг против друга. Плугарь был около 40 сантиметров длиной и, видимо, решив, что я для него слишком крупная добыча, повернулся и медленно уплыл.

Я собирал образцы животных — многие были уже знакомы по предыдущим погружениям, но немало было и новых — и постепенно поднимался выше. На глубине около 25 метров губки и гидроиды сменились, как и у острова Строителей, зарослями мягких кораллов. Кое-где среди них виднелись очень крупные, до полуметра в диаметре, ярко-оранжевые морские звезды, таких нам еще не приходилось видеть. Звезды были вздутые, с пятью короткими и толстыми, необычайно правильными лучами.

Это случайное погружение оказалось очень приятным, а сборы интересными. Впрочем, на этом месте нам еще предстояло работать в конце нашего пребывания в Мирном.

Примерно неделю мы занимались главным образом количественными сборами, а затем стали включать другие, более интересные и приятные работы. Правда, каждый день по-прежнему собирали одну-две количественные пробы и на их разборку уходила львиная доля того времени, которое мы проводили за лабораторным столом, но сама разборка стала проходить быстрее и менее напряженно. Теперь мы собирали редких животных и, что занимало основную часть времени, выясняли количество крупных организмов на дне моря. Ясно, что крупные, но сравнительно редкие животные только случайно могут попасть в маленькую рамку количественного сбора. Если они все же попадают, их вес (биомасса) намного превышает вес всех других организмов и тем самым искажает правильную картину. Для учета таких животных мы применяли довольно простой способ. Водолаз укладывал на дно рамку, подсчитывал число крупных животных и записывал на пластинку из матовой пластмассы результат, перекладывал рамку и делал все сначала. Для обработки таких материалов применяли статистические методы — это давало возможность оценить точность результатов и выяснить некоторые особенности биологии донных животных. Эти погружения были интереснее, чем сбор количественных проб, так как нужно было тщательно осмотреть довольно большой участок дна, но в то же время они имели и недостатки. Точность математических методов быстро возрастает при увеличении числа рамок, значит, их нужно было сосчитать как можно больше за каждое погружение. Нежелательно и разбивать подсчет на два или три спуска — при этом страдает однородность материала. Сидеть под водой приходилось подолгу, и к концу спуска мы уже не чувствовали никакого удовольствия, правильнее сказать, мы не чувствовали вообще ничего, кроме холода. Несмотря на это, наше общее состояние внезапно и резко улучшилось, исчезла ужасная усталость к концу дня, мы были в прекрасной форме, чувствовали себя бодрыми и здоровыми. Процесс акклиматизации, видимо, шел вперед. Неожиданно мы перестали так резко ощущать холод под водой, почти незаметно продолжительность спусков стала расти и теперь составляла обычно 35–40 минут, столько же, сколько в условиях Крайнего Севера. Сперва почти в шутку, а потом все чаще и серьезнее, начали мы обсуждать проблему: а не перейти ли нам на четыре погружения в день. На Севере подобные намерения считались у нас нездоровой крайностью, но там времени было много, а здесь — в обрез, конца же работы не предвиделось. Правда, некоторые обстоятельства нас удерживали: мы хорошо знали, что рано или поздно потеряем форму. Даже очень здоровому и выносливому человеку с трудом даются постоянные погружения в тяжелых условиях, усталость после нескольких месяцев такой работы — неизбежное явление. Мы должны были позаботиться о том, чтобы сохранить высокую работоспособность на всю экспедицию. Что толку было бы, если бы мы напряженно спускались один-два месяца, а остальное время тянули работу через силу? Обсудив это, решили подождать еще неделю, чтобы получше акклиматизироваться.

Начали наблюдения за поведением рыбы. На таких исследованиях настаивал А. П. Андрияшев: ведь никто из ихтиологов еще не видел антарктических рыб в естественной среде. Особенно интересовала Андрияшева икра рыб и то, как они ее откладывают, — это тоже было неизвестно. Пушкин выследил одну рыбу, постоянно прячущуюся в норе между камней, и при каждом спуске подплывал к этому месту. Рыба всегда была там и спокойно скрывалась в своей норе. Но камни были большие, сдвинуть их с места не удалось, и мы так и не узнали, была ли там икра.

Для сбора особо мелких водорослей и животных, которых невозможно взять рукой и очень трудно загнать в сборочную сетку, у нас было особое всасывающее устройство — мы называли его «зверосос». Принцип действия этого аппарата несложен: если в трубу, стоящую вертикально в воде, впустить снизу воздушный пузырь, он начнет подниматься по трубе вверх, увлекая воду, которая будет всасываться в трубу снизу. Так и устроен «эверосос», с тем дополнением, что вода проходит через фильтр, на котором остаются животные и водоросли. Труба «зверососа» поддерживается поплавком, воздух подается из баллона, на всасывающий патрубок привинчен нож, которым можно соскребать животных с грунта. Этот прибор расходует много воздуха: если водолаз пускает его в ход, море наверху вскипает пузырями в круге диаметром 8—10 метров, от воды валит густой туман. Наш аппарат был испытан в Баренцевом море, и мы не ожидали от него никаких неприятностей.

Саша спустился к тончайшим диатомовым водорослям, собирать которые обычными способами очень трудно. Открыл вентиль, и воздух с шипением вырвался через сопло в трубу. «Зверосос» забурлил, над трубой появился шлейф пузырей, прибор начал исправно засасывать водоросли. Однако всего через несколько секунд воздух вырвался через все отверстия — и всасывающие, и выпускные — и втягивание прекратилось. Еще несколько попыток ничуть не изменили положения. Когда аппарат подняли наверх, все стало ясно: снаружи и изнутри он был покрыт толстым слоем льда, а труба полностью замерзла. Температура воды находилась на точке замерзания, и дополнительное охлаждение при расширении сжатого воздуха вызвало образование льда. От применения «зверососа» пришлось отказаться, и он стал первым предметом нашего снаряжения, который не выдержал испытания в условиях Антарктиды.

Настало время заняться и подводной фотосъемкой. Собирать оборудование в нашем балке было невозможно из-за тесноты. Выбрав теплый безветренный день, когда можно было работать снаружи, я вытащил все снаряжение и, разложив его на брезенте и санях, взялся за подготовку к подводному фотографированию. Под водой было все-таки довольно темно и снимать можно было только с искусственным светом. Мы пользовались двумя импульсными лампами-вспышками. Принципиально две лампы были одинаковы: электрическая батарея высокого напряжения заряжала конденсаторы большой емкости. В момент съемки конденсаторы разряжались через импульсную лампу. Температура и яркость импульсной лампы огромны и превышают яркость солнца, но так как вспышка длится всего около 1/500 секунды, общая сила света все-таки не особенно велика. Мы могли снимать на цветную пленку с расстояния всего 1–1,5 метров, а на особенно чувствительную черно-белую — около 3–4 метров. Хотя внутреннее устройство обеих ламп было почти одинаково, внешне они очень сильно отличались. Одну лампу изготовил инженер В. И. Вахранев по схеме известного подводника А. А. Рогова. Она представляла собой длинную трубу, диаметром около 5 сантиметров и длиной почти в человеческий рост; на конце трубы находился рефлектор с лампой. Мы кратко называли эту лампу «морской змей». Длинная труба позволяла приблизить лампу к предмету съемки и увеличить освещенность. Вторая лампа, нашей собственной конструкции, называлась «морской паук». Корпус этой лампы привинчивался к подводному фотоаппарату, из него выступали две длинные тонкие трубки, которые могли немного сгибаться. Трубки несли на концах рефлекторы с лампами-вспышками. «Морской паук» давал более мягкий и равномерный свет, без резких теней, что больше подходило для съемки на цветную пленку.