Повестка дня — Икар

47

Эммануэль Уэйнграсс ставил в тупик медицинских специалистов, особенно из Центра по контролю за заболеваниями в Атланте. Не то чтобы он выздоравливал, этого не было, как не было и изменений в терминальном статусе вирусной инфекции. Однако очевидных изменений к худшему не наблюдалось; вернее, они происходили гораздо медленнее, чем ожидалось. Доктора вовсе не утверждали, что течение болезни приостановлено; они просто находились в замешательстве. Патолог из Денвера выразил это так:

— Давайте представим себе шкалу от одного до минус десяти. Минус десять — предельное время. Так вот, время старика остановилось где-то около минус шести и дальше не опускается.

— Но вирус все еще там, — сказал Кендрик, прохаживаясь вместе с Калехлой и доктором по саду у дома в Колорадо, где Менни не мог их слышать.

— Он свирепствует. Нам так и не удалось ничего с ним поделать.

— Может быть, это из-за сигарет, которые ему удавалось стащить, и из-за виски, которое он тайком выпивал, — предположила Калехла.

— Не может быть, — удивленно произнес озадаченный патолог.

Эван и Калехла переглянулись и кивнули в знак подтверждения.

— Он воинствующий жизнелюб, — пояснил Кендрик, — и, вероятно, потому до сих пор жив. У него в голове больше мудрости, чем у любого, кого мне доводилось встречать. И кроме того, поскольку по прогнозам жить ему осталось совсем мало, то нельзя сказать, чтобы мы не спускали с него глаз.

— Пожалуйста, поймите меня, конгрессмен, я не хочу подавать вам ложную надежду. Для тяжело больного восьмидесятишестилетнего старика…

— Восьмидесятишестилетнего? — воскликнул Эван.

— А вы не знали?

— Нет. Он говорил, что ему восемьдесят один!

— Я думаю, он сам в это поверил или, по крайней мере, смог себя убедить. Он из того сорта людей, у которых, после того, как им стукнет шестьдесят, в следующий день рождения исполняется пятьдесят пять. Ничего плохого в этом нет, но нам понадобилась полная история болезни, и поэтому мы запросили Нью-Йорк. А вы знаете, что к тридцати двум годам он был уже трижды женат?

— Уверен, что жены до сих пор его дожидаются.

— О нет, они все уже скончались. Атланта затребовала и их истории болезней — возможно, они предполагали латентные сексуально обусловленные осложнения или что-то в этом роде.

— А им не пришло в голову запросить еще и Лос-Анджелес, Париж, Рим, Тель-Авив, Эр-Рияд и все Эмираты? — сухо спросила Калехла.

— Замечательно, — мягко, но выразительно промолвил патолог, очевидно, взвешивая все в уме с медицинской точки зрения и, вероятно, даже немного завидуя. — Ну что ж, мне пора. Я должен быть в Денвере не позже полудня. И разрешите мне поблагодарить вас, конгрессмен, за предоставленный в мое распоряжение самолет. Это сэкономило мне массу времени.

— Иначе и быть не могло, доктор. Я ценю все, что вы делаете, и все, что уже сделали.

Патолог выдержал паузу, глядя на Эвана.

— Я только что сказал «конгрессмен», мистер Кендрик. Возможно, мне следовало сказать «господин вице-президент», ведь я, как и большинство в нашей стране, верю, что вы им будете. По правде говоря, если вы не станете баллотироваться, то я не пойду голосовать. И должен вам заметить, что таково мнение многих моих друзей и коллег.

— Это никуда не годная позиция, доктор. Кроме того, вопрос еще не решен… Пойдемте, я провожу вас до автомобиля. Калехла, посмотри, что там делает наш сибаритствующий юноша, и проверь, не принимает ли он ванну с какой-нибудь кислятиной?

— Ты думаешь, если он это делает, то я туда войду?.. Ну ладно, проверю. — Рашад пожала руку патологу из Денвера. — Благодарю вас за все, — сказала она.

— Умоляю вас, постарайтесь убедить этого молодого человека в том, что он действительно должен стать нашим следующим вице-президентом.

— Повторяю, — промолвил Кендрик, ведя врача вдоль газона к подъездной дорожке. — Вопрос еще далеко не решен, доктор.

— Вопрос должен быть решен! — прокричал Эммануэль Уэйнграсс со своего шезлонга на закрытой веранде. Конгрессмен и Калехла сидели на своем обычном месте на кушетке, так чтобы старый архитектор мог их видеть. — Что ты себе думаешь? Что все уже кончено? Болингер и его фашиствующие молодчики ушли, и нет никого, кто бы занял их место? Неужели ты настолько глуп?

— Прекрати, Менни, — сказал Эван. — У нас с Лэнгфордом Дженнингсом слишком много расхождений в самых разных областях. Поэтому вряд ли он будет себя хорошо чувствовать с таким человеком, как я, который к тому же, в случае необходимости, должен будет сменить его на его посту. А меня страшит сама мысль об этом.

— Лэнгу все это известно, — сказал Уэйнграсс.

— Лэнгу?

Архитектор пожал плечами.

— Ну что же, вы все равно скоро об этом узнаете…

— Скоро узнаем о чем?

— Дженнингс, можно сказать, напросился сюда на ланч несколько недель назад, пока вы с моей прелестной дочерью улаживали дела в Вашингтоне… Так что мне оставалось делать? Спросить президента Соединенных Штатов, не может ли он немножко подождать?

— О черт! — воскликнул Кендрик.

— Перестань, дорогой, — вмешалась Калехла. — Это очаровательно, в самом деле очаровательно.

— Продолжай, Менни! — крикнул Эван.

— Ну, мы с ним говорили о многих вещах — он не интеллектуал, что верно, то верно, но все хватает на лету и видит всю картину в целом, этого у него не отнимешь.

— И вы посмели за меня ходатайствовать?

— Но я же твой отец, неблагодарный ты идиот! Единственный отец, которого ты знал! Без меня ты бы все еще возился с теми зданиями для саудовцев и гадал, сможешь ли покрыть свои расходы. Не говори о том, что я смею или не смею, — твое счастье, что я посмел, — лучше поговорим о твоих обязательствах по отношению к другим… Ну ладно, ладно, мы не смогли бы сделать того, что сделали без твоего оружия и твоей силы, но я там был, а потому выслушай меня.

В раздражении Кендрик закрыл глаза и откинулся на кушетку. Случайно Калехла заметила, что Уэйнграсс делает ей знаки. Его губы беззвучно шевелились, и по их усиленной артикуляции легко угадывались слова: «Это игра. Я знаю, что делаю». В ответ она смогла лишь в замешательстве взглянуть на старика.

— Хорошо, Менни, — сказал Эван, открыв глаза и уставившись в потолок. — Я слушаю.

— Вот так-то лучше. — Уэйнграсс подмигнул агенту из Каира и продолжал: — Ты можешь уйти, и никто не имеет права ни в чем тебя упрекнуть, потому что мы тебе многим обязаны, а ты не обязан никому и ничем. Но я тебя хорошо знаю, дружок, и знаю, что в характере твоем есть одна черточка, от которой ты тщетно пытаешься избавиться, ибо она — твоя неотъемлемая часть. Короче говоря, ты терпеть не можешь прогнивших людей — разумеется, за исключением больных стариков. И очень хорошо, что в этом сумасшедшем мире существуют такие парни, как ты; уж слишком много вокруг людей другого типа… Но все дело в том, что мало кто из таких, как ты, может что-нибудь сделать, потому что никто их не слушает. Да и с какой стати? Кто они такие? Смутьяны? Свистуны? Ничего не стоящие агитаторы?.. От них нетрудно отделаться. Их увольняют с работы, не дают им продвинуться, а если они не угомонятся, привлекают к суду, где марается и выворачивается наизнанку вся их жизнь — для ловких, хорошо оплачиваемых юристов это не составляет никакого труда. В лучшем случае это кончается одиннадцатой статьей, и в результате — ни жены, ни детей, а бывает и хуже. Они могут оказаться под колесами грузовика или на рельсах подземки в самое неподходящее время… К тебе же, напротив, все прислушиваются — взгляни на свой рейтинг: да ты же кардинал в стране, если предположить, что Лэнгфорд Дженнингс — папа, и ни единая живая душа не посмеет привлечь тебя к суду, не говоря уже о Конгрессе. Так что у тебя появится редкая возможность, взобравшись на вершину, говорить от имени множества людей, оставшихся внизу, которых никто не желает слушать. Лэнг поддержит тебя во всем…

— Опять Лэнг, — пробормотал Кендрик, прерывая его речь.

— Я тут ни при чем! — воскликнул Уэйнграсс, простирая вперед руки. — Я начал самым подобающим образом, обращаясь к нему «господин президент», спросите у сиделок, которые прямо-таки обомлели, как только он вошел — в нем, конечно, что-то есть, скажу я тебе. Как бы то ни было, после того, как мы пропустили по стаканчику виски и девушки вышли, он сказал, что я произвожу на него отрадное впечатление, и предложил называть его Лэнгом, отбросив все формальности.

— Менни, — вмешалась Калехла, — а почему президент сказал, что вы производите на него отрадное впечатление?

— Потому что в разговоре я мимоходом упомянул, что это новое здание, которое они возводят на какой-то там авеню — об этом было в «Нью-Йорк таймс», — не Бог весть что, и ему не следовало бы поздравлять архитектора по телевидению. Внешняя отделка и оформление выполнены в неоклассическом стиле, и поверь мне, такое сочетание ни к черту не годится. И кроме того, откуда ему, президенту, знать, что расходы на подобные сооружения не стоят и трети того, что за них запрашивают. Лэнг пообещал разобраться с этим делом.

— Ну и ну… — промолвил Эван упавшим голосом.

— Но вернемся к тому, в чем я пытаюсь тебя убедить, — сказал Уэйнграсс. Его лицо внезапно стало очень серьезным, он пристально взглянул на Кендрика и сделал паузу, несколько раз глубоко вдохнув. — Вероятно, ты уже сделал достаточно и можешь уйти и жить здесь счастливо с моей арабской дочерью, зарабатывая много денег. Ты уже завоевал уважение всей страны, а отчасти и мира. Но, может быть, тебе все же следует подумать. Ведь тебе предоставляется возможность, которая мало кому выпадает. Вместо того чтобы преследовать людей, погрязших в коррупции, когда уже причинено много зла и погублено много жизней, ты сможешь остановить их, пока они еще не вступили в грязную игру — по крайней мере, некоторых из них, а возможно, и многих, — находясь на вершине власти. Все, о чем я тебя прошу, это чтобы ты выслушал Дженнингса. Послушай, что он тебе скажет.

Их взгляды встретились.

— Я позвоню ему и попрошу о встрече, хорошо? — сказал Эван.

— В этом нет необходимости, — ответил Менни. — Все улажено.

— Что?

— Он будет завтра в Лос-Анджелесе в «Сенчери Плаза» на обеде по поводу учреждения стипендиального фонда в честь покойного государственного секретаря. Он выкроил свободное время перед обедом и ждет тебя в отеле в семь часов. Тебя тоже, дорогая, он на этом настаивает.

Оба стража секретной службы в вестибюле, ведущем к президентским апартаментам, знали конгрессмена в лицо. Они кивнули в знак приветствия ему и Калехле, и тот, что был справа, дернул за кольцо от звонка. Минуту спустя Лэнгфорд Дженнингс открыл дверь. У него было бледное и изможденное лицо, а под глазами виднелись темные круги. Он попытался было изобразить свою знаменитую ухмылку, но не смог ее удержать. Вместо этого он приветливо улыбнулся и протянул руку.

— Хелло, мисс Рашад. Для меня большая честь и удовольствие видеть вас. Прошу вас, входите.

— Благодарю вас, господин президент.

— Эван, я рад снова с вами повстречаться.

— Рад видеть вас, сэр, — сказал Кендрик, отмечая про себя, что Дженнингс заметно постарел с момента их последней встречи.