Три куля черных сухарей

КРЕСТНЫЕ

По-воскресному выбрит, в чистой клетчатой рубахе, Карпо подошел к плетню из виноградного хмыза, покричал в наш двор:

— Василь, не завтракал ишо? Ну, вот и хорошо. Пойдем, бабка уже приготовила, ждет.

На голос из кухни выбежала мать, стала упрекать деверя:

— Што ж вы не предупредили? Я ж тоже готовлюсь.

— Да получилось так, — развел Карпо руками. — Думали на вечер, а вечером у Микиты там дела… Пойдемте, посидим трошки… Ульяна ждет, а то простынет все.

— А может, вы к нам?.. — пригласил я крестного.

— Да не, — отмахнулся он. — То не порядок. Ты ж скоро уедешь, а как оно получится дальше — не знаю. И не побываешь у нас? Не, то не порядок… Пойдем. И ты, кума, сымай фартук.

— Ну вот, распорядился всеми! Как же я сниму? Растабарилась, люди поприходють, сестра с Иваном обещалась, братья… Гаврюшка вроде дома сегодня. Надо хоть обед сготовить.

— Ну, гляди, как знаешь. А Василя отпусти.

— Ладно, — согласилась мать. — Только ж вы не долго. Люди поприходють побалакать…

— Да то как дело покажет, — улыбнулся крестный, — зарекаться не будем. Пойдем, Василь, пойдем.

— Дак ты ж его пожалей, — указала мать на меня. — Люди придут.

— Ладно, не бойси, — пообещал Карпо.

Карпо Гурин — наш сосед и родственник: он доводится мне дядей. И еще он мой крестный. Крестил меня Карпо несколько раз: сначала по-церковному, этого я не помню. Остальные разы — по-своему, когда заставал в своем горохе или на своей яблоне. Эти «крещения» запомнились.

Карпов огород межуется с нашим, а его дом выходит к нам во двор глухой стеной. Теперь она, правда, уже не глухая и зовется так по привычке. Несколько лет назад, захваченный новой модой, Карпо затеял перестройку внутри дома — делал отдельную спальню. Мудрил, мудрил и выгородил-таки в своей довольно тесной хате темную комнатенку. Тетка Ульяна — жена его — не оценила усилий мужа, назвала спальню гадюшником. Карпо на жену не обиделся, но свое детище попытался защитить:

— Ну а шо тебе надо? Спальня и есть спальня, чтобы спать в ней. Спят же в темноте или как? Так даже и лучче: днем можно прилечь — окно не надо закрывать. И мухи не будут кусать. — Оглядел комнатенку еще раз, заключил: — Побелишь, и все. Потом тебя оттуда и колом не выгонишь: настоящий спальный апартамент! Што ишо надо?

— Куда там!.. — не унималась тетка Ульяна. — «Апартамент»!

Однако на другой день намесила серой глины с кизяком, замазала щели, а когда подсохло, выбелила стены и потолок мелом, подсиненным куксином, вымыла пол и осталась довольна: «А и правда апартамент: хорошо будет! Зазря напала на мужика». И ждет Карпа, не дождется, спальню показать хочется: пусть порадуется.

А он пришел с работы и опять понес инструмент в «гадюшник». И побелку не заметил, принялся прорубать окно. Пыталась Ульяна отговорить его — не надо рубить, и так, мол, хорошо, — ни в какую, хекает, долбит стену.

Прорубил дыру, высунул голову в наш двор, выдохнул облегченно.

Дня три стена зияла после этого черным провалом. Потом Карпо вставил раму, застеклил. С наружной стороны ставню навесил. Сказал Ульяне:

— Вот и все. Теперь глядись сколько влезет.

Мать моя чувствовала себя неловко от чужого окна, которое стало днем и ночью смотреть в наш двор. Ей казалось, что за его темными стеклами постоянно скрываются чьи-то глаза. И тогда она посадила напротив него абрикосовое деревце, думала: вырастет — заслонит. Деревце росло долго, так, кажется, и не выросло, а мать за это время привыкла к окну и уже не обращала на него внимания.

А может, и не привыкла, может, ее просто отвлекли другие Карповы дела, которых у него было великое множество…

Крестная ждала нас в горнице у накрытого стола, оглядывала его — не забыла ли чего выставить. Обернулась, заулыбалась. Приподнялась на носки, поцеловала меня в губы:

— Здрастуй, сынка… — И стала вытирать фартуком навернувшиеся слезы.

— Плакать-то зачем, крестная?

— Да то я так… Старая уже, не обращай внимания. — И, быстро переключившись на другой тон, пригласила: — Садитесь, пока все горяченькое. А што ж кума?

— Да занята она, готовится, — сказал Карпо.

— A-а… Пришла б хоть на трошечки…

— Некогда ей, — сказал Карпо.

Впервые перед крестными чувствовал я себя неловко. Зимой прислал им журнал с повестью, которая в основном была списана с них. Как они отнеслись к ней — еще не знаю, а узнать хочется. Не обидел ли чем, не сделал ли им неприятное, не поставил ли их в неловкое положение? Тем более что имена оставил без изменений, а дела их описал с иронией. Даже озаглавил повесть шутливо: «Карповы эпопеи». Поймут ли шутку, примут ли?

Спрашивать неудобно, а они молчат, будто и не было ничего — не получали, не видели, не читали.

Карпо, угощая, сказал:

— Ешь колбасу. Домашняя. С «легального» кабана. — И улыбнулся.

А Ульяна засмеялась:

— Это ж надо такое придумать!

Ага! Наконец-то! Это уже разговор пошел о повести — там есть глава, как Карпо свиней держал.

— Почему придумать? — удивился я. — Разве не правда?

— Правда, кто ж говорит! Но вот так все запомнить и в подробностях расписать!.. А правда-то — оно правда… Как вспомнишь… То кожу сдирать заставляли, то совсем держать запрещали… Было, все было! Чертовались с поросятами — не дай бог.

— Да и прибрехал, конешно, много, — неожиданно сказал Карпо раздумчиво.

— И што ты?.. — накинулась на него крестная. — Никакой брехни там нема. Разве не смолили ночью поросенка раскаленными прутьями в сарае? Или, может, скажешь, со шпалами набрехал?

— Ну, шо ты напустилась? — Карпо откинулся на спинку стула, развел руки в стороны. — Ты погоди, погоди, не кричи. Я вот тебе пример приведу, и ты замолчишь. Рельсу кто гнул? А? Молчишь? То-то… Федор Романков с Симкою. А мы привезли прямую. Я ее по закону… Ну́, не по закону, а с разрешения взял. А Федор, верно, в кювете горбатую нашел и притащил. И потом об камень ее горбом тем били месяц цельный, наверно, пока выпрямили. Ну? А ты мне толкуешь…

— Во, — развела руками Ульяна, не принимая Карповы доводы. — Да, может, он забыл, он же ишо маленький был, — она кинула взгляд на меня. — Разве всех запомнишь, кто што гнул? А ты сразу — «прибрехал»!

— Ну, ладно, не так сказал, беда какая. Ну, не набрехал, а обмишурился.

— Дак так надо и говорить, а то и обидеть человека недолго, — успокоилась Ульяна, заканчивая спор.

— А если бы вы кривой рельс привезли, разогнули б? — спросил я крестного.

— А то нет! Горбатый положил бы чи шо? — И взглянул на жену, ожидая поддержки.

— Разогнул бы! — подтвердила та и рассекла воздух энергичным жестом, словно саблей рубанула.

— Тоже об камень?

— Не знаю. Придумал бы как. — Карпо почесал желобок на подбородке, соображая, как лучше разогнуть рельс. — Я, пожалуй, разогрел бы его. Скорей бы дело было. — И обернулся к жене: — Прикрасил он в своей писанине, конешно, много, че там балакать.

— Во, опять за свое!

— Да ты погоди, не шуми. Я ж понимаю, што без прикрасу нельзя. Вы вон с Дарьей Чуйкиной балакаете про когось — тоже ж не обходитесь без прикрасу? Так и тут.

— Сравнил! — закачала головой Ульяна. — Сравнил бабьи сплетни с книжкою. Никакого прикрасу у него нету, — отрубила Ульяна, окончательно защитив меня от Карповой критики.

— Как же нету? — не сдавался Карпо. — А «эпопея» — это што такое? Што оно обозначаеть?

— Как што? — крестная оглянулась на меня.

— История, — сказал я.

— История, — подхватила она. — Там же в начале все поясняется. История.

— «История»… — передразнил Карпо. — Дак, а че ж он, — кивнул на меня Карпо, как на постороннего, — че ж он?.. Так бы и писал: «история» или «случаи», оно б было ясно и понятно каждому. А то «эпопея». Для чего? Ясно, для прикрасу.

— Оно и так понятно каждому, — не сдавалась Ульяна. — Писано для грамотных, для понятливых, а не для таких, как ты…

— Ладно. С тобой спорить — легше рельсу разогнуть. Будя, а то и про гостя забыли. Все уже простыло. Не обращай внимания на нас с бабкой, тебе видней, как оно там надо, чи эпопеи, чи ишо как. Давай…

Уходя от Карпа, я случайно увидел в приоткрытую дверь в чулан большущий полосатый матрас, до половины набитый чем-то комковатым. Бока его распирало твердыми шишками, словно внутри лежали камни. Верхние края матраса были завернуты внутрь и, если их распрямить, достанут, пожалуй, до самого потолка. Этот матрас я запомнил с давнего детства и, совсем не подозревая, что он до сих пор служит ту же службу, спросил:

— Сухари?

— Да, — нехотя, с досадой подтвердил Карпо и толкнул чуланную дверь.

Сухари! Опять сухари…

И в тот же миг — будто вспыхнул передо мной яркий экран и завертелась на нем старая, но бесконечно дорогая и волнующая кинолента — то ли «Мое детство», то ли «Моя юность», то ли еще под каким названием, но только очень моя…

Крестный пытался что-то говорить, оправдывался зачем-то, сваливал заботу об этом куле на свою «бабку» Ульяну, но и ее не виноватил, а говорил как-то снисходительно и к бабкиной затее, и к самим сухарям:

— Да пущай стоять, места не жалко. Они есть не просють и карман не рвуть… А гляди, можа, и пригодятся…

А я уже слушал его вполуха и видел все вполглаза: я уже был весь там, в том далеком и совсем недавнем времени, когда мы, ребятишки еще, столкнулись впервые с этим полосатым кулем, набитым до краев сухарями…