Стая Тамерлана

Глава 1

Огромный английский мастиф цвета летучей мыши тяжелым галопом несся по парковой аллее. Вслед за ним поднимались маленькие вихри опавших листьев, и плескалось в лужах отстоявшееся за день солнце. Из широкой и, казалось, улыбающейся собачьей пасти в обе стороны торчали концы толстой сучковатой палки. Пес нагнал двух неспешно шагающих мужчин, забежал вперед и уронил свою ношу к ногам подтянутого молодого человека в легкой кожаной куртке.

— Молодец, Принц, молодец! — улыбнулся тот. — А теперь рядом. Рядом!

Мастиф, не желая соглашаться, присел на передние лапы в глубоком реверансе и дважды пролаял с просительной интонацией. В ответ хозяин потрепал его по загривку, взял палку и, широко размахнувшись, бросил ее в сторону. Получилось далеко.

— Ишь, какой он у тебя энергичный! Полчаса уже, поди, носится, — похвалил убежавшего четвероногого собеседник молодого человека, полный солидный господин ближе к шестидесяти.

— Да щенок он еще, Аркадий Николаевич. Повзрослеет — обленится.

— Ну, ты скажешь, Юрик. Щенок! С теленка… да… раза в два, наверно, больше гончей, а то и в три. Сколько ему?

— Год и три месяца всего. Вот еще через годик вширь раздастся и перестанет зря гоняться.

— Человека, небось, возьмет, а?

— Такой? Такой возьмет.

Тяжело поводя боками, пес снова опустил перед молодым человеком палку и, повернув набок голову, посмотрел на него красноватыми глазами.

— Пусть отдохнет, загоняешь, — несколько рассеянно посоветовал Аркадий Николаевич.

— Все, все, хватит, Принц. Иди, погуляй. Гулять! — скомандовал Юрий.

Он ухватил кожную складку на холке собаки и закрутил ее почти на сто восемьдесят градусов. Принц слабо тявкнул, но не от боли, а скорее от удовольствия и прикусил в ответ руку хозяина. Поняв, что апорта больше не будет, мастиф устремился было куда-то в сторону, но изменил намерение, резко развернулся, подхватил свою игрушку и энергично потрусил впереди мужчин.

Старый парк томился в вялом запахе сентябрьской прели. Темные стволы лип готовились к долгому зимнему сну и излучали в окружающее пространство сигналы, призывающие к успокоению и размеренности. Порождаемые деревьями волны растекались концентрическими кругами по улицам, заполненным людской суетой и навязчивым машинным гулом, проникали в сознание божьих тварей, преломлялись в нем и уходили вверх — к бледно-голубому куполу высокого неба — а оттуда, словно от гигантского рефлектора, отражались вниз. Вняв древнему как мир зову, пес успокоился, сдержал темп и пошел тише, вразвалку. Люди тоже замедлили шаги и даже говорить стали как-то глуше.

— Вернемся к нашим гусям, — произнес старший собеседник. — Значит, твоя задача — договориться с директором, как там его…

— Плющик.

— Да, как хочешь, но ты должен это сделать. Первый состав отбудет не сегодня, так завтра. Отправляешься вечером, билеты заказаны. Даю тебе три дня.

— Хорошо, Аркадий Николаевич, это мы сбацаем.

— Если будет сильно ломаться, можешь удвоить его гонорар, или…

— Да не станет он у меня ломаться. Но я учту.

— Затем сразу в Ташкент полетишь.

— Ясно.

— Ну, бывай.

— А пообедать? Татьяна стол накрыла… — разочарованно протянул Юрий.

— Не могу, дела, дружок мой. Как-нибудь в другой раз, — левую половину лица Аркадия Николаевича тронула короткая усмешка. Он повернулся и грузно двинулся к выходу из парка.

Возникший из боковой аллеи порыв ветра швырнул вслед его полной коренастой фигуре охапку желтых сухих листьев, а где-то в стороне по собственной инициативе треснула отживающая свое ветка. * * *

Праздномыслию в жизни Аркадия Николаевича Заседина отводилось строго определенное время. Например, такое, как сейчас. За тонированными стеклами мелькали все сплошь знакомые улицы с домами-вехами, символически отмечающими его путь в этом городе, который чем-то походил на вечный маршрут белки в колесе или, точнее, в восходящей спирали. Но не о бренности существования думал Заседин, ему почему-то вспоминался вчерашний пустой, в общем-то, разговор с Анатолием Валентиновичем Каретниковым. Наверное, серый красавец Принц навеял воспоминание.

Своими корнями его дружба с Каретниковым уходила в глубины старого московского двора, лежащего в истоках Комсомольского проспекта, и питалась гумусом многих совместных воспоминаний. Как и все дети приличных или очень приличных родителей, оба избрали вполне благополучные стези. После окончания вуза Заседина увлекла партийно-хозяйственная деятельность, Каретников погрузился в лабиринты науки. Итоги трудов каждого были закономерны. Аркадий Николаевич, достигший еще в СССР общественных и материальных пиков Ленина и Коммунизма, не только удержался на них, но и поднялся выше. А Анатолий Валентинович увяз в лабиринтах высшей школы, причем, затерялся где-то на срединных ее этажах. Его всегда отличали непрактичность, а подчас и нерешительность. И лишь когда сознанием овладевала какая-либо идея, он мог определенное время переть напролом. Пока не выдыхался, что происходило довольно быстро.

Виделись друзья редко, однако, несмотря на разность во всем, почему-то знакомства полностью не порывали.

Профессор истории Каретников, субтильной комплекции, выше среднего роста и лысый, провел Заседина в единственную комнату своей холостяцкой квартиры. Здесь он проживал уже полтора десятка лет после развода. Ученый плеснул в две микроскопические рюмки плохого коньяка и, не утруждая себя формальным интересом к делам гостя, меланхолически посетовал:

— Эх, и времена пришли, Аркаша. Вчера Чехова почитать взялся и не смог. Не идет он мне, представляешь, а?

— Чехова?! Ну, ты, брат, ляпнешь, так ляпнешь! Зачем он тебе, Чехов этот? Я уже не помню, когда в руках книгу держал, и что? Тут газеты просматривать некогда!

— Как же, я его в юности так любил, так увлекался, так жалел, что он роман не создал… а сейчас читать не могу. А, ладно, у меня другая мысль зреет.

Анатолий Валентинович, как нередко с ним случалось, был чем-то озабочен и переполнен идеями. И с присущей ему особенностью резко менять тему он переключился на изложение очередной задумки.

Где-то около полугода назад Заседин возил с собой Каретникова на развлекательное мероприятие не для всех — закрытые бои вообще без правил в чисто российском диком варианте. По окончании профессор, вопреки ожиданиям, заговорил не о попрании гуманистических идеалов и прочей дребедени, а заявил, что в сравнении с древними боями римских гладиаторов это просто бледная картинка.

— Ну, ты скажешь, как в воду пернешь, — усмехнулся Заседин. — Уголовщины захотелось? Я думал, тебя проймет… что ж ты хочешь, чтобы они с топорами и вилами друг за другом гонялись и головы сносили?

— А почему нет? Один с трезубцем и сетью, другой со щитом-пельто и махайром. Это меч такой серповидный, — пояснил Каретников.

Он нередко удивлял Заседина тем, что воспринимал действительность с какой-то отстраненно-книжной точки зрения, будто телевизор смотрел. Что поделать, настоящий книжный червь. Может быть, поэтому им и было интересно вместе — сугубому практику и неисправимому романтику. «Эх, какие бы ты песни, дружок, запел, столкнись с кровью и грязью сегодняшнего дня не в пахнущих типографией газетных статейках, не в голубом ящике, а нос к носу», — подумал Заседин.

И с момента посещения боев профессором овладела мысль написать историко-литературный труд, посвященный всякого рода опасным единоборствам, исконно проводимым как шоу. Во что он и посвятил Аркадия Николаевича.

Каретников определенно был оратором. Живость ума и точность определений всегда привлекали к нему слушателей. И Заседин внимал профессору с интересом. Сейчас тот разрабатывал тему единоборства человека с животным, конкретно с собакой.

— Если другие звери нападают на человека только в случае крайней нужды, когда они голодны или приперты к стене, то собак готовили к борьбе с человеком специально, — витийствовал ученый. — Причем не только во всевозможных современных концлагерях, а с седой древности. Это часть культуры, если хочешь. Вид искусства. Причем более естественный, чем, скажем, живопись, музыка, стихосложение и так далее. Самый природный. Вылепить зверя, своими руками создать монстра из существа, испокон века служившего человеку и многократно доказавшего свою ему верность. А? Это не дикого коня объездить, хотя тоже искусство древнее. Это тебе похлеще Франсиско Гойи или Иеронимуса Босха. Следишь за мыслью?

— Ну…

— Боевые собаки были у Ассирийского царя Ашурбанипала, у древних персов. Гирканские псы-убийцы парфян в одиночку справлялись с вооруженным пехотинцем или всадником, а против стаи не мог устоять и боевой слон! Кстати, греки считали гирканских псов смесью пастушьих овчарок с малоазийскими львами. Представляешь, каковы были песики? Они отличались огромной львиноподобной мордой, обрамленной гривой длинных жестких волос. Не приведи Господь встретить! Древние римляне нередко пускали впереди войска закованных в доспехи собак-великанов — молосских догов, за ними шли рабы, а затем воины. Стремительно несущиеся собаки расстраивали ряды противника, наводили в них панику, калечили и уничтожали лошадей и воинов, порой решая исход сражения. Чем не современная мотопехота?! Использовались специально подготовленные собаки и для боев в амфитеатрах — один на один с человеком. И в средние века кое-где сохранялась эта традиция.

— Да уж, традиция… — заметил Аркадий Николаевич.

— Что, неинтересно?

— Почему, весьма. Рассказчик ты недюжинный, сам знаешь. А собак я люблю, да и разбираюсь в них немного, особенно в охотничьих.

— Да что рассказчик!

— Ну и писатель ты, думаю, способный.

— А толку? У меня рукопись о взаимоотношениях Этрурии и Рима уже сколько лежит? Тоже, между прочим, занимательно написана. Есть такая далеко не беспочвенная версия, что этруски — наши ближайшие родственники, именно северо-восточной ветви славянства. Даже созвучно — русские — этрусские! Издательства не берут, а самому напечатать не на что, ты же знаешь, как сраные дерьмократы платят науке.

— Заработай.

— Ха-ха-ха!

— Могу помочь.

— Ты? Как?

— Есть у меня один фонд, подготовишь для них, скажем, техническое задание на аудит, тысяч двадцать долларов отвалят.

— Сколько?!

— Сколько слышал.

— Недурно, да… но какой аудит, я же историк, Аркадий!

— Твое дело написать. Думаешь, читать эти бумажки кто-нибудь станет? Найди какого-нибудь старшекурсника-экономиста, отвали ему пару сотен зелени, пусть лишний курсовой нарисует. Или преподавателя. У тебя же есть знакомые.

Еще почти час воспарявший духом Каретников погружал своего друга в пучины истории, а на прощание спросил:

— Про аудит ты это серьезно?

— Обижаешь, Толя. Припомни, я тебе когда-нибудь фишки вкручивал?

— Ну, извини.

— Ладно. Завтра позвоню.

— Слушай, Аркадий, а сейчас у нас, случайно, не проводятся где-нибудь бои человека с собакой, не знаешь?

— Нет, уж чего не знаю, того не знаю.

— Эх! Мне бы только одним глазом посмотреть, фактура нужна, понимаешь? Пусть уж не гирканские псы, а обычный дог или мастиф и человек — вот зрелище! А книгу я знаешь, как назову?